- Нина, вы следующая, - шепчут ей откуда-то сбоку, из-за кулис.
Она забирает воздух полной грудью и уже на полпути к фортепиано жалеет об этом. Душно. В луче солнца, чудом пробившегося сквозь плохо промытые окна актового зала, прыгают пылинки. Зал пустой, только где-то посредине, в ряду десятом, расселась комиссия. Две тетки да директор, дядька с лысой бледно-оранжевой, как среднеазиатская дыня, головой. Все при очках, бумажки в руках, хотя слушать надо, а не читать. Экзамен ведь - по музыке, а не сочинение на вольную тему «Как я провела лето» ….
Папа с мамой - в холле. Сидят там, небось, бледные, затаив дыхание. Носовые платки от волнения жуют.... Да что они в самом деле! Операция у меня, что ли? Гнойный аппендицит? Ну, не возьмут в музучилище – подумаешь, большое дело!.. Ну, для них, может быть, и большое, даже великое, а мне-то что!
Быстрым нервным шагом подходит к раскрытому Стейнвею, допотопному, довоенному. На крышке – паутинка трещин и черный лак по краям облупился. Да и клавиши уже тронуты желтизной... На минуту мелькает страх: так много накопилось эмоций - старик Стейнвей может не выдержать ее напора. Рухнет под руками, как слон в цирке - сразу на все подпорки...
Вот сейчас так отбабахаю, - решает, опускаясь на стул, - не то, что в музучилище, в посудомойки не возьмут...
Благо, вещь, которую выбрала, – для такого случая самая что ни есть подходящая. «Революционный этюд» Шопена. Уж я устрою вам революцию!
К кому относится «вам», она точно не знает. Полагает – ко всем на белом свете.
Наткнулась на эту вещь случайно, но, как только взглянула на ноты, на первые аккорды – резкие, диссонирующие - сразу потянуло сыграть. После первого бурного пробега по волнам – allegro con fuoco, то есть, быстро, с огнем, так и легло под "Черт побери!».
Черт-по-бе-ри!". И сразу после паузы – ещё более гневное: "Черт побе-ри-и-и!"
Ну, как еще, скажите на милость, выразиться по поводу того, как сложилась жизнь, вторая ее половина, лет то есть с семи! Недаром этюд - в тональности «до минор». Вам удивление: молодая девчонка, какой тут может быть минор?
Что ж, da capo, любезная комиссия…. Da capo al fine, вернемся к началу и пройдём до конца, то есть до самого последнего аккорда….
…Левая рука наполняет зал бурным рокотом пассажей, а правая выдает трагические аккорды основной мелодии. И так - с первого такта по десятый. Та-та-там!.. Та-та-там!
Ну, как так случилось в жизни, что повергла себя на вечную муку?! Росла ведь нормальным ребенком, но стукнуло семь, и родители насели:
- Пойдешь учиться музыке.
Повезли на трамвае на другой конец города, записали в музыкальную школу, в класс фортепиано. Проверили слух и ритм. Барабанили карандашом по столу - повтори! Пропой "В лесу родилась елочка"... Начались занятия, училка стала объяснять, где какая нота, как называется. Ну, галки сидят на заборе, дальше что?..
Скучно было. Каждый раз в школу тащили силком.
– Не хочу я эту музыку, - ныла.
- Мало что не хочешь! – наседала мама. - Не забывай - ты еврейка. То есть тебе не дадут выучиться ни на врача, ни на юриста. А с музыкой - шанс выбиться в люди. Вот смотри – Буся Гольдштейн… Эмиль Гилельс… Давид Ойстрах… Станешь звездой – закроют глаза, что не той национальности… Ну, если и не звездой, то закончишь консерваторию, училище хотя бы - будешь музыку преподавать. Все-таки без куска хлеба не останешься…
Она на них глазища свои темно-карие выкатила. Чего, чего вы мне такое говорите?.. Мы же в школе проходили! У нас же Советский Союз, не какая-нибудь ужасная Америка, где негров на деревьях вешают… У нас все национальности равны. Я в «Родной речи» читала, знаю….
Матово-белые блики рук в откинутой крышке рояля то сходятся, то, словно повздорившие влюбленные, разбегаются в разные стороны, чтобы тут же, зависнув на мгновение в воздухе, обрушиться на клавиши в оглушительных аккордах.
Черт побер-и-и! Черт побери-и-и!...
… Папа - высокий и красивый. В углу родительской спальной - пианино. Папа садился за него каждое утро. Откашливался. Аккомпанировал себе и разогревал горло бесконечными ми-ми-ми, ма-ма-ма и мо-мо-мо. Она росла и узнала, что папа поет в большом сизовато-сером здании со скульптурами по бокам главного входа, в театре оперы и балета. Все девчонки в школе смотрели на нее с завистью. Надо же, как повезло! Иметь такого замечательного папу! И поет он не где-нибудь, а - в оперном!
Водили их туда всем классом. Ей там не понравилось. Облезлый, когда-то бордовый плюш на креслах. Нафаталином отдает... И поют тоскливо. За стенами театра - солнце, голубое небо и море недалеко. А тут – темный зал, горестные лица на сцене. Да и в зале - ничуть не веселей… Сплошное doloroso. Тоска, то есть, зеленая….
Вот и у папы лицо редко бывало счастливым. Он грустил, всегда грустил.
- Успокойся же ты, наконец! - время от времени говорила мама.
Но он не успокаивался. За обедом, хотя уже подано жаркое, слюнки текут, а он, вместо того, чтобы есть, долго складывает салфетку. Сначала вдвое. Потом, подумав, - в четверо. Потом - в восьмушку. И, выждав паузу, так же медленно, шаг за шагом разворачивает ее….
Так, сейчас - аppassionato con forzo, страстно и с силой. Черт по-бе-ри!… Черт по-бе-ри!..
Мистика, отчего папа всегда грустен, длилась долго. Пока однажды не прояснилось: папа, хоть и поет в опере, и голос у него замечательный, теплый и грустный в одно и то же время, но поет он - в хоре. В солисты ему хода нет, поскольку зовут его прямо-таки зверски - Исаак Рафаилович Мейстель. Хуже не придумаешь, качает он головой. Ни за что не спрячешься. Ни за имя, ни за отечество, ни тем более за фамилию.
Конечно, говорил он иногда за столом, если б случилось, чтоб не тенор у него был, а бас, да с диапазоном от высокого, певучего кантанте, каким поют Мефистофеля или Бориса Годунова, до низкого, каким полагается петь Ивана Сусанина и Хана Кончака, тогда бы его тоже взяли в солисты. В тот же одесский оперный. Как Марка Рейзена, несмотря на фамилию, - в Большой….
Черт по-бе-ри!… Черт по-бе-ри!..
Время от времени папа смотрел на нее своими большими красивыми и печальными глазами – и до нее однажды вдруг дошло, о чем он думает. Пусть хоть ей, его дочери, единственному его дитяти, удастся то, чего не привелось достичь ему…
И пошли годы пыток, учебы в двух школах – обычной и музыкальной. Ехала в трамвае из одной в другую, смотрела на свое отражение в стекле, думала: "Какая я несчастная! Мои подружки сделают уроки и бегают по двору, играют. В скакалки прыгают или в классы, мелом на тротуаре начерченные... A я тут тащусь из одной школы в другую. Каждый день – каторга. Какая тут тональность?.. Проиграй эти гаммы двенадцать раз... Назови аккорды... Запиши ноты с голоса... Теперь спой по ним…
Дома - закрывают в комнате на ключ. Учи сольфеджио. Пропой упражнение… Построй аккорды… Выучи тональности.... Ля-до-ля...Ре-ми-до… Еще раз! Еще, и еще!.. Просто издеваются над ребенком…
Не поднимая головы, она следит за левой рукой, которой полагается быть неутомимой во время всей вещи, нагнетать громы….
… Подошло время поступать в музучилище. Готовила частная преподавательница. И где они такую мучительницу для нее откопали? Такую старую каргу только в какой-то древней книжке и видела. Пенсне на длинном шнурке…Сидит, выпрямив спину, и только и знает, что говорить занудным голосом:
-Здесь не престиссимо, детка, не престиссимо.…. Аллегро здесь модерато. Сбавь ходу…
Однажды в нормальной школе классная руководительница Надежда Ивановна, когда были в классе одни, вздохнула, покачала головой, сказала вполголоса:
- Ах, Нина, Нина... В классном журнале, по метрике, – оказывается, ты Нехама. Бедная девочка!.. Трудно тебе будет в жизни… Надо же, такое невезение!.
Нехама пожала плечами. Вон в две школы тащусь каждый день – куда уж больше!..
Но прошедшей весной поняла – бывает и больше. Витька, вихрастый сосед, конопатый, скуластый, серые глазенки так и зыркали на нее каждый раз, когда, возвращаясь домой, проходила по двору, размахивая нотной папкой. Переминался с ноги на ногу, но ни заговорить, ни подойти не решался. А на восьмое марта вдруг взял да позвонил в их дверь. Едва открыла, ткнул ей чуть ли не под нос букетик фиалок – и убежал.
Не прошло и двух часов, как снова звонок.
- Чего тебе?
А он в пол глядит, насупился, бубнит злым голосом:
- Отдай цветы!.. Не знал, что ты - еврейка!..
Его счастье, что цветы принес в кулаке, а не в горшке. Так и разбила бы о дурацкую его голову! Вот губошлеп!.. Надо же! Не знал, что еврейка... Вот кретин!..
Черт побери!.. Черт по-бе-ри!..
Постепенно, день за днем, музыка этюда стала проникать в Нехаму. Она уже читала, что Шопен написал эту вещь, когда до него дошла весть о том, что восстание, вспыхнувшее в Варшаве, подавлено. В звуках, исторгаемых ее пальцами, она все больше узнавала свой собственный гнев, свой протест, свою душевную боль. За день до экзамена она сыграла этюд с такой отдачей, что старая карга, дернув шнурок своего пенсне и поймав его сморщенной рукой, выкатила на нее свои близорукие глаза, будто увидела свою ученицу в первый раз:
- Похоже, детка, у тебя от долгих страданий прорезалась душа художника...
Ночь перед экзаменом Нехама спала плохо. Обрывками снился Шопен, измученный дорогой в Штутгарт, где его застала трагическая весть с родины. Горели во тьме его глубоко посаженные глаза…
Вот и добралась, наконец, до коды. Скорбь, оплакивание гибели героев. Порыв мятежных чувств…. Шквал грозных вихревых пассажей…. Пусть, пусть грозит смерть - не сдаваться, ни за что! Ни за что!..
Звучит последний аккорд. Вздохнув полной грудью, не поднимая головы, она проводит языком по солоноватым с ссохшейся корочкой губам. Похоже, старик Стейнвей не подвел, выдержал натиск. Не крякнул ни разу…
Наступает странная тишина. Похоже, что в зале, в комиссии, все замерли, перестали шуршать бумажками и шептать что-то, будто испугались чего, прониклись тем, что происходит на сцене….
Она чувствует, как внутри нее светлеет. Словно тучи, освободившись от тяжкой влаги, разогнанные поднявшимся ветром, стремительно расползаются по небу, так же быстро тает в ней привычная, годами накопленная злость на родителей, на судьбу.
По тому, как радостно застучало сердце, она уже знает, что отныне, начиная вот с этой минуты, жизнь ее уже пошла в другую, неведомую ранее сторону. Гений шопеновской музыки, гений светлой печали уже завладел ею, отравил кровь. Со странной смесью радости и тревоги она ощущает, что, кроме вот этих будоражащих душу звуков, возникающих под ее пальцами и проникающих в грудь, ей ничего не нужно. Что по-другому невозможно - да и не к чему! – жить...
Добавить комментарий