У ЧЕЛОВЕКА МЕЧТА
Судья Октябрьского района Красикова съела с губ всю помаду. Она усердно кусала губы: боялась рассмеяться. Заседатели хрюкали и прыскали. Публика откровенно ржала.
Потерпевший, указывая немытым пальцем на подсудимого, другой рукой стуча себя в грудь, говорил:
‒ Да я его знать не знаю! Честное слово! Граждане судьи!
‒ Зачем ты врёшь, Вася? ‒ грустно спрашивал подсудимый.
‒ Не я вру, а ты врёшь! Хулиган!
‒ Подождите, ‒ Красикова постучала по столу обратным концом авторучки. ‒ Подсудимый Новиков, расскажите суду, при каких обстоятельствах вы встречались с потерпевшим до момента совершения преступления.
‒ Значит так, ‒ начал Новиков, в недавнем прошлом пилот пассажирской авиации первого класса. ‒ Значит, я после рейса однажды захожу в наше кафе, портовское, гляжу, народу мало. За столиком этот алкаш стоит и, значит, из-под полы…
‒ Но, но! Тебя ещё за оскорбление привлечь надо! ‒ крикнул потерпевший.
‒ Выбирайте выражения, ‒ предупредила Красикова.
‒ Хорошо. Стоит, значит, всеми нами уважаемый гражданин Митюхин и рогами землю роет. То есть, иначе говоря, лыко не вяжет. А из-под полы…
‒ Ты докажи, докажи! ‒ кипятился Митюхин.
‒ Потерпевший, вам ещё будет предоставлено слово. Помолчите пока.
‒ Ну, короче, гадость какую-то он заглатывает, не разобрал… не то лосьон, не то лак для ногтей. Я взял, помню, салат «Новинка», яйцо за 14 копеек, пристроился рядом. Кушаю. А этот… гражданин Митюхин с разговором привязался: будем знакомы, меня зовут Вася и так далее. Говорит, тоска мне в этом городе, вот и пью. Семьи, говорит, у меня нет. Ушла от меня семья. Братишку за драку посадили. Родная мать во сырой земле…
‒ Не мог он такого говорить! ‒ крикнула мать Митюхина, сидевшая тут же в зале.
Красикова ещё раз предупредила всех, чтоб не шумели.
‒ Ну и вот. После этого крутого взлёта гражданин Митюхин плавно ложится на вираж и мне говорит: дай пятёрку на пропой, если ты нормальный мужик. Спрашивается: мог ли я, нормальный мужик, давать кому угодно, а тем более этому чмо в ботах пятёрку на пропой? Безусловно, нет. Он тогда вздохнул и голову на грудь опустил. Говорит, опаршивел ему наш город. Ну, опаршивел, значит, уезжай, кто тебя тут держит. Я, говорит, пробовал уезжать. На Севере был, на Востоке был, на Западе был. На юге только не был. А в этом городе, говорит, сколько живу ‒ всякий день молюсь, чтоб найти автомат и полить кого надо от живота веером. Ни культуры, говорит, тут нет, ни обхождения. В милиции работают грубые люди. Знакомые все до одного жлобы. За пятёрку удавятся. Я, конечно, намёк понял, но промолчал. Потом он заплакал и говорит: веришь, говорит, земляк ‒ всю жизнь мечтаю попасть в южную страну. Там люди обходительные и цветов много, и в ларьках красивые девушки. И море, говорит, хочу увидеть. Всю жизнь мечтаю, ни разу не был. Увидеть бы ‒ тогда мне и водки не надо, сел бы на камень и смотрел, смотрел… Дует норд-ост. Белеет парус одинокий. А я, говорит, смотрю. И такой взгляд у него был, верите-нет, что червонец я сразу вытащил и ему ‒ на раскрытой ладони ‒ бери, говорю, Вася, выпей за тех, кто в море. Посочувствовал ему. Он от радости обниматься полез. Ну, тут уж я от него отвязался, скоро на обратный рейс мне надо было. Вот и всё.
‒ Как это ‒ всё? ‒ иронически спросила судья. ‒ А потом вы этого же гражданина, уже напившегося до бесчувствия, берёте за руки-за ноги, бросаете в самолёт, в багажное отделение, в Адлере вытаскиваете и кладёте под первым попавшимся забором! Это у вас называется ‒ посочувствовал? Вы представляете… товарищи, я попрошу тишину… вы представляете, человек вдруг просыпается под чужим совершенно забором.
‒ Но ведь я ж ему сто рублей за пазуху сунул, ‒ потупясь, пробормотал лётчик первого класса. ‒ Думал, мечта у человека. Море.
В зале образовалась тишина.
‒ А он там море-то и не искал, оказывается. Искал, где опохмелиться. Знал бы я… Хотел просто помочь человеку.
‒ Что ж, помогли?
В этом месте публика опять долго смеялась. И заседатели, и даже сам подсудимый. Но свои два года усиленного режима Новиков, конечно, получил.
МАРСИАНЕ
Два месяца я работал по договору в художественной мастерской заводского клуба, у них художник запил. Работа плёвая: лозунги, киноафиши и графики роста промышленной продукции. Поработаю, напишу что-нибудь типа «Рабочая совесть ‒ лучшая гарантия качества» или «Коммунизм ‒ дело наших рук» и к окошку отхожу, курить.
Через это окошко вид самый обычный: задворки, кустарник, забор с колючей проволокой, крашенный белой известью мусорный ящик. Мусор, однако, не в ящике лежит, а вокруг. Это уж как водится. И канава с трубами, ещё не закопанная с прошлого года. Мотки провода. Два дохлых деревца, которые почему-то взяли тут и выросли. Но, с другой стороны, если деревья растут на голых северных скалах, почему не могут они расти возле нашего Дома Культуры? Короче говоря, ничего интересного.
И вот я смотрю на всё это в окошко. День смотрю, другой. Месяц смотрю. Мало-помалу на фоне обыкновенного городского пейзажа я начинаю замечать некоторые странности. То есть не сам пейзаж тут виноват, Бог с ним. Люди. Очень уж они необычно ведут себя.
Появляется, например, человек в жёванном пиджачишке и кепочке, и нет чтоб идти по своим делам. Он обязательно остановится, посмотрит в одну сторону, в другую. Потом этак потупится, задумчиво постоит. Подойдёт к ближайшему деревцу. Погладит кору. Посмотрит куда-то наверх. А потом ‒ раз! Исчезнет в кустарнике, и заметить не успеешь. Будто фантом какой-то.
Сильно меня заинтересовали эти люди. Главное, все ведут себя как заколдованные: женщины, мужчины, даже старики. Глаза задумчивые. Движения тоже удивительные: люди на ходу грезят. Будто зачарованы чем-то. И на землю ступают очень плавно, бережно, херувимской невесомой поступью. Место, что ли, какое-то здесь особое, я не пойму?
И некая тишина таинственная... Запустелость некая. Загадочные взгляды чем-то заворожённых людей. Незнакомые, красивые их жесты… Каждый ведёт себя осторожно: не ломает кусты, а прикасается к ним очень бережно ‒ любуется, стало быть. И даже озираются ‒ с грацией, неспешно и благородно, без суеты. Эх, почему ж не везде люди-то у нас такие, а?
Об этих людях я однажды неудержимо размечтался.
Мне представилось: существует в городе заповедная зона, ‒ именно та, в пределах которой стоит этот забор и эти два деревца, и всякий, кто сюда попадает, вдруг становится м е ч т а т е л е м. Представляете? Обычно мы чем-то озабочены: проклинаем дефицит, начальство, сердимся, что обхамили в магазине, одним словом, погружены в суету и мрак. А тут это всё куда-то пропадает… Душа вдруг свободна. Она просыпается. Она начинает парить в надземных голубых мирах…
Или, может, это вид массового социального гипноза? Вспомните, как на спортивных трибунах мы все ‒ рабочие и колхозники ‒ одинаково преображаемся! А на митинге? Но здесь особое чувство: не футбольный энтузиазм, не стадная истерия какая-нибудь, не то, что принято называть «эффектом толпы», а что-то доселе психологам неизвестное ‒ эпидемия поэтической мечтательности… Почему бы, в самом деле, не предположить?
Или так: человек приходит к забору с колючей проволокой, повинуясь магнетизму Пришельцев из космоса. Что вы смеётесь? Очень даже вероятно. У них здесь замаскированная база: посылают телепатические волны, люди приходят сюда и начинают грезить. А их в это время изучают в какой-нибудь стереоскоп. Может, вон из того кустарника.
Да что там! Эти вот люди ‒ это на самом деле и есть Пришельцы!! Марсиане!!! Только переодетые. Можно проверить ‒ подойти и попросить закурить. Марсианин наверняка смутится. Они ж там не курят. (Но всё-таки лучше не проверять: кто его знает, вдруг они тебя самого проверят?)
Так я парил в своих мечтах, день ото дня всё выше, всё дальше.
Теперь мне больше нравилось стоять у окна, чем рисовать графики крутого роста промышленной продукции. Удивительные, незнакомые прежде чувства распирали мою очарованную душу. Вы только подумайте ‒ в городе вдруг появилось заговорённое место, где люди становятся поэтами! Я даже представил себе фантастическую повесть вот с таким началом: «На задворках городского клуба стали появляться задумчивые люди…» А? Неужели не интригует?
Мне бы помалкивать. Поберечь мечту. Мне бы не говорить никому о марсианах, о голубых мирах… Но я проболтался нашему художественному руководителю Валентине Саввишне Сидоровой.
Она спустилась ко мне в полуподвал, посмотрела в моё окно и так скучно, так пасмурно говорит:
‒ Вот сволочи. Опять.
‒ Что? Что опять?
‒ Воруют ‒ «что»! Забор-то заводской ‒ не видишь, что ли? Там за кустами в заборе дырка, её уже заделывали однажды. Сейчас, видать, снова пробили. Надо охрану предупредить. Ишь, оглоеды… И ты хорош, про неземные миры толкуешь. Стоишь у окошка, ушами воздух вентилируешь. Лопух. Тут сразу сообщать надо.
‒ Так я ж не знал!
‒ Ну и дурак, что не знал.
Я отошёл от окна. Мне чуть не стало дурно. Действительно, какого рожна я сопли развесил? Столько графиков, столько полезных лозунгов мог бы за это время изготовить и получить по труду согласно сделанного объёма работ, ‒ всё-таки, всем была бы польза…
И правда, дурак.
ВОРОБЕЙ
Водитель троллейбуса аккуратно объявлял все остановки. У нас в городе это бывает не так часто. Водители всё больше молчат или матерятся, если на подножке повиснет слишком много народу. Правда, ездит по сей день на Шестом маршруте один златоуст, у него рот вообще не закрывается: то он пожелает счастливого пути, то поздравит с хорошим настроением, то остановку объявляет чуть не полминуты подряд, ‒ «Си-и-час, та-а-а-варищи, будет улица имени оды-ного из сы-лавных деятелей нашего с вами государства, ж-жы-лезного Феликса Дзержинского…» Ну, таких я тоже не люблю. Мешают думать. Думаю я больше в троллейбусе, потому что на моей работе этим заниматься, честно говоря, не хочется.
Итак, в троллейбусе водитель объявляет остановку. Это так приятно. Всё-таки, иногда нужно делать приятное людям, или нет? Им же, в конце концов, надо радоваться чему-нибудь! И вот вместо того, чтобы радоваться, один старый валенок, похожий на бобра, ‒ а стоит он впритык ко мне, ‒ принимается гундосить на весь салон. Его, видите ли, не устраивает, что из трёх дверей водитель открывает только две.
‒ Инженерное решение салона, ‒ гудит он мне в ухо, ‒ специально предусматривает возможность выхода пассажиров в переднюю дверь! А водитель её бережёт для самого себя. Разве это не самоуправство?
Я не отвечаю, молчу. Вообще, я пока ещё не очень-то могу понять писателя Экзюпери, который говорит, что, дескать, единственная в мире роскошь ‒ роскошь человеческого общения. Этого бы романтика к нам на производственное совещание, сразу он понял бы, что к чему. Ну, ладно. Старик мне опять бубнит под ухо:
‒ Умные головы думают над тем, чтобы нам с вами было надёжно и удобно, а тут ‒ нате… Зачем передняя дверь? Извините, это просто нонсенс.
«Пошёл ты… со своим нонсенсом», ‒ думаю я абсолютно тихо. Поскольку, конечно, понимаю, что эта дверь на хрен ему не нужна. Встал не с той ноги, вот и мутит воду, комсомолец двадцатых годов. Лучше с ним не связываться. А какая-то старушенция возьми, да и брякни;
‒ Зачем вы нам-то это всё говорите? Вы скажите ему. Водителю.
Ух, как взвился Бобёр! Как сверкнули очки! Только этого и ждал.
‒ Как вы можете так говорить! Вы всё-таки советский человек! Неужели вам всё равно?
Ну, думаю, ‒ понеслась… Старый общественник теперь слюной захлёбывается, да и у двух-трёх пассажиров, гляжу, зенки блестят, как у волков в лесной чаще. Сейчас будет хай. На пять остановок ‒ как минимум.
Но ничего не вышло на этот раз у наших пассажиров с роскошью человеческого общения… Потому что в самую напряжённую минуту в салон залетел воробей.
Публика моментально отвлеклась, стала за ним следить. Воробей, вижу, молодой и глупый. Скорей всего, недавно научился летать. Мечется в панике, нигде угла укромного найти не может: всюду человеческие головы, человеческие руки, человеческие глаза. Я его прекрасно понимаю. На его месте я бы от ужаса упал замертво. К тому же люди, ‒ как они могут иначе? ‒ стали махать руками, чтобы поймать его. Воробей хочет увернуться от них, бьётся, бьётся… Долго не выдержит. Грохнется обязательно на пол. Жаль дурня.
И вдруг прямо-таки чудо происходит: в то самое время, как он метнулся в головную часть салона ‒ открылась передняя дверь. Никто не выходил через неё, никто не должен был заходить, это я хорошо видел. Дверь была открыта специально, чтоб выпустить воробья. Сорванец мгновенно сиганул туда, блеснул толстым пузом на утреннем солнышке, что-то восторженное вякнул и пропал.
В полной наступившей тишине кто-то задумчиво рёк:
‒ Вот для этого как раз и сделана передняя дверь.
Старый зануда пожал плечами и… промолчал. Вы понимаете? Промолчал! Вот что может сделать с человеком нечаянно сказанное волшебное слово.
То-то и оно. Я давно заметил, что в любом троллейбусе рано или поздно найдётся пассажир, который владеет истиной. Вы, конечно, редко его услышите, потому что он вообще-то не любит говорить. Это очень жаль. Ибо, в конце концов, оказывается, что вам негде узнать истину. Даже в троллейбусе.
Добавить комментарий