В середине августа по заведенному обычаю Екатерина Егоровна, к которой обращались все не иначе как баба Катя, теряла покой. Лето жарило тела и камни, и от этого «жарева» голова бабы Кати делалась раскаленной: вот-вот закончится сезон, а похлопотать на его закате стоит еще немало. Ее длинный просторный дом, вальяжно растянувшийся недалеко от моря, хоть и был велик, хоть и имел в окружении своем множество построечек, а все же никак не вмещал бесконечную череду отдыхающих среднего достатка, везущих свои утомленные работой тела к морю.
День и ночь старуха мучилась одержимостью приумножения капитала, которое возможно благодаря приросту количества комнатушек и уголочков. Казалось, каждый сантиметр и дома и построечек не бездельничает, а все же что-то будто упущено, выгодно не использовано. Даже свою больную псориазом внучатую племянницу Таньку пришлось переселить в темный сырой чуланчик, чтобы устроить в ее комнате пожилую чету из столицы. Таньку баба Катя приучилась любить, когда той перевалило за тридцать, а до этого все ее попытки теплых родственных отношений сводились к нулю, ибо детей баба Катя терпеть не могла и стойко дожидалась, когда Таньку покинет последнее проявление молодости и инфантильности. Однако, несмотря на нелюбовь к взрослеющей смене, старуха героически принимала и размещала у себя в доме семьи с малолетними крикунами. Их приходилось тяжело и долго сносить, зато каждая детская шалость, в виде мячей в клумбах, сломанных веток персиковых деревьев, пополняла пухлый старенький кошелек.
Больше всего на свете Егоровна опасалась упущенной выгоды, посему привыкла искать ее везде, даже там, где это было стыдно. Всякий раз, если выпадал счастливый случай, баба Катя таскала черный хлеб у пожилых супругов, пока те совершали утренний променад. У подрастающего хулиганья потихоньку брала сладости, особенно леденцы, которые страстно любила. У молодоженов, когда беззаботные, еще счастливые и посему всегда рассеянные новобрачные посещением своим радовали ее дом, баба Катя незаметно половинила сыровяленую колбасу и цедила красное вино из бумажного пакета. Благо это было несложно, потому что все продукты гостей хранились в новеньком холодильнике, расположенном в летней кухне, уютно оплетенной виноградной лозой. Кухню баба Катя устроила здесь давно, чтобы отдыхающие не мельтешили в доме перед глазами со своими кастрюлями, а вот холодильнику и года нет. Ни за что не променяла бы она своего старенького, рычащего на все лады птеродактиля, да уж больно много энергии тот потреблял. А этот хоть и дорогой, зато экономичный! И копошиться в нем удобнее, не выдает своими всхлипываниями и повизгиваниями.
Часто баба Катя задавалась вопросами, почему отдыхающие год от года, зная о ее ловкостях и хитростях в делах экономии, все равно тянутся к ней, выбирая из множества доступных вариантов исключительно ее дом. И всегда приходила к одному единственному умозаключению – близость моря, простота отдыха и, конечно же, старый тенистый сад, который баба Катя и любила и ненавидела одновременно. Любила – по ранней весне, когда зацветали абрикосы, сливы и персики. И баба Катя с каким-то полубезумным рвением бралась считать количество бутонов и пустоцветов, всякий раз страшась внезапных заморозков, засухи и неурожая. Ненавидела – обычно к августу, когда плоды девать было некуда и они наполняли двор мелкой мошкой и прочей мелюзгой, слетающейся на запахи сладких фруктовых разложений. Непривыкшая еще со своего раннего детства к рыночной торговле и испытывая к ней дикое отвращение, за всю свою жизнь баба Катя так и не решилась снести фрукты на базар. Это казалось стыдным, в отличие от кусочков черного хлебушка в растянутом кармане ситцевого платья и нелепых леденцов на палочке во рту. Чтобы избавить свое сердце от нескончаемых терзаний собственной бесхозяйственности, баба Катя заставляла горемычную больную Таньку поедать всевозможную паданку. Когда Танька не выдерживала и истерично взывала к бабе Кате прекратить опыты по напичкиванию ее и без того вечно зудящего тела витаминами и аллергенами, хитрый взгляд бабы Кати перекидывался на отдыхающих. Вот тут уж она давала волю и своему деспотичному характеру, и плохо развитым зачаткам милосердия. Неизменно отдыхающие с восторгом принимали милостыню от хозяйки в виде домашних бесплатных фруктов, живо бросались под деревья собирать ароматные плоды, однако к концу своих отпусков и эти несчастные слезно молили старуху прекратить учет съеденных и несъеденных ими слив, персиков и алычи.
В полдень, когда солнце делалось безжалостно-ядовитым, выжигая на макушке бабы Кати красноватую проплешину, а на неприкрытых руках – рыжие пятна, старуха забиралась в подвал. Что она там делала несколько часов кряду, никто из отдыхающих догадаться не мог, и только больная Танька знала, что баба Катя принимает в своем прохладном каменном подвале, в который даже Таньке без согласования с его владелицей вход воспрещен, водные процедуры. В самом центре подвала, который изнутри больше походил на подпольную сауну, водружалось огромное корыто, наполненное соленой водой и эфирным лавандовым маслом. Такое большое, что баба Катя не только помещалась в нем своим грузным рыхлым телом, но могла даже совершить несколько взмахов дряблыми руками, воображая себя морской купальщицей. Вдоль стен располагались стеллажи с закатками, освещаемые синими и желтыми крохотными лампочками. Переворачиваясь на спину в своей купели, баба Катя любила сосчитать их и очень радовалась, что почти ничего не съела за зиму.
К обеду, отдохнувшая и посвежевшая, в чистой заштопанной сорочке, баба Катя выбиралась на солнечный свет. После водных процедур тело требовало покоя и еды. Посему баба Катя начинала важно и немного сердито прохаживаться по дому и вблизи построечек. Она постукивала пяткой в двери комнат, чуланчиков, комнатушечек и расчесывала гребнем свои седые остриженные волосы. Реденькие, тоненькие, они оставались на зубьях гребня, это нервировало бабу Катю, как и присутствие отдыхающих в доме и во дворе. Всеми возможными силами, дабы привести себя в ровное состояние, старуха старалась выпроводить отдыхающих на море, невзирая на протесты последних и уверения, что те только что оттуда.
– Ничего, ничего, – с искусственной улыбочкой на губах приговаривала Егоровна, намаявшись от суеты, – вы же на море приехали. Вот и топайте, купайтесь! Чего в доме-то томиться? А пообедать можно и на берегу. Море – это ведь чистая бирюза, самое настоящее счастье!
Для верности иногда приходилось подзывать к себе Таньку, чтобы в сопровождении псориазного, шелушащегося тела добиться нужной брезгливой реакции своих гостей.
Выпроводив и вытолкав из дома несогласных отдыхающих, убедившись в их полном отсутствии и для порядка покопавшись в холодильнике, баба Катя присаживалась на детские качели, на которых шалить детям было запрещено, подтягивала высоко сорочку, подставляя солнцу полные ноги и коленки похожие на двух безобразных медуз, и с вожделением, закрыв от сытости и тишины глаза, начинала самозабвенно раскачиваться. Когда катание наскучивало, баба Катя подзывала к себе плешивого щенка Таврика, которого держала впроголодь, жалея для него украденного куска черного хлеба.
– Пусть персики жрет! – кричала она Таньке, когда та предлагала облезлой морде кусочек припрятанной булки. – Как у соседей!
– Баба Катя, – протестовала Танька, – так у соседей овчарки, они к фруктам привычные, а наш-то дворняжка, да еще и маленький!
– Глупости, – сердилась баба Катя, – овчарки – это тоже собаки, они жрут, а этот не берет, жить захочет – научится! Вон их, сколько валяется, пусть жрет!
Таврик к персикам был не приучен, поэтому хирел день за днем. И чем больше он хирел, тем сильнее любила его баба Катя.
Сидя на детских качелях, она водружала истощенное, почти мумифицированное тело щенка себе на колени, принималась искать блох. Внучатая племянница опускалась рядом под сенью алычи в траву, сплошь усыпанную гниющими плодами, и отводила в сторону глаза. Некоторое время она изучала редкие облака лишь бы не видеть, как старуха щиплет жалкую шерсть стонущего Таврика. Потом вдруг понимала, что подозрительное молчание непременно вызовет желание бабы Кати впихнуть в ее тело алычу, дабы показать пример потребления витаминов глупому щенку, и, подумав немного, для приличия кротко, спрашивала:
– Вот понять не могу, бабуль, зачем ты все собираешь, откладываешь, а себе хлеба купить не можешь?
– Чего это я не могу себе хлеба купить? – баба Катя поднимала на Таньку глаза, полные сочувствия.
Она уже давно догадалась о слабом уме единственной родственницы, поэтому при всяком подобном Танькином вопросе или желании поговорить о деньгах, искренне жалела свой несчастный род, продолжателем которого останется шелудивая блаженная Танька, сознанием и внешним видом ничуть не отличающаяся от плешивого заморыша-Таврика.
– Я не только себе хлеба купить могу, но, если хорошенько захочу – еще один домишко вот такой потяну!
Баба Катя, скинув с коленей Таврика, широко раскидывала руки, начинала громко хохотать, и в хохоте ее было что-то такое дикое, отчего Таньке делалось страшно. Она и сама понять не могла, зачем лезет к бабе Кате с подобными вопросами и все же вновь и вновь приставала к ней с ними.
– Говоришь так, бабуль, будто сто лет жить собралась!
Танька краснела и расковыривала пурпурным пальцем желтую алычовую мякоть, желая добраться до косточки. Точно эта косточка была той самой глубокой правдой, которая запрятана в недрах сердца старухи и которую Танька столько лет не может выковырять из нее наружу.
– Чего это сто?
Баба Катя захлебывалась смехом, ее полная грузная грудь колыхалась, и Танька видела на двух обескровленных грудах, просвечивающих сквозь ветхую сорочку, вздувшихся синих венозных удавов. (Они ползут, движутся к морщинистой шее – не ровен час – задушат бабу Катю!) Становилось немного жаль эти обвисшие тяжелые глыбы, никогда не знавшие влажных жадных губ ребенка.
– Я, деточка, не сто, а все двести проживу! Дай сроку. Не о том сейчас думать надо!
– А о чем тогда? – непонимающе хлопала выгоревшими длинными ресницами Танька.
Дуреха ты, девка! – качала сердито головой баба Катя, не отпуская хитрой улыбочки. – Нам с тобой покумекать надо, как во двор еще пару чуланчиков втиснуть!
– Баб Катя, да куда же больше? И так в доме от людей продыху нет!
– Продыху нет… – совсем сердилась Баба Катя, и ее губы теряли улыбку. – Продыху нет! Ишь ты! Запомни, сейчас не покрутишься, потом голодать придется! Деньги легкими не бывают!
Ты и так, баба Катя, голодаешь! – не отступала Танька. – Что пользы от твоих чулок с деньгами, когда для себя их жалеешь? Разве это жизнь?
– А что по твоему жизнь? Уж объясни бабушке!
– Жизнь - это когда счастье в ней есть! А твое счастье в чем? Хлеб краденый, колбасные объедки?!
– Дура ты, Танька! Набитая! Неужто думаешь, что я своего счастья не знаю?! Оно вон, рукой подать!
Да где же? – не понимала Танька и расчесывала от непонимания своего красные бляшки пятен на руках.
Вон, – вскочив с качелей, топала от злости ногами баба Катя. – Отсюда берега видны! Море! Чистая бирюза, настоящее счастье! Мне бы только сезон справить! Вот тогда и посмотрим, какое оно мое счастье. Шляпку куплю, очки, купальник хороший, может, платьев каких еще… Как у моих отдыхающих… И днями на море сидеть буду! Плавать буду! А если захочу – еще и напитки разные через трубочку потягивать буду! Не смотри, что я бабка тебе! А задуматься, и не жила совсем, девчонка молодая!
–Так ты море это, баб Катя, за своими жильцами и не видишь никогда! Хоть счастье твое совсем легкое. Не то что у других.
– У других… – хмыкала баба Катя, – Они свое счастье пусть годами ищут, раз оно сложное да между хребтами гор живет, а мое счастье на вот этих ладонях меня дожидается, – баба Катя трясла своими большими ладонями, стараясь показать Таньке, где именно припряталось ее счастье. – Пойми, дуреха, деньги – они тяжелые, а счастье… Сроку дай! Сентября только подождать да сезон справить. Ну и покумекать, как пару чуланчиков еще до сентября втиснуть.
А в начале сентября, злой дождливой ночью, баба Катя внезапно умерла, так и не дождавшись окончания сезона. Когда Танька нашла ее в постели, она лежала в старенькой заштопанной сорочке и руками, теми, где должно было дожидаться ее счастье, прижимала к груди краюшку черного хлеба. На ее изменившемся, удивленном, невинно-детском лице застыла искренняя и от этого такая смешная улыбка, словно баба Катя увидела свой берег счастья, и так легко, наконец, добралась до него.
Добавить комментарий