Воспоминания - словно кадры, выстриженные из хрупких целлулоидных лент старых кинохроник. Слепящие вспышки, они возвращают из провальной темноты мгновения жизней, которые - ничьи и никогда - не проходят бесследно.
Этот рассказ - о М.А.Ф., докторе каких-то особо секретных наук, хорошем человеке с трагической судьбой, моём соседе по дому на московской Петровке. Этот рассказ - о времени, течение которого, три четверти века назад, несло всех нас, и мелкую дворовую шпану, и взрослых, в непредсказуемое и неотвратимое.
***
Он был невысок, лыс, носил очки и у него всегда можно было стрельнуть пару папирос.
В нашем дворе все звали его Саныч.
Он не возражал.
Никто не знал, где именно он работал, что конструировал или исследовал.
Никто, кроме, конечно, крашеной в цвет соломы Левинсонихи из первого корпуса, которая делала "лучшим московским дамам" "самую шикарную красоту" в "самой главной, после кремлёвской", парикмахерской на Арбате.
По долгу службы, Левинсониха знала всё и про всех.
И она говорила, что Санычу и его хитрой конторе было приказано изобрести бомбу, которой одной хватило бы на всю проклятую Германию.
И ещё одной - на Италию со всеми её римскими развалинами и дворцом этого ненасытного бабника Муссолини.
А третьей - на Японию, хотя в эту страну очень трудно попасть одной только бомбой потому, что она расположена на островах, которые постоянно передвигаются из одного океана в другой из-за из тамошних землетрясений.
И ещё она говорила, что Саныч не раз пытался сменить место работы.
И получал один и тот же ответ:
- Не хотите работать в Москве - есть работа в Сибири.
***
В Сибирь Санычу вряд ли хотелось.
В Сибири он уже побывал.
Ранней осенью 41-го всё оборудование его конторы и весь её трудовой коллектив - поголовно, с семьями - вывезли из Москвы за реку Енисей.
А ранней весной 43-го, после возвращения в Москву и почти сразу после получения очень красивого ордена за какие-то особо важные изобретения и геройский труд на благо, Саныч был арестован.
Как такое могло cлучиться? Да просто.
За изобретения, геройский труд и награды отвечали одни. А за аресты - совсем другие.
И эти другие были куда главнее.
Левинсониха клялась, что видела, как двое штатских выводили Саныча из подъезда, заломив ему руки за спиной.
И как Тамар, его жена-пианистка, которая доводила соседей до истерики, выстукивая на своём огромном рояле какие-то классические тру-ля-ля, сама шла с грудной дочкой на руках к чёрной машине c чёрными окнами.
И как третий штатский шел чуть позади и нёс какую-то сумку.
C нотами, наверное.
- Ой, - говорила Левинсониха, - ви не знаете, за шо его забрали? Ой, да это же дважды два. Ви шо, не знаете сколько будет дважды два? Ви шо, не ходили в школу? Ходили?
Так шо ви скромничаете с таким образованием?
И Левинсониха начинала загибать пальцы:
- Во-первых, его забрали за фамилию, которая, я знаю, не лучше моей.
Во-вторых, за то, что он поехал в город Берлин, когда там уже был Гитлер.
Что значит "его посылали"!
Его же к Гитлеру посылали! К Гит-ле-ру!
Он что, не соображал, куда его посылают?
Мог заболеть, мог ногу сломать, мог шо-то придумать. Он шо, уже не аидише копф?
В-третьих, за его статьи в журналах вражеских стран, которые нас всегда окружают.
В-четвёртых, за папу-профессора, который пропал в 37-м, когда пропадали все приличные люди. А до того, как пропал - считал сколько чего у нас производится.
Будто товарищ Сталин и без него не знал, чего и сколько.
В-пятых, за маму-психиатра, которая лечила генералов в клинике для самых главных психов. И которая сумела во-время умереть. Сама.
От чего, по-вашему, может умереть умная женщина, которая понимает, что её вот-вот пригласят на Лубянку? От "пищевого отравления", от чего же ещё.
И в-пятых – за брата Борю, который не вернулся из плена и был записан в изменники ...
И Левинсониха качала головой, как-бы подводя черту под этим перечислением:
- А самое-самое - не папа, не мама и не Боря. Самое-самое – его загранка. Там всех наших в шпионы вербуют. А кто стал шпионом, а кто нет - такое только после ареста выясняется...
И шо он себе думал? Оно ему было надо?
***
Была и ещё одна причина. Тоже, возможно, не "самая-самая”, но заметная.
Вскоре после ареста Саныча, какой-то ответственный товарищ приехал в наш двор
на военном грузовике с шофёром и тремя красноармейцами.
Впятером они вынесли белый рояль санычевой жены и поставили его в кузове на ребро.
В горизонтальном положении этот изогнутый музинструмент в кузове не помещался.
Ответственный товарищ объяснил санычевым соседям, что об этом предмете, засланном
к нам врагами, было известно уже давно.
И что этот предмет называется самым, что ни на есть, фашистским именем - рояль
"Bechstein".
И что он изготовлен на фабрике, хозяева которой давали Гитлеру деньги, чтобы он мог
купить оружие, расстрелять немецких коммунистов, завоевать Европу и напасть на нас.
И что в белый цвет этот рояль покрашен по требованию монархистов-белогвардейцев, сбежавших в Германию.
И что дрожание струн этого рояля вызывает перекос барабанных перепонок, которые есть в каждом ухе каждого честного советского труженика.
И поэтому он – рояль, а не труженик – только мешает им, санычевым соседям, в их полноценной коммунальной жизни.
Товарищ сказал также, что бывшая квартирная гостиная, размером в 24 квадратных метра, была оставлена Санычу и его жене вместо положенных им 14-ти квадратных метров только потому, что ни в какой другой комнате этот рояль не помещался.
И что рояль не забирали у Саныча до сих пор так, как никто не знал, кому его отвезти.
Но теперь знают и, после разгрома немецких варваров, передадут его Дому культуры, который советская власть построит для ударников-текстильщиков.
Или красильщиков.
Или трясильщиков.
Слово, следовавшее за словом «ударников», ответственный товарищ произнёс невнятно.
И ещё он сказал, что все рояли для всех будущих Домов культуры - и белые, и чёрные, и всех других цветов - будут, до разгрома немецких варваров, храниться под чистым, только что полученным из Америки, брезентом на случай, если на складе протечёт крыша.
И что они будут охраняться трофейными немецкими овчарками.
Специально недокормленными. Чтоб не спали лишнего и были злее.
Немецких овчарок соседи одобрили.
Эти не будут гавкать бестолку, как наши дворняги.
Не зря же, говорят, в Кремле таких трофейных чуть ли не две сотни держат.
Днём - взаперти, а к ночи - шастать выпускают. В свободный, так сказать, полёт по территории. Или, точнее, в поиск.
Чтобы ни один из тех, кто на товарища Сталина зуб имеет, и близко к нему подобраться не смог.
А на охрану роялей и пары овчарок хватит.
В рояльный склад народ не полезет.
Что с того, что в этих буржуйских игрушках слоновой кости на миллион. И что педали у них медные. И что, если к этому добру ноги приделать, пару копеек можно срубить.
Слоновк на клавишах и педали на понты не возьмёшь, их с умом забирать надо, если без шума, так на такое и ночь коротка.
Дело это или бадяга – это ещё пошарить надо, чтоб без проколов, чтоб всё с червей.
А вот стальные струны – верняк. Кусачками щёлкнул и любая твоя.
И хоть десяток мокрых простынь на неё потом грузи, не оборвётся.
***
Загранка, статьи, папа, мама, брат Боря.
Фамилия, опять же, на "штейн" кончается, точно как белый рояль...
Получалось, что Саныч был замазан по-крупному.
И что очень вовремя чекисты замели его "по очевидной совокупности".
Так им, этим санычам-ссанычам, и надо.
Раз товарищ Сталин сказал, что незаменимых у нас нет - не хрена с этими умниками цацкаться.
Если им всем, для начала, по гривеннику, скажем, раздать - в хорошем трудовом коллективе и вспотеть не успеют.
Завалят в по тысчонке ёлок на рыло, вот годик и пролетел.
Ещё по тысчонке - ещё годик.
И ещё по тысчонке.
И ещё.
И ещё...
А там, глядишь, срок то и кончится.
А то сидят себе в кабинетах, ширкают по бумаге карандашиками. На заграничный манер.
А трудовой народ как ложился спать голодным, так и ложится.
Костьми.
За нашу Советскую Родину.
Которая теперь социалистическая. Как до войны Германия.
И за товарища Сталина, вождя и учителя.
Который себя умнее Ленина показал.
***
Жена генерала Сазонова - или, попросту, Сазониха из 32-й квартиры - с Левинсонихой не соглашалась. Сазониха была уверена, что Саныч ездил не в Берлин, а в Лондон.
Почему?
Потому, что с лета 45-го она помогала мужу, тогда еще подполковнику, наводить порядок в советской зоне оккупации, "Ostzone", как её немцы называли.
И, в процессе этого помогания наведению, видела там много разных людей и много разных вещей. Но Саныча не видела.
Несовпадение дат предвоенной санычевой командировки в Берлин и её послевоенного в этом городе пребывания было для генеральши деталью совершенно несущественной.
- Лондон-шмондон! - отвечала Левинсониха, умевшая вести беседу на любом уровне. -
Если ви, мадам, начинаете думать, что наши органы не знают кого, куда и как - ви таки ошибаетесь. Причём, очень и даже больше.
Ви не видели его в Берлине?
Так ви же не могли. Ви же были там очень заняты.
Все знали, что Сазоновы едят и спят только в одной из своих двух комнат, что другая завалена большими кожаными чемоданами и что генеральша еженедельно, с армейской пунктуальностью, сдает в комиссионку баварские гобелены и арнштадтский хрусталь.
***
Разумеется, Левинсониха могла разговаривать и без "одесского" акцента.
Перед какими-то очередными выборами, она отбрила райкомовского лектора, бубнившего
о победах СССР в борьбе за мир во всём мире на чистом "московском".
Лекция читалась в тесной конторе нашего домоуправления. В объявлениях, налепленных на стены каждого подъезда в каждом корпусе, говорилось, что присутствие на ней обязательно для пенсионеров и тех, кто в тот вечер не готовился к ночной смене.
Выбор помещения, однако, подтверждал, что организаторы не надеялись на аншлаг.
И правильно делали.
Лекцию начали на полчаса позже, ждали, что народ подтянется, но контора так и не заполнилась. А тем немногим, кто всё-таки появился, "мура-приятие" явно не нравилось.
Да и как оно могло нравиться, если все пришедшие, даже те, кто жил в нашем пятом, самом дальнем, корпусе, должны были принести свои собственные стулья.
Если для собравшихся не нашлось ни одной пепельницы и курившие - а в те годы курили все - должны были стряхивать пепел на пол или в бумажные кулёчки, свёрнутые, наподобие козьих ножек, из обрывков газет. И гасить окурки, бросая их под стул и растирая сапогом или ботинком.
И делать при этом вид, что ничего подобного просто "не имело места быть".
Если не было стаканов у стоявшего на подоконнике графина с водой. И нужно было или иметь в кармане свой стакан, или одалживаться у соседа.
И если из чёрной бумажной тарелки репродуктора безостановочно, почти заглушая лектора, летело всякое разное вроде:
- Мы кузнецы, и дух наш молод, куём мы к счастию ключи...
Табачный дым прижимался к закопчённому потолку конторы.
Никотин, убивающий лошадь одной единственной каплей, пасовал перед заполонявшими спёртый воздух микробами гриппа.
Песенные "ключи" не ковались за очевидной ненужностью – счастье не томилось взаперти в столе домуправа, а отпирать или запирать ими своё советское счастье пришедшие на лекцию не могли.
Потому, что никто не может отпереть или запереть то, чего у него нет.
***
Молоденький лектор с комсомольским значком на лацкане пиджака зачитывал отпечатанный на машинке текст откровенно безразличным голосом.
Иногда лектор "по-ленински" протягивал руку вперёд и вверх, но пиджак был ему мал и рука высовывалась из рукава почти до локтя.
И тогда лектор одергивал рукав.
И на его лице появлялось беспомощно-виноватое выражение нашкодившего и пойманного на этой шкоде ребёнка.
И этот жест, нелепый и беспричинно повторяющийся, усиливал ощущение абсолютной ненужности и даже абсурдности происходящего.
В паузах между всегда одинаковыми фразами о поджигателях, их прихвостнях, Уолл-стрите и мировой закулисе, было слышно, как собравшиеся негромко говорят о своём и как похрапывает, сидя позади всех, наш усталый дворник Равиль.
И когда Левинсониха спросила лектора, почему на нас до сих пор не напали сионисты и
империалисты, которые хотят войны, у которых куча оружия и которых мы всё время догоняем, но никак не догоним, аудитория радостно встрепенулась.
С Левинсонихой всегда было интересно.
Лектор положил листки с текстом лекции на стол, помолчал и... промямлил что-то шутливое - по его мнению - о "ненашенском" произношении некоторых его слушателей.
И Симха Ароновна Левинсон встала с принесённого стула.
И наставила на лектора уже не очень прямой указательный палец с жемчужно-красным, по последней моде, ногтём.
И, "акая", словно уроженка столицы, сказала:
- Стоп, юноша. Стоп здесь и сейчас. Я не говорю на "ненашенском". Я говорю так, как
говорили мои мама и папа, которых в 42-м, в Одессе, выдали румынам мерзавцы, очень ясно
говорившие по-русски. А после того, как румыны застрелили моих маму и папу, эти мерзавцы
подрались, не поделив их одежду, обручальные кольца и три папиных золотых зуба.
И добавила на "хорошем одесском":
- Ви мине поняли?
И в конторе стало тихо.
Очень тихо.
***
Сказать, что Левинсониха пользовалась авторитетом в нашем дворе - ничего не сказать.
Она была одновременно и главным источником новостей, и Большой советской энциклопедией, и духовником, отпускающим грехи, и адвокатом, помогающим рассудить всех и вся.
И поэтому стоит упомянуть о том, как она стала москвичкой.
Дочь двух одесских докторов, она окончила медучилище и стала работать медместрой в тихом крымском городе Керчь.
И, возможно, она так и работала бы медсестрой, а потом стала бы хорошим фельдшером или хорошей акушеркой, но...
В один из многих солнечных керченских дней, один из многих командированных к Черному морю депутатов Моссовета увидел Симочку на пляже.
Количество пьяных, тонущих в Москве-реке за летние месяцы почти сравнялось с количеством пьяных, тонущих в Черном море круглогодично, Моссовет обеспокоился трагической убылью коренного населения и целью депутатской командировки стало изучение практики спасания тонущих в море курортников для применения этой практики на пляжах Москвы-реки.
Но опыт керченских спасателей не помог депутату.
Увидев Симочкины локоны, изгибы и возвышенности, он утонул в потоке нахлынувших
вожделений.
И, через каких-то пару-тройку дней, предложил Симочке переехать в столицу.
Для создания прочной советской семьи.
***
Человек предполагает, а Господь Бог располагает.
Бюрократу не повезло.
Начав новую жизнь в кругах почти высшего столичного света, Симочка быстро поняла, что не в депутатах счастье.
Во всяком случае, не в депутатах Моссовета.
Узнав и убедившись, что при социализме даже плохие дамские парикмахеры зарабатывают куда больше хороших медсестер, она сменила цвет волос и поправила карьерную ошибку своей наивной молодости.
А диплом инженера-экономиста она получила позже, заочно закончив Плехановский.
***
Чудес не бывает?
Вы не жили в России.
Санычу дали чевертак в феврале 43-го, а в ноябре 46-го его затребовал к себе сам начлаг.
Перед входом в комендатуру конвойный приказал Санычу снять и нести в руках грязные сапоги, чтобы не оставлять их у дверей без присмотра и не пачкать пол.
А когда Саныч сказал, что не может идти к высокому начальству без сапог потому, что в одном из его носков есть дыра, из которой торчит его палец, конвойный ответил:
– Один? А у меня дыра, через которые все пять торчат. Не гони волну, пошёл!
Саныча впустили в начлаговский кабинет и он, держа в каждой руке по сапогу, начал было обычный рапорт-скороговорку о своей статье и сроке, ему назначенном, но начлаг остановил его.
И велел поставить сапоги на пол.
И сесть на стул у двери.
И сказал нечто совершенно неожиданное и совершенно невероятное.
А именно – что дальнейшее пребывание отдельных заключённых на вверенном ему, начлагу, природном курорте, противоречит высоким государственным интересам, которые ставят в единый строй всех советских граждан, ещё не лишённых гражданства.
Таких граждан, как он, подполковник госбезопасности, и как Саныч, зек номер такой-то, который, благодаря постоянной заботе нашей родной партии и ещё более родного товарища Сталина, теперь уже и не зек.
Вот с этого самого момента.
То есть, уже целых три или четыре минуты не зек.
И начлаг выдал Санычу все заработанные им деньги.
И билет в плацкартный вагон.
До самой Москвы.
Один.
И Саныч понял, что его жена и дочка четыре года вечной мерзлоты не пережили.
***
Заработанных денег хватило на покупку десятка крутых яиц, на чай, который разносила вагонная проводница и на кофе с булочкой в буфете Ярославского вокзала в Москве.
Остаток Саныч разменял на двушки и, скормив автомату полдюжины монет, дозвонился до своего бывшего шефа.
Шеф, к радости Саныча, не был ни репрессирован, ни уволен.
Он примчался к знаменитой входной арке вестибюля вокзала на сверкающем, достойном его конторы, ЗИСе с белыми кольцами на шинах и в тот же день Саныч получил обратно свою старую должность, аванс в размере месячного оклада, место в общежитии для командировочных, пропуск в служебную столовую и талон на покупку новых штанов.
Что всё случилось именно так, наш двор узнал из первых рук - к санычевой конторе был прикреплён шофёр Михаил из третьего корпуса.
Михаил возил только начальников и поэтому всегда был "в курсе".
Он не курил, пил с умом и зазря не базарил.
Был вдов и "женихался" со многими дамами, но – ни с одной из нашего двора.
И Левинсониха говорила:
– Надо же, со всей Петровкой переспал, а соседками брезгует…
***
Примерно через месяц Санычу вернули московскую прописку и предоставили
постоянную жилплощадь.
То ли начальство решило пошутить, то ли ангелы в небесной канцелярии скурили косячок с чем-то уж совсем неземным, но двенадцать квадратных метров для орденоносного доктора наук нашлись в квартире №35, на первом этаже нашего корпуса, во втором подъезде.
В той же, в которой когда-то жила вся его мишпуха, три поколения за одной входной дверью - родители его отца, его мать и отец, его брат и он.
И в которой он был рождён в октябре 1894-го, в год и месяц, когда на российский престол взошёл последний законный российский царь.
В той же, из которой чекисты забирали и его отца, и его самого, и его жену, и дочку.
***
Кедровые полки бывшей кладовки при кухне, куда поселили Саныча, пахли довоенной корицей.
Через стекло единственного окна тянулась трещина, заклеенная пожелтевшей бумажной лентой.
Когда-то эта лента была частью газетного листа и в её середине ещё читались буквы "вари Ста" и "пер вып".
Окно выходило на задний двор, где, при кровавом Николае, на клумбах из специальной садовой земли, цвели чайные розы.
Накал пятилеток превратил эти символы любви в засохших беспризорников. И юные энтузиасты из футбольной секции ДОСААФ выдрали их колючие останки с корнем, как враждебный класс.
Чтобы ничто не мешало им гонять мяч с покрышкой из облезлой кирзы и, тем самым, неустанно готовиться к труду и обороне отечества, окруженного, со всех четырёх сторон, буржуйскими чемберленами.
И бить стекла в окнах, выходящих на задний двор.
***
О своём окне Саныч мог не беспокоиться.
Вскоре после его заселения в кладовку, два хмурых мужика появились на кухне в будний день и в рабочее время.
Они открыли запертую дверь новой санычевой жилплощади какими-то проволочками и привинтили к наружной стороне оконной рамы металлическую решетку.
Потом они просверлили в верхнем углу рамы небольшую дырку и протянули через нее провод от серого ящика на столбе возле конторы домоуправления.
И поставили на санычев стол у окна чёрный телефонный аппарат с никелированным наборным диском.
И было понятно: партия и правительство поселили в кладовке очень важного человека.
***
В шести жилых комнатах бывшей санычевой квартиры теперь жили шесть семей и шесть хозяек чистили картошку на шести кухонных фанерных тумбочках.
И варили щи в шести алюминиевых кастрюлях, которые разнились количеством вмятин, уровнем закопчённости и количеством положенных в них кусков картошки.
Пересчитанных и перед варкой, и после.
Дверь в кладовку была тонкой, до Саныча доносилось каждое сказанное в кухне слово.
Каждый вечер подтверждал, что децибелы кухонной жизни - очень непостоянная величина, а когда дебаты у у двух тёмно-синих газовых плит брали особо высокие ноты, это значило, что кто-то опять бросил окурок или таракана в соседский суп.
Но такое случалось не каждый день.
Только, когда сосед или соседка этого заслуживали.
Всё было по справедливости.
По людски.
***
Тумбочка Саныча могла бы стать в этой кухне седьмой, но он ей так и не обзавёлся.
Ужин ему готовила и приносила баба Катя, жившая в третьем корпусе, а завтракал и обедал он в столовой на работе.
Но - по странной, приобретенной во время жизни в Берлине привычке, Саныч каждое утро принимал душ в ставшей теперь общей ванной, стирал под этим душем носки и даже чистил зубы.
А на его полочке - одной из семи над раковиной, рядом с "тепловодонагревательной", как пояснялось в инструкции, газовой колонкой - всегда лежал тюбик зубной пасты "Colgate".
Для коммунальности это было, как говорится, слегка чересчур.
Члены квартирного коллектива мылись, как и положено всем коммунальным членам, раз в неделю, у каждой из шести семей был свой банный день и общественность ожидала, что Саныч возьмёт себе остававшееся незанятым воскресенье.
Но Саныч решил иначе и члены терпели его ежедневное зубо-чистилище и душе-приятие. Потому, что он был "лимитным" гражданином, а они – нет.
***
Особенно раздражала всех паста "Colgate".
До её появления, члены если и чистили зубы, то только порошком "Мятный", который продавался без талонов.
Порошок вонял какой-то химией и слипался во рту в комки, но он был свой, родной, произведенный героями соц-труда под мудрым партийным руководством.
Свой.
А паста "Colgate" была чужой. Была незваным гостем, который хуже...
Кого?
А кому какое дело. Кого надо, того и хуже.
Конечно же, соседи втихаря пробовали вражеский продукт.
Конечно же, они повторяли пробы с удовольствием.
Конечно же, Саныч знал об этом, ибо тюбики худели постоянно и быстро.
Но он не возражал и, учитывая частоту своего пользования ванной, добровольно платил за газ "за двоих".
И баба Катя возмущалась, что "хорошему человеку все в карман залезть норовят".
***
На спецскладе пасты "Сolgate" было полно.
Ходили слухи, что её закупили после поездки в Америку кого-то из кремлёвских и что Сталин велел этого дурака расстрелять за такой бесполезный расход.
Правда это или нет - теперь уже не узнать. Но то, что заморское баловство оставалось невостребованным - факт.
И поэтому Саныч мог раз в неделю получать не по одному, а по два тюбика.
Раз в неделю – потому, что паста шла как приложение к еженедельными продуктовым наборам, положенным Санычу по должности.
В каждом таком наборе обычно было полкило гречки или овсянки, сто грамм сливочного масла, двести грамм колбасы "Польская" или "Отдельная".
Бывали в наборах и консервы - "Кабачковая икра из свежих кабачков", "Килька балтийская неразделанная", "Щука натуральная в томатном соусе".
По банке на получателя.
Почти каждая банка становилась поводом для шуток.
– Кабачки: - Если на этикетке спеуиалтно оговаривается, что эта икра - из свежих кабачков, то, повидимому, есть ещё икра из несвежтх. Как Вы думаете, коллега, перепутали они этикетки или нет?
– Килька (в народе эти консервы назывались "Братская могила"): - Хорошая консерва. Жевать не надо. Открываешь банку, а там каша из рыбёшек. Из неразделанных.
А были бы они разделанные - пришлось бы менять название. И писать на банке: "Пюре из балтийской кильки".
– Щука натуральная: - А где достать хоть баночку ненатуральной? Из колбасы?
Раз в две недели одобренный ЦК ВКП(б) питательный ассортимент венчали пакетик ячменно-желудёвого, с цикорием и шиповником, кофе "Здоровье" или пачка чая с очень информативной надписью:
МПП РСФСР РОСДИЕТЧАЙПРОМ
Чаеразвесочная фабрика им. В. И. Ленина г. Москва Чай - полезный, хорошо утоляющий жажду напиток - содержит вещества, расширяющие и укрепляющие сосуды мозга и сердца, стимулирует умственную и физическую работоспособность, благотворно действует на общий обмен веществ в организме
Чай чёрный, байховый Вес нетто 15 грамм
Отказ от точек в конце предложений делал надпись короче, облегчал её понимание и подтверждал творческий подход РОСДИЕТЧАЙПРОМа к проблемам языкознания.
***
Иногда надпись на чайной пачке сообщала, что в ней не 15 грамм, а 25.
А иногда съедобная роскошь - крупа, масло, колбаса - не появлялась в наборах вообще.
Но такое случалось не часто.
Народная власть заботилась о нужных ей гражданах.
Ещё древние греки, Софокл и Сократ, знали, что разнообразие – мать всех наслаждений.
Знали это и нужные граждане.
И они не протестовали, получая поллитровую бутылку подсолнечного масла вместо четырех недельных порций сливочного, вместо гречки – пшено или чечевицу, а вместо колбасы - сыр, который выглядел и пах каждый раз по-разному, но неизменно назывался "Российским".
Жизнь становилась ещё более прекрасной и удивительной, когда в спецнаборах появлялось нечто нереальное, существующее обычно только в потусторонних мирах:
копчёная колбаса "Московская" (200 грамм), штучная вобла (две рыбки) и настоящий кофе (50 грамм).
Первое мая, Седьмое ноября, Восьмое марта и Двадцать третье февраля становились настоящими праздниками, если к этим датам спецам на спецобеспечении выдавалось по бутылке трёхзвездного армянского коньяка "Арарат" и по чёрно-золотой коробочке папирос "Герцеговина Флор".
Коньяк пах клопами, но, как всем известно со школьных лет, плохого коньяка не бывает.
А папиросы были прямо-таки сакральным явлением, чудесной ароматной скрепой, связывающей простое смертное с высочайшим.
Все знали: "Герцеговину" крошил в свою трубку сам Сталин.
Хозяин.
***
По утрам за Санычем приезжала видавшая виды эмка.
Её левая фара была "родной", правая - от американского студебеккера.
На промятом заднем сиденье лежал, примотанный к нему серебристой липкой лентой фирмы "3М", детский матрасик.
Шофер был всегда один и тот же, улыбчивый Михаил из третьего корпуса, сосед.
Почему именно он?
Возможно, его назначение было случайностью.
А, возможно, и нет.
Саныч не пользовался ни автобусами, ни троллейбусами, ни даже метро. Он не завязывал знакомств, не пересекался с толпой.
Две вдовы, обе из третьего корпуса, строили, при случае, Санычу глазки - он был не так уж и стар, не урод и вдовы знали, что он на спецобеспечении.
Но Саныч на них не смотрел.
На его столе стояла фотография Тамар, сидящей у белого рояля в длинном чёрном платье с блёстками и белой розой на груди.
И еще одна, с детской коляской, в которой лежит крошечное запелёнутое тельце с еле видным, между складками одеяла, личиком.
***
По выходным и вечерами, вернувшись с работы, Саныч, случалось, выходил из своей кладовки - в булочную и в аптеку, которые располагались бок о бок, сразу слева от наших ворот, в паре минут ходьбы от его подъезда.
И однажды Михаил сказал бабе Кате, что всё "не режимное" - городской транспорт, посещения магазинов, а уж шуры-муры и подавно - Санычу "не рекомендуется".
И если про "нарушения" узнают наверху, Саныч может загреметь на вторую колымскую ходку.
И добавил, что он, Михаил, всегда готов помочь и может принести Санычу и хлеб, и тройчатку, если Саныч его об этом попросит.
***
Михаил говорил, что не попал на фронт из-за болезни сердца. Кто-то верил, кто-то - глядя на его могучие плечи - нет.
Но он был добрым, он разрешал нам, шкетам, вставать на подножки своей эмки, опускал стёкла, чтоб мы могли держаться за дверные рамы и медленно катал нас вокруг дворовых корпусов.
Порой нам доставалось по конфете.
У Михаила они всегда были одни и те же, "Раковые шейки". Из какого-то спец-буфета.
Не того, в котором получал наборы Саныч.
Однажды Михаил сказал нам, что у него был маленький внук, который эти конфеты очень любил. Но почему "был" - не сказал.
***
Случалось, Михаил пригонял эмку в воскресенье и тогда Саныч и он отправлялись на Петровский бульвар, где Саныч играл в шахматы с очень пожилыми мужчинами, которые уже никуда не спешили.
Мужчины собирались у детской песочницы, рядом с которой стояли деревянные скамейки и дощатый стол с покоробившимся фанерным верхом.
Смахнув со стола опавшие листья и пыль, мужчины доставали из сумок и портфелей расчерченные на квадраты куски картона, мешочки с шахматными фигурами и странные часы с двумя циферблатами.
И играли в шахматы до темноты.
И пили чай, принесённый с собой в трофейных термосах, купленных на толкучке в Столешниковом переулке.
И на их лицах появлялось какое-то необычное, нечасто виденное в то время спокойствие. Какое-то отчуждение от всего, что было вокруг.
И можно было догадаться, что шахматы и чай - иногда цветочный, чаще морковный и очень редко настоящий - были для них не просто игрой и питьём, а жданным, греющим душу смешением двух ещё доступных им удовольствий, волшебным снадобьем со сказочным названием "Ашлобывсёнах".
Нормальным пацанам шахматисты казались слабаками.
Если кто-то из них делал сильный ход, его партнёр не начинал топать ногами и размахивать руками. И не задавал общепринятых вопросов, вроде:
- Ты, … , чё творишь? Ты чё, .. .... … , не уважаешь?
И это прямо-таки аристократическое воздержание от плебейских истерик подтверждало старую классику: показать своё превосходство при помощи мата можно, только играя в шахматы.
Правильно. Разумно-интеллигентно. Не поспоришь.
Хотя на самом-то деле, по сути своей, шахматы - игра всеядных хищников.
За одну только игру, примерно за час, соперники могут "съесть" по паре вражеских слонов и коней, по восемь солдат-пешек. И закусить сторожевыми башнями, называя каждую из них кодовым именем "ладья".
К тому же, шахматисты, все, как один - недобитые в гражданку монархисты, готовые пойти на любые жертвы, отдать на растерзание всех верных им участников побоища на клетчатой доске, лишь бы уцелели их король и королева.
***
Несмотря на культивирование столь же высоких убойных стандартов, собиравшиеся у песочницы шахматисты вели себя тихо и не били морды.
Ни кому-то из своей компании, ни проходившим рядом со столом мамашам с малышами, ни чужакам вообще.
И этот вегетарианский принцип невмешательства и непротивления был временно отменён только однажды.
Бульварный стол был прямоугольным, скамейки стояли с трёх его сторон. Соперники сидели на двух противоположных, друг против друга, не жалуясь на тесноту или запах пота из чьих-то почти гроссмейстерских подмышек.
Третья скамейка обычно пустовала.
Но в одно из воскресений на неё вдруг и сразу вскочили три довольно-таки небритых и поддатых индивидуума.
Один орал что-то непристойное и оскорбительное.
Второй сшиб со стола ближайшую доску с фигурами.
А третий начал орошать остальные.
И тогда пожилые шахматисты вспомнили, что каждый из них прошёл курс молодого бойца.
И что "от тайги до британских морей Красная армия всех сильней".
И у всех троих убегавших с бульвара индивидуумов текла кровь из разбитых носов.
А тот, кто орошал - убегал ещё и с голой задницей.
Странные они были люди, эти шахматисты.
Непредсказуемые.
Не как все.
Они даже вытряхивали свои окурки из красно-синих жестянок от ленд-лизовской ветчины "Spam" в огромные цементные урны, стоявшие на главной аллее бульвара.
***
Саныч играл в шахматы недолго, часа по полтора.
И всё это время Михаил ходил по дорожкам вокруг песочницы, положив руки на пояс и высоко поднимая колени.
По совету врачей. Чтоб тренировать мышцы живота.
***
В сухую погоду в песочнице спали пьяные.
Всегда одни и те же, отстоявшие в длинной очереди за пивом, которое продавалось в голубом ларьке у Петровских ворот.
Отгороженные низкими дощатыми стенкам от опасностей жестокого мира, они спали
тихо, просыпаясь лишь чтобы, слегка привстав, освободить желудок от беспокоящего содержимого.
Милиция их не трогала.
Люди, которым удалось выпить пива, заслуживали если не уважения, то, хотя бы, понимания.
***
Пиво, по вторникам, четвергам и субботам, приезжало к ларьку в железной бочке на двух колёсах и грузовик, тащивший эту бочку, громко сигналил, пятясь и заталкивая её на тротуар.
Пиво всегда было только одного сорта - "Жигулёвское".
Но - это было пиво!
Пиво!!
ПИ-И-ВО-О-О-О!!!
Будь оно хоть какое, хоть "Шмигулёвское", оно было самое лучшее и самое желанное.
Продавщица Женя выносила из ларька резиновый шланг, подсоединяла его к крану на задней стенке бочки с колёсами и пиво переливалось в сваренный из нержавейки куб, который стоял под прилавком ларька и назывался "пивная ёмкость".
И потом пиво лилось из крана на прилавке.
И пенилось в тяжёлых кружках из мутного стекла.
И центр мироздания перемещался к Петровским воротам.
***
Над окошком ларька кособочилась надпись на узкой фанерке: "Требуйте долива пива после отстоя пены!!!".
Несмотря на три восклицательных знака, "долива после отстоя" не требовал никто.
Народ понимал, что Женя может обидеться и тогда пены вместо пива будет куда больше.
Женю побаивалась даже милиция. В других ларьках милицию поили пивом за так, но
с великаншей Женей этот номер не проходил, её кулаки был примерно такого же размера,
как и её груди. Ей милиционеры платили.
И Женя заботилась о своём верном пивном контингенте.
В холодные дни на прилавке появлялась электроплитка, с которой плевался паром тёмно-синий эмалированный чайник с желтыми цветочками на боках.
И доза кипятка вливалась в ледяное пиво всех желающих. Бесплатно.
И народ мог получать удовольствие на любом морозе.
***
Те, кому пиво доставалось, брали разовый лимит - одну литровую или две пол-литровых кружки. Чаще брали две пол-литровых, справедливо считая, что драгоценной пены поверх двух полных кружек будет больше, чем поверх одной, даже если эта одна и шире по диаметру.
Отходили от окошка ларька, держа по кружке в руке, ступая медленно и аккуратно.
На ходу всасывали, втягивали в рот убегающую пену, слизывали её с боков кружек, a
потом, отойдя ещё подальше, где никто не толкнёт под локоть, пили пиво небольшими глотками.
Медленно-медленно.
И говорили:
- Хорошо пошло... Живое...
И вставали в хвост очереди снова.
Водку, спирт или одеколон "Тройной" приносили с собой.
Принимали на грудь и до пива, и после.
Иногда лили крепкое в кружки.
Закусывали горбушками хлеба, сушками, чёрными, словно из мазута, ирисками.
Солёные огурчики считались шиком, лучшим друзьям давали откусить от целого конца.
Давление на пузырь облегчали за углом, в проходе между задней стеной ларька и стеной соседней двухэтажки.
Проход был узким и не вмещавшиеся в него ароматы разлетались по округе в поисках нового пристанища, долетая и до жениного прилавка, и до кабинетов Петровки, 38, расположенных всего лишь в сотне метров от прохода у задней стенки.
Но эти ароматы были привычной духовной скрепой и не беспокоили ни стражей порядка, ни любителей пива, многие из которых внёсли заметный личный вклад в духовность половины Европы.
Всё было путём, всё было как надо, все пили на свои и на своей улице.
И сердца наполнялись благостью, и серость домов и асфальта менялась на ласковые,
бело-бежево-зелёные цвета весенних надежд, и звонки катившихся вдоль бульвара трамваев казались благодарственными перезвонами.
И никто особенно не переживал, если кому-то вдруг перепадало кружкой по черепу.
Значит, было за что.
Лишь бы не до смерти.
***
Время летело, не дожидаясь ленивых.
Из нашего кутка мелкой шпаны военных лет во дворе оставались только я и Барс Шалеев, сын нашего второго дворника, Мустафы.
Барса все звали Борисом. Он помогал отцу, потом стал водопроводчиком, а ещё потом - нашим домуправом.
Говорили, что самым молодым из всех московских домуправов.
И во всех наших корпусах из кранов текла вода, а не вонючая жижа.
А отставной генерал Сазонов говорил, что Барсу-Борису он даст рекомендацию в кандидаты КПСС даже без приказа министра обороны.
Именно от Барса мы узнали, что в одну из осенних ночей 64-го за Санычем проехала не его старая эмка, а зелёная армейская машина с красным крестом.
И что Барс сам запер дверь бывшей кладовки за унёсшими Саныча санитарами и отдал связку санычевых ключей их главному, с погонами капитана.
Обратно Саныч не вернулся.
***
А капитан приехал опять. В сверкающих сапогах, новенькой фуражке, c орденской планкой на кителе. Коротенькой планкой, всего на две колодки, но, все-таки, орденской. Или, возможно, ещё только медальной.
Золотистые капитанские погоны - с васильковыми просветами и окантовкой, со звёздочками, но без эмблем рода войск - поблескивали строго и предостерегающе под стосвечовой лампочкой, свисавшей с кухонного потолка.
Те, кто сдуру открывал рот шире, чем следовало, называли такие погоны "беспородными". А те, кто, заметив отсутствие эмблем, понимал, в каких войсках служит их носитель, помалкивали.
В руке у капитана были санычевы ключи, надетые на кольцо брелка с гербом Берлина - медведем, стоящим на задних лапах и рычащим на Запад с ХIII-го века.
Капитан открыл дверь кладовки и, минут через десять, вынес из нее набитые какими-то бумагами портфель Саныча и коробку от пакетов с "рузвельтовскими яйцами" – американским яичным порошком.
И сказал собравшимся на кухне женщинам, что теперь имущество Саныча принадлежит нашему народному государству.
Всё имущество, целиком - книги, койка, стол, стул и сапоги под койкой.
И телогрейка, и плащ. И кепка.
И карандаши. И стопка чистых тетрадей в клеточку. И карта мира на стене.
И две авторучки фашистской фирмы "Pelican".
И ручные часы фашистской фирмы "A. Lange & Söhne".
И наличка в рублях и фашистской валюте, которая обычно находилась в ящике санычего стола, а сегодня исчезла.
А также, разумеется, все чашки, ложки, вилки, тарелки, кастрюли, сковородки и туалетные принадлежности если таковые имеются в наличии или найдутся впоследствии.
Короче, весь баул.
Капитан добавил, что каждый жилец обязан сообщить органам госбезопасности о местопребывании всех санычевых ценностей.
В письменном виде.
Или, в виде исключения, в устном.
И что под каждым, без исключения, сообщением должны обязательно стоять подпись и адрес сообщающего гражданина. Или гражданки.
***
У Саныча была только одна кастрюля и баба Катя держала её у себя, мыла и чистила, как свою. И никто толком не знал, какая из двух кастрюль в её тумбочке принадлежит ей, а какая Санычу.
А санычев белый немецкий чайник, остывавший на кухонной плите, когда его увозили, наутро на этой плите уже не стоял.
И потому, несмотря на пламенное желание помочь органам в их нелёгкой работе, жильцы так и не сообщили капитану о местопребывании этих санычевых сокровищ.
Ни письменно, ни устно.
***
В 64-м времена в стране были уже "не те".
Сталин уже не был великим и безгрешным, экскаваторы уже не копали могильные рвы в Бутово и бульдозеры не сталкивали землю на ещё тёплые тела.
Со стены Донского крематория барельеф скульптора Неизвестного оповещал о величии момента окончания жизни и о продолжении этой жизни в грядущих поколениях.
И чуткое начальство выделило амнистированному орденоносцу и доктору наук персональную, выкопанную за счёт Минобороны, госмогилу на далёком подмосковном кладбище.
Никто во дворе не знал о дате похорон и под пасмурным небом Саныча провожали только трое - баба Катя, вежливый молодой человек, назвавший себя санычевым племянником из Калуги и привезший их на кладбище Михаил.
Столбики из неошкуренных стволов молодых осин - клонящиеся в стороны, с номерами вместо имён - окружали мокрую яму.
На санычевом столбике, принесенном кладбищенским смотрителем, номера не было.
Не было ни имени, ни дат рождения и кончины.
Вопрос о рассекречивании Саныча был, повидимому, еще не решён.
Когда могила была засыпана, Михаил воткнул безымянный столбик в ещё не осевшую грунтовую горку и притоптал тяжёлую глину вокруг него.
Он любил, чтобы всё было аккуратно.
Как положено.
***
Племянник из Калуги впервые появился в нашем дворе через несколько часов после того, как Саныча увезла зелёная машина.
Спозаранку, ранним утром следующего дня, когда никто ещё не знал, что Саныч умер.
Он достучался до заплаканной бабы Кати и, перед тем, как закрыть за собой дверь её комнаты, посмотрел в оба конца коридора.
И дал бабе Кате пакет с конфетами "Коровка".
И сказал, что разыскивает родственников.
И стал расспрашивать, кто и когда приходил к Санычу в гости.
Баба Катя сразу поняла, что этот племянник - английский шпион.
Наш человек конфетами швыряться не будет. Даже если ищет родственников.
А вот заграничный поганец Чирчиль только и думает, как нам навредить и засылает к нам шпионов.
По сто, а то и по двести каждый день. С конфетами.
Или с отрезами на костюм для мужчин и бюстгальтерами любых размеров для женщин.
Но не по воскресеньям.
По воскресеньям всем англичашкам приказано регистрироваться у священников в ихних церквях или, как их ещё называют, сена гогах.
Там, в Англии, все священники в полиции служат. Тайно.
А чтобы без промедлений свой чин предъявлять, носят рясы с пуговками на плечах.
Расстегнул пуговку – показал погон.
Без проблем. Легко.
И баба Катя, так и не узнавшая об истинной госпринадлежности гостя с конфетами, говорила другим бабам-бабкам, которые досиживали свои жизни на скамейке перед её подъездом:
- Саныч был секретный, а я секреты понимаю, я советская. Михаил этого племянника видел, запомнил. Поймают, значит, куда он денется...
Бабки плевались жареной шелухой и согласно кивали.
Они тоже были советские.
ПАМЯТИ САНЫЧА
Ушёл, не простившись, ещё один.
Сошёл с дистанции гонки
и гона.
Ушёл в серебре венка из седин
И не взлетели малиново звоны.
А ведь должны б -
по нему,
по всем нам,
По нашим юдолям,
безвинно пропащим.
Но не до нас, видно, колоколам,
И не до винтиков
власть предержащим.
Дороже чужого рубля свой пятак.
В семнадцатом
смута накрыла столицу
И прадеды, будто в бесплатный кабак,
Рванули душить не курей,
а жар-птицу.
Но воздух минутного братства - спёрт.
В болотах вранья - безысходности слизни.
И спёр,
словно крест на растопку,
чёрт
Ненайденный "икс"
из формулы жизни.
… Мокрая глина - на гроба кумач.
Залпы почёта - комьев удары ...
Время-надежду
на время-палач
Сменили, как шкуру-кожан,
комиссары.
Добавить комментарий