-...просто ты перебрал отрицательных эмоций, - сказала мне жена, бывший психиатр, - они слетаются на тебя со всех сторон.
Это еще не депрессия, - разъяснила она свои слова, - но ты можешь и в нее въехать. Иди-ка лучше на улицу и постарайся найти на ней хоть что-то хорошее. В конце концов там свежий воздух. Можешь даже пялиться на баб.
-Все красивые женщины Нью-Йорка ездят в машинах, - сказал я, - а таким, как я, - достаются остальные.
-Ну, про "достаются" ты бы промолчал, - посоветовала жена.
Про свежий воздух жена перегнула. Свежий воздух в Нью- Йорке, где миллионы выхлопных труб?! Но что-то хорошее в нем должно же быть!
И я пошел на улицу, хотя очень не хотелось покидать диван. Жена вслед мне покачала головой. Она (психиатр, повторю) считает, что я окончательно расклеился, а вот уж она держит себя в руках. Ну, удается ей это или нет, знаю только я. За стены нашей квартиры мои наблюдения не выходят.
Итак, я, бывший инженер из бывшего Свердловска, ныне житель Нью-Йорка, иммигрант по третьему году, вышел на улицу в поисках положительных эмоций...
Храбриться мне уже незачем, врать тоже не пристало. "I am sorry, I am sorry! Excuse me, excuse me!" - это не для меня, буду говорить так, как привык. И думать так же. То есть, честно и, как писали недавно, не-пред-взя-то.
К витринам продуктовых магазинов я уже привык. К тому, что там все есть. Даже то, что нам и не снилось. И с тем освоился, что любое, в общем-то, блюдо мы в состоянии отведать. Даже, скажем, омара (лобстера) или устриц, о которых мы знали из французской литературы. И запить глотком кьянти из книг Ильи Эренбурга. Мимо витрин я уже прохожу не моргнув глазом .
Но вот вывески - их мои глаза (мое, уточним, сознание) никак не признают. Буквы чужие, слова чужие, взгляд от них прямо-таки отскакивает. Clothes horse, например, или Bagel hole. Нет знакомых, тех, что до боли: "Хлеб", "Столовая", "Промтовары", "Пельменная", "Рюмочная", "Комиссионный магазин", "Закрыто на переучет", "Закрыто и не знаю..."
Всё, всё на этой улице чужое, о каких положительных эмоциях может идти речь!
Теперь следующее. Лица. И снова не то и не те. Белые - но не той привычной "белизны" (то зеленой, то красной), что у нас - по-другому белые: какого-то мультяшного цвета. Смуглые - невиданно, оттенки - и Гоген не справится. Черные - ну, про черные лица лучше вообще промолчать, не мое это дело. А есть и такие, что иначе, как лиловыми, не назовешь.
А прически! А бородки! А серьги! А клипсы! А перстни - пальцев на руке не хватает! А на головах что творится! И шляпы, и кепы, и кипы, и фески, и тюбетейки, и чеплашки, и тюрбаны, и чалмы, и панамки, и платки на женщинах и юнцах, и вообще накручено на иной голове черт-те что!...
А знаки на груди - на цепочках, на цепях: кресты величиной с ладонь, хотя идет явно не священник, золотые могендовиды, масонские, может быть, знаки, еще и еще какие-то...
Про всю эту нагрузку на глаза иммигранта уже сказано кем-то: визуальная какофония.
А носы! Между нами, свердловчанами, говоря, Нью-Йорк - огромная выставка носов. Здесь есть все - от "пуговки" и "картошины" до баклажана. За эту невиданную экспозицию можно деньги брать.
Встретился мне детина с таким грозным носом, что у меня душа в пятки укатилась. Нос у него был как сабля, наполовину вытащенная из ножен, прямо-таки пиратский нос. Зыркнул на меня, детина повел саблевидным носом, швыркнул им - как лязгнул клинком, а мне почудилось, будто пристрашил немедленным абордажем. Может, у него просто насморк, но я чуть за сердце не схватился.
И еще одна странная мысль мелькнула при виде этого носа: как он будет такую тяжелину в старости таскать?
И все-таки смотрю дальше. В поисках положительных эмоций. Вот идет, на наш взгляд, вполне достойного вида The citizen. Но уж слишком высокий, слишком худой, слишком прямой. Подбородок длинный как приставная борода у египетского фараона. И еще трубка в искусственных зубах. Пых-пых дымом. "По Бобкин стрит, по Бобкин стрит"... Не человек, а иллюстрация к стихам Маршака.
Перевожу взгляд.
Две белёхонькие старушки семенят, бывшие, может быть, "барби", да так и оставшиеся куклами, свои у них только морщины...
Толстый-претолстый гражданин занимает собой весь тротуар, передвигается медленно и неотвратимо как каток, и так же неотвратимо приминает асфальт. Мысленно, хоть и не врач, диктую ему рецепт: "Екатеринбург, Промышленная, 17, "Заводская столовая номер 4". Через год он запишется в марафонцы.
Другие, конечно, не обратили внимния, но я-то, ищущий положительных эмоций, заметил пару голубей, которые таскали веточки и всякий мусор и аккуратно укладывали на его медленно плывущую над тротуаром макушку. Птицы вили гнездо, пока этот толстяк доберется до дома, они, глядишь, выведут птенцов. Я этого гражданина обогнал, хотя и оглянулся пару раз. Растет гнездо, растет...
Хасид, ступает важно; черная шляпа, пейсы, очки, белые чулки. Взгляд в себя; интересно, что он там видит?
И ведь я кому-то навстречу иду... Но если я кого-то вижу, то меня - точно никто не видит. Я здесь невидимка, любой взгляд меня пронизывает насквозь. Это оттого, что одет я - никак, лицо у меня - никакое, и выражения на нем, кроме потерянно-растерянного, нет. А таких здесь не замечают.
Вывалилась из автобуса джинсовая стайка девчонок с туго обтянутыми попками. Полетела, галдя, сверкая зубами... Думаю машинально и горько: женская задница в наше время вызвала на состязание воспетое художниками всех времен женское лицо. Бросила, так сказать, вызов: кто кого? Что ей, простолюдинке, Джоконда с ее загадочной улыбкой!..
Юнец идет, стриженный под солдата в пустыне, еле тащит на себе тяжелый груз предписанных модой штанов, длинных и широких, как на слона. Идет он раскорякой, трудно переступая ногами, сползающие на самый низ тощих ягодиц штанищи время от времени подтягивая... Что поделаешь, сегодняшний день моды именно такой, а не другой.
Коротышка-крепыш мексиканец перебирает на лотке киви, манго и авокадо. Этот в джинсах, то ли стянутых у самого Майкла Джордана, баскетболиста, то ли купленных навырост; широченное каменное лицо у него, бородка приклеена - a la кардинал Ришелье...
Индус шагает навстречу: белые штаны, белая рубашка до колен, туфли на босу ногу, феска, борода... В глазах - Будда, Ганг, Гималаи, Махабхарата, дзэн...
Город Ста Богов, думаю, город Ста Богов...
И стал я искать хоть что-то, что вернуло бы меня к жизни. Ну должно же оно быть!
Глаза мои принялись обшаривать стены - размалеваны, конечно, всякая писанина на них - граффити. Черт его знает, что там пишут и рисуют.
Двери, объявления... Поднимаются мои глаза и вверх, где всегда ползет по любому участку неба тяжелый пассажирский самолет; и вниз опускаются, к тротуару, не по российским меркам мусорному...
И... внял господь моей просьбе. Внял! Я остановился как споткнулся. Я смотрел и не верил своим глазам.
Кто-то, такой же, видно, потерянный, как я, так же испуганно шедший по улице, так же искавший хоть крупицу знакомого по прежней жизни, так же погибающий от тоски и одиночества, волчий вой в горле стиснувший, остановился вдруг перед почтовым уличным ящиком, воровато, наверно, оглянулся, вынул из кармана невесть как там оказавшийся кусочек мела (гипса, скорее), и взял да и написал приветное слово.
Он, пиша, боялся, понятно, и зря: американцы этого слова и не поняли бы, и подумали бы, что раз этот человек пишет его, то, может быть, он какой-то там техник, и метит почтовый ящик, чтобы, к примеру, его в скором времени заменить.
Я же, повторю, остановился, увидав это слово, как вкопанный.
Родимое! Заветное!! Свиделись!!! Сколько лет!.. Это кто ж догадался, какой добрый человек, его здесь оставить? Кто из всех слов русского языка выбрал самое-самое то? Кто мне, далекому, незнаемому, дал знак своего здесь присутствия? Кто ты, кто ты, браток?!
Исполать тебе!
И хоть слово было написано скромно, робко даже, меленько, не было в нем ни размаха, ни удали, разлилась во мне волна приятства, освобождения; я легко и свободно вздохнул и даже почувствовал себя уверенней.
И подошел я поближе к ящику, закрыл его от прохожих своим телом и глянул вниз. Там лежал крохотный кусочек мела (гипса), может быть, специально для меня оставленный.
Я поднял его и, оглянувшись, быстро оставил и свой знак - чтобы тот парень знал, что он здесь не одинок. А вдруг и еще кто-то наш привет увидит.
Американцы - белые, черные, желтые, серые, лиловые, как баклажан, цвета меди, чугуна, цвета перца с солью, цвета спелой кукурузы, седые, лысые, крашеные, завитые, ничем никогда не пахнущие, не то, что наши - проходили мимо, не поводя, что называется, глазом. У них это не принято - замечать что-либо, на что-либо смотреть дольше доли секунды. Глаза - зырк! зырк!.. Здесь свобода. Остановился человек и пишет что-то на почтовом ящике - реализует, значит, права человека. Если ты его затронешь - могут даже засудить.
А написал я на ящике тоже хорошие слова. Я написал под тем совсем коротеньким словечком: Знай наших! - вот что я написал.
И пошел домой, будучи уже уверенным, что начало положительным эмоциям у меня есть. Не зря жена посылала меня на улицу. Теперь они, положительные эмоции, будут липнуть ко мне как мухи. Ну-ка, что там написано справа от меня и слева? И кто идет мне навстречу?
Добавить комментарий