Федору Бондарчуку было двенадцать, когда советские войска вошли в Афганистан, и двадцать один, когда они оттуда вышли. К тому времени Бондарчук-младший уже окончил ВГИК. Но дебютирует в большом кино как режиссер только сейчас — драмой об афганской войне “9-ая рота”.
— Федор, сколько лет вы ждали того момента, когда можно будет взяться за “9-ую роту” и сделать ее по-взрослому?
— Пять лет, шестой уже пойдет.
— Уже не пойдет — вы же ее сделали. За это время, я думаю, у вас было немало вариантов для дебюта в большом кино.
— Конечно. Но я их либо отклонял, либо переводил из режиссерского “режима” в продюсерский. Как со “Своими”, которые в результате снял Дима Месхиев, а я там сыграл эпизодическую роль.
— Почему вы так упорно стремились именно к “9-ой роте?”
— Много причин. Главное, я не могу смириться с тем, что я чем-то сильно болею, что-то очень хочу сделать, а это, мать твою, никак невозможно! Невозможность висит на мне чудовищным грузом. Я должен его сбросить. Это что-то из области психоанализа, наверное.
— А просто взять в руки воображаемый карандаш и вычеркнуть из воображаемого списка не выполненный пункт?
— Вот не получается у меня так! Иначе последствия выходят много хуже. Вообще, у меня так складывается в жизни, что все должно дойти до логического конца. Пускай даже до полного провала, только бы не зависание груза... Я сказал, что это главное, да? Нет, это очень важно, но главное другое. Главное, что я хотел снять кино про наше поколение, про нас, теперь уже сорокалетних, которым когда-то было восемнадцать. Про смелость, мужскую дружбу, даже любовь. Про войну и про то, чем стал для моих ровесников Афган.
— Правильно ли я понимаю, что вы делали кино открытого чувства?
— Правильно понимаете. Все чувства открыты, все наружу.
— А жанр у вашего фильма какой?
— Драма.
— Не трагедия? Столько парней гибнет...
— Нет, драма.
— За эти пять с лишним лет ваше отношение к собственному замыслу не менялось?
— Менялось очень сильно. Все сложилось окончательно, когда появилась натура. В таких вещах нельзя слишком нагло обманывать зрителя. Нельзя снять эту историю на двух квадратных метрах подмосковного карьера с двумя-тремя танками. Нельзя — и даже не надо пытаться. Поэтому я ждал.
— Чтобы совсем никого не обманывать, надо было снимать “9-ую роту” в Афганистане. Или в Таджикистане.
— Мы и собирались в Таджикистане, но там нет нужной техники, там не страхуют привезенные из Москвы дорогущие камеры, там нет российских войск, даже эсэнгэшных войск нет, а есть только 201-я мотострелковая дивизия, состоящая полностью из таджиков.
— Понятно, снимать там — это был бы серьезный риск.
— Колоссальный и неоправданный. Риск был и в Украине, где мы в итоге снимали. Потому что машины переворачивались в горах, ветры сдували палатки с людьми. Да и просто огромное количество организационных сложностей. Даже здесь. Но другое важно. Когда мы нашли это место, Старокрымский карьер под Феодосией, сфотографировали и показали ребятам из 9-ой роты, которые нас консультируют, они сказали: так мы же здесь и служили! Я ответил: отлично, только это Украина.
— С пространством ясно, а как со временем? Как вы восстанавливали на экране восьмидесятые?
— В принципе, сама по себе военная тема размывает время. Форма по-прежнему зеленая, горы такие же песочные, танк — он и сейчас железный. Но мне то время очень дорого, и мне кажется, оно в фильме есть. Этого ощущения можно ведь разными способами добиться. Можно сделать фильм про горшок алое на окне у старушки, живущей на Цветном бульваре, только про горшок — и это будет 1973 год. У меня время попадает в кадр через реплики, через очки с наклейкой “Italy”, через сигареты “Родопи”, через музыку из радиоприемников.
— Тут есть опасность педали. Когда, например, в фильме из жизни ранних восьмидесятых актер на переднем плане усиленно крутит в руках кубик Рубика.
— Абсолютно согласен и всеми силами пытался этого избежать. Может, зритель даже и не увидит примет времени, может, краем глаза зацепит — уже достаточно. Я во всем боялся педали. Страшно боялся ряженых афганцев, но тем, как оператор Максим Осадчий снял афганский быт, все эти кишлаки и жизнь в них, я очень доволен. Потому что когда мы первый раз вошли в декорацию и установили камеру, то увидели какую-то “али-бабу”. Потом все же нашли ход, и получилось такое CNN International — то, что надо. А то мы же избалованы и в некотором смысле испорчены глянцем шоу-бизнеса. Пятнадцать лет этим занимаемся, не шутка. Могу с закрытыми глазами пощупать человека, да хоть бы вас, и сказать: я тебя сниму. Свет туда, свет сюда — и понеслась. Потом на постпродакшне уберем щечки... Вобщем, нас поначалу заносило немного: пафосный план, нижняя точка съемки. Приходилось бить себя по рукам.
— Старые военные фильмы для вдохновения пересматривали?
— Да. И наши, и европейские, и американские. Конкретно называть не буду, но мы с оператором и художником определили для себя тридцать фильмов, чей взгляд на войну нам близок. Кроме того, важно не повторить чужое, даже непреднамеренно. Если дать человеку в руки нож и яблоко, он разрежет его точно тем же способом, каким двадцать раз разрезали до него. Мне хотелось в двадцать первый раз сделать это по-своему. Поэтому от многих сцен на ходу пришлось отказываться.
— Долго снимали?
— Предполагали девяносто пять дней съемочного периода, это уже много, а в итоге вышли в сто двадцать. Именно из-за тщательности.
— Не чувствовали себя при этом заложником собственной установки на оригинальный двадцать первый способ “разрезать яблоко”?
— Нет, режиссерский технологический инструмент — это все же для меня было во-вторых, а во-первых — артисты, которые своей игрой создают психологическое содержание и напряжение в каждом эпизоде.
— У вас было достаточно времени, чтобы своих артистов, солдат 9-ой роты, “притереть” друг к другу?
— Их не надо было “притирать”. Мы снимали поступательно, эпизод за эпизодом. У нас не было такого, чтобы после четвертого мы перекидывались на девяносто восьмой, а потом на тридцать третий. Герои меняются, преображаются в реальном времени. Волосы у ребят отрастали в реальном времени, на солнце обгорали тоже в реальном. Карабкались в горы, обдирая себе колени и сбивая ногти на руках по-настоящему.
— Так это же сразу удлиняет съемочный процесс. Вот вы в девяносто пять дней и не уложились.
— Конечно. Но и мужское товарищество, которое сложилось к финалу, тоже настоящее, не просто сыгранное. Я это чувствую, экран это чувствует и проявляет. Для меня это самое важное.
— Все оказались одинаково готовы пройти с вами этот путь?
— Ой, тут сложно. Все актеры по-разному, конечно. Но без имен.
— Я не только актеров имею в виду — я про всю команду.
— Три четверти этой команды — русская часть — работали со мной на других проектах, я их не первый год знаю. А они знают меня. Поэтому мы и делали это кино вместе. В общем, я такой группы еще не видел. Лучше здесь не бывает, поверьте мне.
— А иностранцы — соучастники проекта?
— Ну, иностранцы — они и есть иностранцы, с ними все понятно. В основном у нас финны.
— Финны — это у вас что?
— Финны — это спецэффекты, финны — это colour correction, финны — это цифра, пленка, все вот это. Немцы — это обслуживание камер, итальянцы — звук.
— Можно ли сказать, что через пять с лишним лет “9-ая рота” была экипирована так, как вам хотелось, и дальнейшее зависело уже только от вас?
— Да, я всю ответственность беру на себя. Мне было грех жаловаться, что чего-то не хватало. — Всю технику, даже самую сложную, какую хотели, мы сюда привезли. При сегодняшнем постпродакшне дорисовать нужные елки ничего не стоит. Так что оправдываться мне нечем.
— Вернемся к актерам. Без имен так без имен, но вы ни в ком жестоко не обманулись?
— Нет. Я скажу больше: от многих я каких-то вещей просто не ожидал.
— Получили даже больше, чем рассчитывали?
— Не я один. Я, например, считаю, что наш кинематограф получил еще одного очень хорошего артиста — Тему Михалкова. Как радостно было наблюдать за Аней Михалковой в “Своих”, так теперь я надеюсь, зажимая все пальцы и стуча по дереву, что у нас взошла новая звезда.
— Даже так?
— Увидите.
— Вы готовы к тому, что некоторые зрители из числа профессионалов придут смотреть “9-ую роту” с установкой: “вот клипмейкер Бондарчук решил побаловаться игровым кино?”
— Конечно. Но время-то настало наше. Поди, сделай “Ночной дозор”, как его сделал клипмейкер Бекмамбетов. Или “В движении” со “Статским советником” клипмейкера Янковского. Поди, сделай “Одиночество крови” — разруганную критиками, но блистательную и потрясающе профессиональную картину клипмейкера Прыгунова.
— Тут я с вами, если честно, не по всем пунктам согласен, но речь не об этом. Вы вспомнили Тимура Бекмамбетова, а я вспомнил “Пешаварский вальс”, который он снял вместе с Геннадием Каюмовым. Один из первых наших фильмов об Афгане — вы его смотрели?
— Конечно. Но по большому счету наше кино об Афгане почти ничего не сказало.
— И все же. Был упомянутый “Вальс”, был “Афганский излом”, была ошеломительная “Нога”.
— В “Ноге” всего один план.
— Не один. И потом, дело ведь не в количестве буквальных военных планов, правда?
— Ну, тогда еще “Мусульманина” можно притянуть к этой теме. И все равно — четыре картины для страны, которая десять лет воевала в Афганистане... Американский кинематограф после Вьетнама жил им процентов на шестьдесят. Его героями, его болью, его синдромом. Там был миллион всего! Мы только сейчас заговорили о том, что в мясорубку первой чеченской кампании попали необученные восемнадцатилетние ребята, а о том, что стало с тем искалеченным поколением, как молчали, так и молчим. Но откуда в начале девяностых взялись все эти задиристые парни, плевавшие на закон?
— Тот ваш герой, который выживет, может таким парнем стать?
— Думаю, он не шибко хорошо закончит.
— Вы хотите, чтобы это читалось в финале?
— Я не хочу проговаривать в финале жизнь, которая ему выпадет. Мы просто его отпустим. Может, он навсегда останется в девяностых. А может, и до 2005-го дотянет.
Добавить комментарий