Мы — были

[Продолжение. Начало “Чайка”, № 1 , от 10 января 2003 г. , № 16 (51) от 19 августа 2005 г. - № 24 (59) от 16 декабря 2005 г.]

Весь разговор и вся обстановка разговора с Соломенцевым (там и его помощники присутствовали) мне напоминала какую-то сцену. Какую? Да, пожалуй, сцену сбора глав гангстерских кланов в “Крестном отце” Марио Пьюзо. Ну, чисто бандит. Сидит в казенном костюме, при галстуке, морда лощеная. Говорит:

— Вот вы (заглядывает в свой блокнот), Валерий Петрович, коллекционируете недостатки. Вы думаете, мы о них не знаем? Знаем гораздо больше вас. Вы думаете, через сто лет недостатков не будет? Будут — еще и больше, чем сейчас.

Радостно засмеялся. И начал рассказывать о своей недавней поездке на Дальний Восток с проверкой, по итогам которой (там были дикие хищения) таких-то исключили, таких-то сняли, а еще нескольких даже посадили. Все это с похахатыванием и причмокиванием.

Потом вдруг затуманился. Говорит:

— Партия не ставит крест на своих оступившихся членах. Упорной работой и исправлением своих ошибок можно завоевать доверие партии и получить прощение. Вот Молотова восстановили в партии недавно, в мае. У него были большие заслуги перед партией, но и большие прегрешения. Сейчас ему 95 лет, но видите, — заслужил.

Я ответил, что знаю об этом, его восстановление произошло на следующий день после моего увольнения. Как бы на освободившееся место. Молотов гораздо лучше меня зарекомендовал себя как честный партиец. Мне тогда было 46 лет, я сказал, что во всем буду брать пример с Вячеслава Михайловича и до девяносто пяти лет постараюсь исправиться. “Но я ведь прошу вас, Михаил Сергеевич, — продолжал я, — обратить внимание на грубое нарушение устава. Я ведь об этом писал в своем заявлении на ваше имя”.

На это Соломенцев вальяжно ответил стандартной формулой, что любая вышестоящая партийная инстанция имеет те же права, что нижестоящая. Плюс к ним те, которых нижестоящая не имеет.

— Почему же о том, что вышестоящая инстанция имеет право исключать из партии без разбора персонального дела в первичной организации, не написано в уставе?

— Нет, как раз написано. Вот в этом положении о том, что вышестоящая партийная инстанция имеет те же права, что нижестоящая. Этого тоже прямо не написано, но это само собой разумеется. Устав нужно уметь читать. А разбор вашего дела был. Вот у нас справка за подписью начальника КГБ по Москве и Московской области генерала Виктора Ивановича Алидина. Написано, что вы давали... этому капитану читать антисоветские книги.

(Скажу, что более омерзительного типа, чем этот Алидин, даже внешне трудно представить. А вот из его биографии: “Генерал-полковник. Русский. В 1925 году вступил в комсомол. В 1927 году окончил трудовую школу 2-й ступени, получив среднее образование. В начале 1937 года после демобилизации работал секретарем партийной организации Научно-исследовательского института ортопедии и травматологии... С января 1971 по январь 1986 года — начальник Управления КГБ СССР по Москве и Московской области. Был членом коллегии КГБ СССР. Награжден тремя орденами Ленина.)

— Так ведь это только и известно от капитана. Больше никто не подтверждает.

— Достаточно. Да и не только это у вас. Вот тут ваше окружение, ваши разговоры. Мы верим нашим работникам государственной безопасности. Мы не можем не доверять нашим проверенным кадрам, не так ли?

Ну, раз разговор пошел так, я решил рискнуть: была не была. Накануне написал одну юмореску, текст лежал в кармане.¹ Вытаскиваю листик, прошу разрешения прочитать в качестве ответа генералу Алидину очень короткую шутку. Милостиво кивает: прочтите.

ПРИЗНАНИЕ

— Почему вы не были на собрании?

— Я был на собрании.

— Нас не интересует, были ли вы на собрании, нас интересует, почему вы не были там?

— Но я там был. Был!

— Нам все равно, где вы были, нам важно выяснить причину вашего отсутствия на собрании.

— Да никакой причины отсутствия не было!

— Так. Значит, вы отсутствовали без уважительной причины?

— Это не так. Вообще без всяких причин, просто присутствовал и все.

— Нет, не все так просто. Разве вам не понятно, что нам нужно от вас только одно: узнать причину, почему вас не было на собрании.

— Я не мог не быть на собрании, когда я там был!

— Значит, когда вы не были на собрании, а были там, это и есть причина, почему вы не были на нем?

— Если бы я не был на нем, а был там, то как бы я мог быть не на собрании?

— Это вам лучше знать. Скажите, когда вы были там, а на собрании не были, то вам ясно, что вы и не могли быть одновременно там и на нем?

— Где, где я не был там на нем?

— Вот именно. Значит, вы признаете, что не были на собрании, потому что были там, где-то. Где именно?

— Я был не где-то, а именно там, где я не мог не быть.

— Хорош! Как же Вы дошли до жизни такой, что даже не помните, где были, вместо того, чтобы быть там, где все — на собрании?

— Я там, где все... всегда... да... я пришел... был... дошел...

— Ну-ну! Где как все?

— На нем... пришел... был... дошел до жизни такой... на нем. Там.

— На ком дошел?!!

— Был... Там, где все... был... всегда как все... в последний раз прошу простить.

— Ну, что ж. На первый раз, учитывая чистосердечное признание, ограничимся строгим выговором.

— Спабоси.

— Что?

— Спабоси.

— Еще раз!

— Спизопа!

— Все ясно. Это очень хорошо, что вас не было на нашем собрании.

Соломенцев изволил улыбнуться.

— Ну, Валерий Петрович, это вы преувеличиваете.

— Конечно. Это же шутка. А если серьезно, то как быть с моей работой? Я же не могу ничего найти, никуда не берут. Помогите.

— Это не по нашей части. Отменить решение горкома о вашем исключении мы пока не можем. Нет оснований. Поработайте, покажите, что вы полностью переоценили свои взгляды, и тогда будем снова рассматривать ваше дело. До свидания.

Я вышел в приемную. Сел на стул — у меня вдруг началась почечная колика. Такое и раньше иногда случалось. И вот — опять. Наверное, сказалось еще и нервное напряжение. Секретари донесли начальству: не дай Бог, потом скажут, что в ЦК затравили насмерть. Надо сказать, что там в те времена все были очень вежливы — даже при исключении.

Вызвали бригаду врачей (мужчину и женщину), те сразу прибыли и сделали мне укол сильного болеутоляющего — баралгина. Тут на меня напал неудержимый смех — оказывается, это возможное побочное действия этого самого баралгина, но для меня оно оказалось главным. Под руки врачи вывели меня из здания и на выходе, глядя на хихикающего исключенного и уволенного, охрана решила, что мол, готов, в Кащенко повезли. И потому расслабилась и не взяла у меня пропуск.

Вечером при закрытии ЦК там началась паника: количество выданных и количество сданных пропусков должно совпадать. Всю ночь искали по всем закоулкам злоумышленника — не сдавший пропуск, видать, где-то засел с намерением. Утром мне позвонил полковник, начальник смены охраны, и почти что с рыданием спросил, не остался ли, часом, пропуск у меня. Посмотрел: точно, у меня (я и не знал, что его надо сдавать, и вообще не до того было).

— Я сейчас приеду, это так важно, вы не представляете.

— Да не надо, я как раз еду в эти места и занесу вам.

Когда отдавал пропуск, полковник благодарил несказанно. Ведь (по его словам) уволили бы без выходного пособия, а тут дети, жена... А так отделался выговором.

Наклонившись, он тихо сказал, что все понимает, что лишать философа профессии за чтение книг нельзя, и добавил, что долго так продолжаться не может.

Да и врачи в машине уже знали, в чем дело, и всячески выражали сочувствие (меня довезли до самого дома). Так что и тогда народ был нормальный — притом почти во всех инстанциях.

Вообще было много и даже, по нынешним временам, поразительной, как бы это сказать, беззаботности.

При входе в ЦК в здание на Старой площади не проверяли на металлоискателе наличие каких-то предметов. И вообще не досматривали. Меня, по правде сказать, это удивило. Может быть, потому что тогда еще не было никакого терроризма. Хотя кто бы мог поручиться, что какой-нибудь изобиженный партиец не зарежет или не застрелит дорогого Михаила Сергеевича как Николаев Кирова? Не осматривали и не обыскивали ни при выходе, ни при выходе. Может быть, портфель бы и осмотрели — не знаю. Но я шел без него. Мне было разрешено делать записи всего происходящего, и форма записи не оговаривалась. Посему я спокойно включил диктофон, правда, лежал он незаметно в нагрудном кармане. От руки тоже кое-что записывал.

После всех моих увольнений я оказался в луче внимания неких специалистов по диссертациям. Они решили, что я — подходящая кандидатура для написания заказных научных трудов. Один из них, сам доктор наук, был координатором обширных проектов. От него я получал темы диссертаций и сроки исполнения заказов. Ему же сдавал написанный материал и получал оплату.

С 1984 по 1990 год я написал 5 диссертаций и одну монографию. Из них — две докторских. Кандидатская шла за 3 тыс., докторская за 6. Темы — самые разные. Были по философии, по социологии, по экономике, по географии. Ко мне обращалась также одна дама, которая имела свои заказы, но не все разделы темы могла исполнить. Она мне передавала эти разделы. Я отвозил ей исполненное и получал от нее гонорар.

Я в принципе не знал заказчиков. Только предполагал, что они “люди Востока”. Не “Большой Восточной Ложи”, а просто — среднего Востока. Очень среднего. Поэтому посредники просили меня “не выходить за рамки понимания клиента”. Не слишком умничать. Что ж, это только облегчало задачу.

Стало быть, сколько меня не спрашивай, сколько не пытай — я бы ничего ответить не мог.

В свою очередь, заказчики ничего не знали об исполнителе. То есть, обо мне. Заказчиков мог знать посредник. Но и это не факт. Посиживая с посредником за пиршественным столом с выпивоном и закусоном по случаю сдачи очередного проекта под ключ, я как бы краем уха улавливал, что и он не знает, так как дальше засел еще один посредник. Посему я, между прочим, поинтересовался, а во сколько обходится заказчику неукротимое желание стать доктором наук? “Мой” посредник усмехнулся: в три и более раз больше, чем платят тебе.

— А не много ли с них берут? — с классовым беспокойством осведомился я.

— Вот уж это не наша забота, — наливая отменный коньяк ОС армянского коньячного завода, ухмыльнулся посредник.

— Платят, — продолжал посредник, закусывая, — значит, имеет смысл. И еще какой смысл. Став доктором, он будет как минимум заведующим кафедрой. Но скорее, еще выше — деканом. Ректором института. Заведующим отделом в республиканской Академии наук. Ученым секретарем отделения философии республиканской АН. Знаешь, какие это деньги там, на Востоке?

Я не знал:

— Какие же?

— Такие, что нам и не снились.

А вообще писать приходилось много. Вернее — печатать на машинке. Все это время, кроме диссертаций, я писал заявления в разные партийные инстанции. Они были однотипными, только шапки менялись.

Замечу, что это уже были времена горбачевской перестройки.

Приведу только пару фраз из моего заявления на имя 19-й партконференции:

Когда на разборе моей апелляции на имя ХХVII съезда я спросил у ведущего мое дело моего однофамильца, члена КПК Лебедева, можно ли по таким основаниям лишать меня любимой профессии и работы, то получил ответ, что “у нас суровая партия, мы не останавливались перед миллионами жертв, что нам один человек”.

Мне сейчас 50 лет; я имею 28-летний трудовой стаж, из них 23 года был преподавателем. За все время не имел ни одного взыскания, одни благодарности, мои работы неоднократно получали премии на конкурсах. Отзывы на мою работу имеются в деле.

Думаю, что многочисленные негативные процессы, имевшие место в прошлом, о чем сейчас много пишут, я был обязан как профессиональный философ анализировать и до того, как о них разрешили говорить всем.

Учитывая большие позитивные изменения, происходящие в нашем обществе, прошу заново рассмотреть мое дело и дать мне возможность своей профессиональной работой приносить стране пользу.

19 июня 1988г. /Лебедев В./

Никакого результата все эти писания не дали. А осенью того же 1988 года меня вдруг взяли на кафедру философии ГИТИСа (театральный институт) — место, куда хотели бы попасть многие. То есть, какие-то сдвиги к этому времени уже начались. Не знаю, получал ли ректор разрешение в горкоме на мою работу или партии уже стало не до того, и она, наконец, отстала от мелочной опеки и проверки всех назначений выше дворника.

То, что “лед тронулся”, я точно увидел в октябре 1988 года, когда на заседании нашего клуба “Свободное слово” сделал доклад на тему о марксизме-ленинизме, о терроре, на котором держалась экономика, и пр. Председатель клуба Валентин Толстых ежился, но он тоже кое-что знал и чувствовал, к тому же на время “вышел в туалет”. Все ждали: ну, что теперь со мной будет? А — ничего не было. Значит — можно! Впрочем, я ведь тогда был вне рядов, что уж тут сделают?

Группы в ГИТИСе были замечательные. Не такие, как в ФИЗТЕХе, но замечательные по-другому. У тех — рациональность, логика, ирония. У этих — полная открытость, общительность, эмоциональность. Входишь в аудиторию — выскакивает студент и движениями испанского гранда-кабальеро как бы срывает с себя шляпу с пером и, в низком поклоне смахивая пером пыль с пола, восклицает: ваши подданные рады приветствовать вас, Ваше Величество. Следующий раз: подбегает студентка, обнимает, целует, говорит голосом чеховской героини: “Валерий Петрович, мы вас очень любим!” Все это с неподражаемым артистизмом. Я часто ходил на их занятия по сценическому движению, речи, танцам. Ах, какие талантливые были ребята! И — какие бедные.

Я вот написал: “я ведь тогда был вне рядов, что уж тут сделают?” Не точно.

В начале перестройки еще многое могли сделать. Еще как могли. В мае 1986 году у нас дома просто произвели обыск. Приехали пять человек и начали шарить. Формальный повод — открытие уголовного дела на Марину. Две ревизии её бухгалтерии не обнаружили ничего. Тогда прислали третью проверяющую из органов, она просто сфабриковала дело. Первым делом приехавшие стали смотреть книги.

— Что у вас в этой папке?

— Мои небольшие юморески.

— А-а-а..., у вас есть смешные. Мы знаем.

Руководитель обыскивающей группы доверительно сообщил мне: вы уже наказаны за то дело с книгами, а ваша жена еще нет. Теперь — ее очередь.

Забрали прямо из кармана мою тощую сберкнижку. Пусть теперь жена готовит вам обед без нее. Спрашиваю: а моя-то книжка причем? Она-то уж точно не антисоветская. А у вас общее хозяйство. Если на вашу жену сделают начет, то вот она и понадобится. И выйдет ей наказание. Это уже не лезло ни в какие ворота. Я пошел к начальнику следственного отела района, сберкнижку скоро вернули.

Сфабрикованое дело явно не годилось для передачи в суд, поэтому Марине предложили написать заявление об амнистии (объявленной к 40-летию Победы). Это означало признать себя виновной. Марина отказалась. 1 сентября 1986 г. состоялся суд, дело рассыпалось в первый же день. Прокурор (!) (даму перед первым заседанием, видно, забыли предупредить) после допроса обвиняемой с явной симпатией к Марине прямо в зал заявила, что не понимает, чем они здесь занимаются — дело чисто административное. На второй день она уже этого не говорила, и с каменным лицом отправила дело на доследование.

В следующий раз Марину вызвали к 9 утра 6 ноября. Допрос шёл 5 часов. В итоге, предложение было прежнее: пишите заявление об амнистии.

— Все ваши обвинения — липовые. Я готова снова “выйти в суд” (это их жаргон).

— В суде вас всё равно признают виновной и применят амнистию уже без всякой просьбы, но за вами будет числиться судимость.

— В суде я расскажу, “откуда растут ноги” у этого дела.

В кабинет зашёл начальник следственного отдела Ворошиловского РУВД:

— Дело это мы обязаны довести до конца. У вас мера пресечения — подписка о невыезде. А я вот возьму сейчас и изменю её на арест. Это не важно, что незаконно (ребёнок то у вас маленький). Адвокат бумагу напишет, прокурор опротестует, и будете на свободе, если повезёт, на четвёртые сутки. Потому что сегодня у нас (он посмотрел на часы) — конец рабочего дня, и впереди 3 дня праздников. Я понятия не имею, что с вами может произойти за это время в нашем обезьяннике. Так что, барышня, не валяйте дурака и пишите заявление.

В заявлении Марина написала, что виновной себя не признаёт, потому что дело полностью сфабриковано, и просит применить амнистию, чтобы оградить себя от преследований. Это было не совсем то, что требовалось, но все страшно торопились к праздничному столу в соседнем кабинете. Дело на том и закончилось. Хотя решение об амнистии и снятие подписки о невыезде состоялось только в марте 1987 г.

Тогда же был произведен обыск у моего друга Володи Федорова, гораздо больше известного в Москве как “Черномор”. Ну, там и вовсе под смехотворным предлогом какого-то дела в Джезказгане, о существовании которого (города) Володя только и узнал из ордера на обыск. Сложили в мешок штук 150 видеокассет с американскими фильмами, с чем и отбыли. Торопились посмотреть. Открыли дело о “порнографии”. За какие же фильмы? Да вот — за “Однажды в Америке” (Once upon a time in America) Серджио Леоне с Робертом де Ниро и “Крестного отца” (Godfather) Фрэнсиса Копполы.

Ко мне приехал майор и пригласил на допрос. Говорит, если можете — поедем сейчас. Ну, думаю, чем потом самому ехать да искать, поеду сейчас. Там все то же — вот, мол, вы порнофильмы вместе смотрели? Значит — распространение. Смотрели, но это не порнофильмы, а мировая классика. А вот ваш дружок, этот Федоров, он же проходимец. Нет, он очень талантливый человек, актер театра и кино. Снимался в десятках фильмов. К тому же великий электронщик. Вот-вот! Он за деньги чинит технику. Ему еще нетрудовые доходы надо припаять. Нет, не за деньги. Чинит знакомым и друзьям. Если кто и сделает в знак благодарности подарок, то, может, коробку конфет, потому как Федоров не пьет. Ну-у-у-у, — протянул майор. Как это не пьет? Быть такого не может. Вот мы ему влепим за порнографию... И вот так — битый час. Вышел, как из помойки вылез.

Сели с Володей на машину и к Никите Михалкову (Володя его хорошо знал, они оба снимались в некоторых фильмах). Михалков разъярен — “они что, с ума там сошли? Это же классика! Де Ниро приедет на Московский кинофестиваль. Скандал!” Садится и тут же пишет (на машинке) на своем именном бланке гневное письмо:

“Сообщаю, что те, кто измыслили глупость — дело о порнографии выдающихся произведений искусства — фильмов “Однажды в Америке” и “Крестный отец”, являются невеждами и провокаторами. Рекомендую немедленно прекратить это безобразие, во избежание крупных неприятностей”.

Мы с этой бумагой — к начальнику следственного отдела Ворошиловского района (потом его переименовали в Хорошевский, а называли долго “Хорошиловский”). Тот обещал разобраться. Разбирался целый год — пока весь отдел и все их знакомые не посмотрели “кино”. Только тогда отдали (я с Володей их и забирал), но с явной неохотой — видеокассеты с американскими фильмами стоили дорого. Такую добычу упустили.

— За просмотр хоть плату взимали? — спросил на прощание Володя.

— У нас вход свободный.

— Зато выход под конвоем.

окончание следует

1 Потом ее исполнял со сцены известный эстрадник Владимир Ляховицкий, один из любимых партнёров Аркадия Райкина, первый исполнитель миниатюры Жванецкого “Авас” и многих других (вместе с родным братом Аркадия Райкина, выступавшего под псевдонимом Максим Максимов).