Недавно я разбирала папку со старыми, неопубликованными рассказами, напечатанными еще на машинке. Среди них мне попались рассказы, посланные в середине 80-х "самотеком" в "Новый мир". Затея была безнадежной. Но их выловила младший редактор отдела прозы Нина Бавина, теперь замечательный переводчик. В отделе они понравились, но продолжали лежать, так как у начальства не хватало решимости опубликовать неизвестного автора с камерной тематикой. Через какое-то время в редакцию вернулся Игорь Виноградов, бывший в журнале при Твардовском. Он меня знал по Институту искусствознания, где я была аспиранткой в отделе теории. Однажды вечером он позвонил и сказал, что устроит мне дебют.Но через несколько дней он поссорился с главным редактором ( не помню, кто это был) и ушел из журнала. Рассказы так и остались неопубликованными... Решаюсь сейчас опубликовать отобранный Ниной Бавиной рассказ "Чужая жизнь" (Кстати, как ни странно, мой дебют в прозе состоялся все в том же "Новом мире", но лет через десять, при Сергее Залыгине и Алле Марченко).
Автор
Когда- то он непонятным образом перепутал адреса. Друг попросил его зайти по такому-то адресу к товарищу Васильеву Ивану Игнатьевичу и передать ему пакет с рукописью. Друг был журналист, Васильев - редактор, в руки которого срочно должен был попасть материал. Но друг улетал вечером в Иркутск и попросил его, Сергея Александровича Антонова, преподавателя математики в старших классах средней школы, занести рукопись Васильеву по дороге домой. Это и в самом деле было где-то поблизости. Адреса Сергей Александрович не записывал - у него была превосходная память (особенно на цифры), к тому же (и друг это знал) Сергей Александрович, несмотря на молодость, правда относительную (ему приближалось к сорока) был на редкость организованным человеком, все делал «по расписанию», никогда не опаздывал и просьб не забывал.
Интересно, что ученики в школе его даже прозвали Хронометром. Урок он начинал строго по звонку и ни на минуту не задерживал школьников после истечения положенных сорока пяти минут, считая, что свободное время учеников надо уважать. Директор же, по мнению Сергея Александровича, не уважал не только школьников, но и своих коллег-учителей, загромождая перемены бесконечными учительскими «пятиминутками». Но что бы ни случилось в школе, ровно в два часа пятнадцать минут Сергей Александрович покидал класс, учительскую или даже кабинет директора (во время очередной затянувшейся «пятиминутки») и шел в школьный буфет, где брал булочку с маком и зеленый чай. Это было время его обеда, и он соблюдал его с педантичностью англичанина и неколебимостью античного стоика. Это обстоятельство создало ему славу во всем микрорайоне, и даже в РОНО о нем говорили: «Ах, это тот, который обедает»…
Но тут произошла какая-то странная, совершенно необъяснимая осечка, словно в механизме его памяти развинтился какой-то мельчайший винтик. И Сергей Александрович, не подозревая об ошибке, вместо одной улицы, где действительно жил редактор Васильев, пошел абсолютно по другой, названием ничуть эту нужную ему, «правильную» улицу не напоминавшей. И совершенно спокойно, одергивая сзади темно-синий элегантный пиджак и быстро приглаживая светлые вьющиеся волосы, из-за которых старшеклассницы в него влюблялись, позвонил в нужную квартиру нужного дома (которые на самом деле были совсем не теми квартирой и домом и лишь формально совпадали с ними номерами).
На звонок вышла старая, подслеповатая и глухая бабка, которая ничего из его слов не понимала и только тяжело вздыхала, затем подоспела средних лет женщина в грязном, с жирными пятнами фартуке и с цветной, в голубой горошек, косынкой на голове, очевидно, скрывающей бигуди. Его впустили в темный коридор, внимательно оглядели, с интересом и сочувствием выслушали. Тут же откуда-то из глубины квартиры появилась девушка в такой же голубовато-белой косынке, из-под которой выбивались светлые кудряшки, с белесенькими ресницами и смешливым лицом, странно и трогательно напоминавшем лицо женщины.
Он помнит, что совал им обеим пакет с рукописью, они не хотели его брать и зачем-то потащили Сергея Александровича на кухню, где пахло жареной рыбой и важно расхаживал раскормленный черный кот. У этих незнакомых женщин в их неуютной, захламленной, душной кухне он пил чай с вишневым вареньем и все еще не терял надежды, что Васильев откуда-нибудь вынырнет, появится из недр огромного темного коридора, но того все не было, женщины же были ужасно бестолковы, непонятливы и, кажется, не слишком образованны. Старшая все время повторяла сладким голосом : «Кушайте варенье. Оно собственноручное». И от этого выражения его передергивало. Правда, девушка с этой ее пугливой бледной физиономией показалась ему довольно милой…
И вот получилось так, что друга он больше не видел и рукопись Васильеву тоже так и не отдал, хотя до отъезда у него было в запасе несколько недель и при желании он мог бы отыскать Васильева с помощью адресного стола и телефонного справочника. Но с Сергеем Александровичем приключилось нечто настолько другое, что нелепо было оглядываться на какую-то рукопись. Из-за скороспелой женитьбы (мезальянса, как считала мать) он рассорился с матерью, порвал отношения с семьей брата и очертя голову ринулся вместе с белесенькой женой в маленький городок, куда ее распределили в ее глупейшем электромеханическом техникуме. Но раз уж она его выбрала, он, как старший по возрасту, как преподаватель, как муж, наконец…
Потом уже выяснились две вещи. Во-первых, оказалось, что в городке вполне могли бы обойтись (и обошлись) без этого молодого специалиста. Во-вторых, оказалось, что сам молодой специалист не так уж и рвался работать по специальности и его готовность ехать по распределению объяснялась, скорее всего, желанием вырваться из когтей материнской опеки, пожить «на воле».
И вот потекла его новая жизнь в чужом, пыльном и провинциально-скучном городке, в новой школе, где все казалось чужим и не хватало даже стычек с прежним директором, поднимавших его общественный престиж и самоуважение. Жизнь с малознакомой, почти не узнанной женщиной, которая, чем больше он ее узнавал, тем больше становилась чужой.
Иногда вечерами он прогуливался вдоль набережной - единственному месту в городе, где было открытое вдаль пространство, - и размышлял о своей жизни. Этим размышлениям аккомпанировал духовой оркестр, чьи ежевечерние выступления в парке были достопримечательностью городка, впрочем, никого, кроме немногочисленных туристов и пенсионеров, уже не привлекавшей. Но самодеятельные оркестранты каждый вечер ровно в шесть часов являлись в парк и шли на свои места, брали в руки кто трубу, кто барабанные палочки, кто кларнет, - и играли. У этих людей была в жизни своя неукоснительно святая программа, и пусть никто, кроме двух-трех пенсионеров и случайных зевак, не являлся по вечерам в парк, они ей следовали и ей не изменяли.
Сергей Александрович прислушивался к сиплым звукам оркестра, смотрел вдаль на темнеющую воду реки, и у него крепло убеждение, что он проживает какую-то не свою, «чужую» жизнь, в которую его занесло по случайной и роковой ошибке памяти.
Но как оркестрант, перепутавший оркестр и повадившийся ходить в чужой парк, где другие зеваки и случайные пенсионеры сидели на скамейках перед эстрадой, он жил и жил этой «чужой» жизнью, обзаводился мебелью, знакомыми, книгами…
И вот однажды, подчиняясь непреодоленному и, в сущности, непреодолимому желанию, он, воспользовавшись летними каникулами, вернулся в свой город и сразу же кинулся не к матери и брату, не к другу, не к зданию университета, который некогда закончил, - он бросился на ту «правильную» улицу, где когда-то жил, а, может быть, и до сих пор живет редактор Васильев.
Верный адрес Васильева он вспомнил далеко не сразу. Он уже около года проживал тогда на новом месте и только что узнал, сидя в приемном покое старенькой больницы, что жена благополучно родила мальчика. И почему-то в тот самый миг в его сознании вспыхнуло, словно огненными буквами запечатленное где-то в глубине, название улицы редактора Васильева ,- точно потрясение от сообщения нянечки открыло в его памяти какие-то новые шлюзы.
И сейчас он шел по этой ничем не примечательной, пыльной улице, лето было сухое и жаркое, казалось, еще немного и все, - люди, деревья, животные ,- сгорит под немилосердными, равнодушными лучами. С той поры, как он безуспешно искал Васильева, прошло уже около десяти лет. Его светлые вьющиеся волосы поседели и поредели на макушке, и ученики в новой школе называли его уже не Хронометром, а Хрычем, а девчонки-старшеклассницы даже не смотрели в его сторону. Но ему казалось, что время и не двигалось между этими двумя точками - тогдашней и теперешней, новой попыткой, исправляющей былую оплошность судьбы. Он подходил к делу как истинный математик, причем не жалкий школьный учитель, давно забывший азы своей науки, а ученый-тополог (недаром в университете он посещал спецкурс по топологии), рассматривающий тела и явления вне временных координат, в их чистой и незамутненной сущности. Когда-то об этой сущности вещей - эйдосе, идее, числе,- размышлял Платон, а до него пифагорейцы, но Сергей Александрович в эти философские дебри не забирался, - он просто считал, что вернулся к исходному моменту, с которого когда-то и началась его «неправильная» жизнь.
-Вы ко мне?- седой взлохмаченный старичок покосился на него птичьим глазом.
-Да, я , собственно…- Сергей Алекандрович помялся у дверей и вдруг решительно вытащил из портфеля истрепавшуюся за годы лежания в столе рукопись. - Вы ведь Васильев? Я когда-то не смог вам отдать. Друг меня просил.
-Проходите,- старичок церемонно пропустил гостя в прихожую, включил свет и недоверчиво повертел в руках пожелтевшую, истрепанную рукопись.
-Лена!- вдруг закричал он неожиданно зычным дребежжащим тенором, размахивая рукописью перед глазами Сергея Александровича.
Из комнаты тотчас выскочила высокая, полноватая женщина с яркими карими глазами и красивым мягким ртом, сложенным в недовольную гримасу. Она была одета в какой-то странный, бесцветный и бесформенный балахон, очевидно, спасающий ее от жары. Сергей Александрович невольно отметил про себя, что он ей к лицу.
-Ты что, папа?
Тут она увидела Сергея Александровича и хмуро, без улыбки поздоровалась.
И в тот миг, когда она на него взглянула и он поймал ее хмурый, недовольный взгляд, его пронзила догадка, что эта женщина, вся какая-то издерганная и чем-то ужасно разобиженная, и есть та самая… которая….
- Ты посмотри, что он принес,- сотрясался от беззвучного старческого хохота Васильев.- Шуркину старую статью. Она потом у нас все равно не пошла. Ты помнишь, что это за статья такая?
Женщина нервно, почти не глядя, листала рукопись и явно ничего не могла припомнить.
Васильев ухмыльнулся:
-Ох уж эти дамы! А я вот помню! Шурка, между прочим, тогда тебя впервые увидел. Когда эту статью заносил.
-А-а…,- рассеянно протянула женщина, думая о чем-то своем, и этими своими невидящими глазами взглянула на гостя.
Тот закашлялся.
-Простите, но разве Шура… Александр Борисыч не улетел тогда в Иркутск?
-Иркутск? Какой Иркутск?- удивился Васильев,- Хотя что-то такое было, кажется. Да, да, было! Он не смог улететь - рейс отменили, и он позвонил мне вечером, спросил, занесли ли мне статью… Видимо, вы должны были… Он сам мне и занес второй экземпляр. Я его еще поругал, почему второй. Тут-то мы его и окрутили, да, Елена?
Елена недовольно фыркнула и хотела что-то сказать, но тут стены затряслись, раздались пронзительные гортанные крики, и показалось, что рушится потолок. Она сразу же убежала куда-то вглубь квартиры.
-Внук,- пояснил Васильев и шепнул, подмигнув: - Хулигана растим, прямо Соловья-разбойника. Так вы, голубчик, подождите Шуру. Он скоро придет. Чаек попьем…
-Простите, не могу. Мне пора, - пробормотал Сергей Александрович. - Я проездом, - и понуро вышел из подъезда на улицу.
У него было такое чувство, точно он видел только что кусок своей настоящей жизни - своего тестя, жену, слышал гортанные крики собственного любимого сына, и только он сам из этой жизни почему-то был исключен. Его сознание было не в состоянии разрешить эту задачу, лишь где-то там, в глубинах топологии, в мире сущностей, возможно, таился ответ, но от этого легче не становилось.
И еще долго, гуляя вечерами по пустынной набережной и прислушиваясь к сиплым, замирающим звукам духового оркестра, он с болью и радостью вспоминал хмурый взгляд женщины сквозь полуопущенные ресницы. И ему хотелось верить, что и ей на миг показалось, будто она проживает какую-то не совсем свою жизнь, и тот, кто должен был прийти, кого она ждала, - не пришел, случайно ошибся дверью.
Середина 1980-х
Добавить комментарий