"Есть люди - их немало, и они отнюдь не дураки, - которые искренне полагают, что ассимиляция евреев есть единственное разумное решение еврейского вопроса. Автор этой книги стоит на другом полюсе. Я уверен в том, что наша судьба - жить, и выжить, и сохранить свою древнюю и вечно юную самобытность до того благословенного дня, когда Г-сподь будет един и имя Его будет едино на всей земле. Я полагаю, что уничтожение еврейской культуры и еврейской веры было бы неизмеримой трагедией".
Герман Вук
18 мая в Палм-Спрингс, Калифорния, не дожив до мафусаиловских 104-х лишь десяти дней, умер Герман Вук.(Herman Wouk).
Лауреат Пулитцеровской премии, американский писатель, драматург (его пьесы с успехом шли на Бродвее), сценарист, радиоведущий.
Поразительный этот человек садился за письменный стол и когда ему перевалило за сто! В 102 года вышла в свет его последняя книга, где он в деталях расследует спорный статус Самарии и Иудеи.
Первый его роман вышел в свет в 1947 году. А иудеем Моисеева Закона он стал с середины 20-х. Работая на Бродвее, он до конца жизни исполнял все предписания иудаизма. Многие его коллеги не подозревали, что под свитером он носит малый талит.
В Субботу, даже если на нее выпадала премьера его пьесы, автора ее на Бродвее никто не видел. Он в этот день был дома за Шабатним столом.
Пулитцеровскую премию он получил за исторический роман "Бунт на "Кайне" - американский бестселлер своего времени, экранизированный Голливудом. Есть у него и другие известные книги, среди которых монументальный двухтомник - роман о предыстории Второй Мировой Войны и о её развитие на всех фронтах мира "Winds of War and War and Remembrance, с особым упором на теме Катастрофы европейского еврейства. Еще он автор очаровательной повести о смышленом еврейском пацане из Бруклина «Городской мальчик».
В 1995-ом году, в Библиотеке Конгресса собрались американские историки, литераторы, издатели и критики, чтобы отметить 80-летний юбилей одного из самых высокочтимых исторических романистов Америки. На этом празднестве Герман Вук был провозглашен Американским Толстым.
Но моя любимая книга у него, как это ни странно, не принадлежит к жанру какой бы то ни было беллетристики. Она об иудаизме и его традициях. О еврейских праздниках, о еврейских ритуалах обрезания, бар-мицвы, свадьбы, интимной жизни, похорон.
Называется она "Это Бог Мой" (This Is My God). Ну, это как бы «Шулхан арух" - кодекс практических законов иудаизма, но бесподобно прошитый юмором, с неожиданными примерами и прелестными отступлениями. Автор, сам будучи безупречно ортодоксальным евреем, никого не осуждает, не поучает, не aппелирует к чувству вины, как это нeредко свойственно соблюдающим, а без назиданий и нравоучений обращается к нам, секулярным евреям, и к нашим детям, для которых она, собственно, и написана, чтобы рассказать, как прекрасна религия, привнесенная в этот мир нашими предками. Текст от начала до конца выдержан в какой-то поразительной тональности, и иронично-занимательной и поэтически-лиричной в одно и то же время.
Эта книга всегда на моей прикроватной тумбочке, и припадаю я к ней, пожалуй, чаще, чем к какой-либо другой из моей домашней библиотеки. Просто открываешь перед Песахом, к примеру, чтобы перечитать о "Песахе по Вуку", и дальше чешешь, не можешь остановиться.
Пока на земле останется хоть сотня евреев, эта удивительная книга будет переиздаваться.
Зихроно ле враха.
Пусть душа его навеки пребудет в сонме живых.
Для него, эта традиционная строчка еврейской литургии, без сомнения, стала реальностью.
Для этого можно написать лишь одну книгу. Но она должна называться "Это Бог Мой".
Вот мой любимый отрывок из нее:
..И вот мы видим, как после тяжелого трудового дня, проведенного в какой-нибудь конторе Рокфеллер-центра, этот человек шагает по Пятой авеню, наслаждаясь вечерней прохладой и не торопясь нырять в метро или хватать такси, чтобы мчаться на вокзал. Мимо него по улице проходят двое людей: пожилой и молодой. Они явно из тех, кто сумел чудом выжить в гетто или в концлагере, где сотни тысяч других людей были уничтожены Гитлером. Тот, кто постарше, носит бороду, у него вьющиеся пейсы, на нем поношенная шляпа с широкими полями, длинный черный сюртук и черный галстук, хотя погода стоит теплая.
Тот, кто помоложе, чисто выбрит и одет в обыкновенный костюм, какой носит большинство американцев, и все-таки он выглядит на этой улице не меньшим чужаком, чем его собеседник. У его шляпы - слишком широкие поля, и носит он ее как-то странно, сдвинув на затылок. На нем двубортный пиджак - и это в наше-то время, когда ни один человек, хоть сколько-нибудь отдаленно следящий за модой, даже в гроб не ляжет в двубортном пиджаке..
У него помятые брюки, и они пузырятся на коленях. У него какой-то отсутствующий, блуждающий взгляд. Эти двое прохожих беседуют между собой на идиш и изрядно жестикулируют. И вот, когда эти два человека, которые, несомненно, евреи, проходят мимо нашего героя, все его существо возмущается. Он вопиет в душе (ибо громко вопить на улице неприлично):
"Нет, я не один из вас! Если вы евреи, то я - не еврей!"
И он чувствует себя особенно несчастным, ибо он знает, что даже если бы он затрубил в рог и прокричал это на весь свет, ничего бы не изменилось: он все-таки один из них. Но, кстати, почему? Что у него общего с этими людьми, принадлежащими к племени, о котором он знает очень мало, а хотел бы знать еще меньше? В нем сохранились какие-то детские воспоминания об атмосфере в доме его деда, и эти двое прохожих неприятно напоминают ему о суровости и скуке, которые царили в доме его деда. Его дед и бабка барахтались в паутине запретов, которые не позволяли им жить так, как все.
Они соблюдали курьезные обычаи, которые даже не могли толком объяснить.
Ну не глупо ли, что они не могли в субботу чиркнуть спичкой или щелкнуть выключателем, что они постоянно остерегались нежелательных ингредиентов у себя в пище, что они не доверяли и противопоставляли себя тем людям, которые жили не так, как они, или верили в другого бога. Наш герой очень неохотно ходил в детстве в гости к деду; а когда он уходил от деда, то выходил на улицу с тем же чувством, которое испытывает человек, выпущенный из тюрьмы.
И если есть что-нибудь в этом изменчивом мире, в чем он уверен, так это то, что у него нет и никогда не будет ничего общего с этим мрачным призраком умершей культуры.
Эти двое прохожих, которых он случайно встретил на Пятой авеню, оскорбляют его чувства не потому, что заставляют его чувствовать себя чуть-чуть чужаком в этом мире.
Они оскорбляют его тем, что живут во второй половине двадцатого столетия, тем, что сохраняют свою мертвую культуру и демонстрируют ее ему, прогрессивному современному человеку, а также тем, что само их присутствие здесь, на Пятой авеню, есть доказательство его попыток похоронить какую-то часть своего наследия, хотя похоронить ее ему все равно не удастся. Они - его страшная тайна, которая постояннонапоминает ему о себе и не дает ему спокойно спать.
Добавить комментарий