Публикация и комментарии Ксении Кривошеиной
Дорогие читатели «Чайки», хочу поделиться с вами интересными воспоминаниями о Фёдоре Ивановиче Шаляпине, которые написал замечательный миссионер и подвижник о. Борис Старк*.
Воспоминания о. Бориса Старка (1909-1996) о себе, о своей долгой и трудной жизни, о встреченных им на своем жизненном пути людях приоткрывают нам внутренний мир этого замечательного пастыря, человека удивительного благородства и достоинства. Русский дворянин старинного рода, сын контр-адмирала царского флота Георгия Карловича Старка, в юности последовавший в эмиграцию за отцом, Борис Старк всегда мечтал о возвращении на Родину и служении ей. Начавший свое священническое служение в Париже, он только через несколько лет после окончания второй мировой войны смог вернуться в Россию. Более полувека о. Борис был священником: за свою долгую жизнь служил в Костроме, Херсоне, Ярославле, воспитал многих будущих пастырей Церкви, был духовником и советчиком множества людей.
Ксения Кривошеина
Одно из первых отпеваний, в котором мне пришлось участвовать еще в сане диакона, было отпевание нашего великого артиста и певца Федора Ивановича Шаляпина в 1938 году. Кто такой Ф. И. Шаляпин и каково его место в русской культуре, думаю, говорить не надо. О его жизни и творчестве было написано много книг и при его жизни, и после его смерти. Одной из лучших, написанных еще до революции, была книга моего дяди, Эдуарда Александровича Старка (Зигфрида).
Увы, сейчас остается все меньше и меньше тех, кто лично слышал этого великого во всех отношениях артиста. И я счастлив, что хоть мы с женой и жили под Парижем в довольно стесненных обстоятельствах, нам все же удавалось выбираться в Париж на спектакли с участием Федора Ивановича, а также на ежегодные концерты, которые он давал в зале «Плейель» совместно с архиерейским хором под управлением Н. П. Афонского.
Обычно первую часть концерта он пел с хором церковные песнопения: «Ныне отпущаеши» Строкина, ектенью Гречанинова и другие; во второй части пел только хор, а в третьей Федор Иванович пел один арии из опер, романсы, русские народные песни. Всегда в первом ряду сидел наш владыка митрополит Евлогий с кем-нибудь из высшего духовенства. (Я в те времена был еще мирянином.) Также посещали мы, хоть и не без труда, его выступления в Русской опере князя Церетели, где Федор Иванович пел Бориса Годунова и Кончака. Как-то он два раза за вечер спел и Кончака, и Галицкого, но нам попасть тогда в Париж не удалось.
К моменту смерти Федора Ивановича я был совсем молодым и малоопытным диаконом, а пело три хора: архиерейский под управлением Н. П. Афонского, хор Русской оперы и еще какой-то, какой – не могу вспомнить, может быть даже и французский. Так как наши маститые протодиаконы боялись, что я не попаду в нужный тон хора, мне не доверили ни одной заупокойной ектеньи, и мое участие сводилось к каждению гроба, по французскому обычаю заколоченному.
Дело было в Великом посту, и совершалась литургия Преждеосвященных Даров. Литургию, по-моему, совершал не владыка Евлогий, а только местное духовенство собора. Из служивших в тот день в живых остался, кроме меня, только архимандрит Никон (Греве), находящийся сейчас в США на покое в сане архиепископа. После литургии начался чин отпевания, который возглавил владыка митрополит Евлогий. Вся служба – как литургия, так и отпевание, – передавалась по французскому радио. После отпевания и прощания с усопшим гроб на руках вынесли артисты, среди которых мне запомнились А. И. Мозжухин, певший часто по очереди с Федором Ивановичем в операх, бас Кайданов, которого Федор Иванович очень любил в партии Варлаама в «Борисе Годунове», Сергей Лифарь – ведущий балетмейстер Большой парижской Оперы и еще кто-то, – всего, кажется, восемь человек, так как гроб был большой и тяжелый. Не удивлюсь, если внутри деревянного был металлический.
Не только собор на улице Дарю был переполнен народом, но и церковная ограда. Улицы вокруг собора были забиты машинами и толпами людей. Телевизионных передач в то время еще не было.
Почему-то мне не запомнился никто из семьи покойного, зато запомнился роскошный покров, темно-красного бархата, шитый золотом, музейное сокровище, которым был накрыт гроб. После похорон его пожертвовали в собор, и он лежал на плащанице в течение всего года.
Запомнились и особые напевы привычных песнопений «Со святыми упокой» и «Вечная память», едва ли не специально написанные кем-то из композиторов для этого дня. Надо сказать, что, если не входить в обсуждение художественной ценности этих произведений, впечатление от них было несколько детонирующее (по крайней мере, у меня), так как с этими молитвами уж слишком тесно связан обычный мотив.
Когда гроб вынесли на плечах из собора и установили в похоронный автобус, стали выносить бесконечные роскошные венки. Их было множество, и их развешивали в несколько рядов и этажей на двух специальных автомашинах. Затем – автобус с духовенством, много других автобусов для присутствующих и наконец неисчислимое множество частных машин. Семья, вероятно, поместилась в автобус с гробом.
Из русского собора процессия поехала на площадь Оперы, где перед Оперным театром была сделана остановка. Отслужили заупокойную литию и пропели «Вечную память». А от Гранд Оперы вся процессия проследовала на кладбище Батиньоль на окраине Парижа, в его северной части.
Тут я должен сделать отступление. Многие потом спрашивали, почему Ф. И. Шаляпин был похоронен на этом малоизвестном и окраинном кладбище, а не на Русском кладбище Сент-Женевьев? Мне дело представляется таким образом. Богатых и известных людей в Париже обычно хоронили или на кладбище Пер-Лашез, или на небольшом кладбище в центре города, на площади Трокадеро-Пасси. Там, между прочим, похоронена известная в свое время Мария Башкирцева. Оба эти кладбища очень дорогие, заставлены громоздкими и часто безвкусными каменными склепами-часовнями, многие с большой претензией. Зелени на этих кладбищах сравнительно мало, только вдоль дорожек аллеи, а между могил редко встретишь деревце. Думаю, Федор Иванович часто бывал на погребениях разных артистических знаменитостей и, возможно, как-то раз попав на более скромное и более тенистое кладбище Батиньоль, мог сказать: «Я бы хотел лежать на таком кладбище», имея в виду – не в каменных коробках Пер-Лашез. Во всяком случае, при его похоронах семья сослалась на то, что это место Федор Иванович выбрал сам.
Кладбище Сент-Женевьев в 1938 году, к моменту смерти Федора Ивановича, уже существовало, но не как специально русское кладбище-некрополь, а просто на французском деревенском кладбище хоронили пансионеров Русского дома-богадельни. К 1938 году там могло быть каких-нибудь 50 могил. К началу войны их стало 350, помимо пансионеров Русского дома, – стали привозить гробы из Парижа. К моменту моего отъезда из Сент-Женевьев могил было уже около двух тысяч, и среди них много знаменитостей, а в данный момент, вероятно, количество захоронений перешагнуло за десять тысяч. Местные муниципальные власти ввиду все увеличивающегося значения Русского кладбища отводили под него все новые и новые земли, и постепенно оно перешло на окружающие поля.
Но в момент смерти, а тем более до смерти Федора Ивановича, о Русском кладбище в Сент-Женевьев и разговоров не было, и поэтому, вероятно, ему приглянулось кладбище менее пышное, с березками, более напоминавшее ему родную русскую землю, чем холодные и вычурные громады Пер-Лашез.
Так или иначе, но привезли его на Батиньоль... На громадном дубовом гробу была медная дощечка на французском языке:
«Федор Шаляпин. Командор Почетного легиона. 1873–1938». Не помню, в котором часу мы вышли с кладбища, но думаю, что было уж под вечер.
После смерти Ф. И. Шаляпина о нем много писали как русские, так и иностранные газеты и журналы. Выяснилось многое, о чем не знали при его жизни. Например, была общеизвестна версия о неотзывчивости артиста, о его как бы скупости, жадности. Он неохотно шел навстречу благотворительным вечерам, в которых поначалу просили его участвовать. Он в шутку говорил: «Вот говорят, Шаляпин скупой... Попробуй не быть скупым, когда надо содержать две жены и десять детей!» Действительно, он продолжал помогать своей первой жене, оставшейся со старшей дочерью Ириной в Москве, ставил на ноги не только своих детей от двух браков, но и детей второй жены, Марии Валентиновны, от ее первого брака. Но только после его смерти выяснилось, как много и щедро помогал он, причем так, что никто об этом не знал. Сколько помощи тайно оказывал он комитету М. М. Федорова, помогал неимущим студентам, сколько поддержки оказывал и нуждающимся артистам...
***
Хочется отметить и еще одну черту его характера: 16 января 1934 года умер в Париже один из виднейших представителей парижского духовенства – протоиерей Георгий Спасский. Он был крупный проповедник, очень уважаемый духовник... После его смерти в одной из парижских русских газет была помещена большая статья Ф. И. Шаляпина «Моему духовнику». По прочтении ее делалось ясно, что отношение Федора Ивановича к Богу и к Церкви было не просто данью обычаю, не выражением своего рода «комильфо», а действительно глубоко пережитым ощущением человеческой души.
Помню, за несколько лет до кончины Федор Иванович тяжело заболел. Он попросил духовника приехать к нему, причастить Святых Таин и пособоровать, что и было сделано, после чего Федору Ивановичу стало лучше, и он выздоровел. Это показывает глубокое отношение человека к вере и к своему Создателю.
Прошло несколько лет после погребения Ф. И. Шаляпина. Разразилась война. Семья Федора Ивановича перебралась в США, подальше от военных действий, и могила великого артиста осталась в забвении.
Никто не посещал отдаленное и малоизвестное кладбище Батиньоль. Многие приезжавшие в Сент-Женевьев, на Русское кладбище, в церкви которого я в то время служил, спрашивали: «А где могила Шаляпина?» – и удивлялись, узнав, что он похоронен не у нас.
В одной из эмигрантских газет появилась статья, в которой с возмущением говорилось о заброшенности шаляпинской могилы. У нас появилась мысль: необходимо перенести прах великого артиста на наше кладбище, к этому времени ставшее «Русским некрополем». Воспользовавшись приездом после войны в Париж вдовы артиста Марии Валентиновны, мы от имени попечительства кладбища (был такой комитет, заботившийся о благоустройстве), посетили Марию Валентиновну и предложили ей перенести прах мужа на наше кладбище: или в могилу в земле, или даже похоронить под храмом в склепе, где уже лежали владыка митрополит Евлогий, епископ Херсонесский Иоанн, бывший премьер-министр Российской империи граф В. Н. Коковцов, а также духовник Федора Ивановича протоиерей Георгий Спасский.
Мария Валентиновна отклонила наше предложение, сказав, что не хочет тревожить прах мужа с места, которое он якобы сам выбрал, потом прибавила: «Я поняла бы, если бы потревожили его для того, чтобы свезти на родину, в Россию...» – но тут же спохватилась, видимо учитывая эмигрантскую сущность нашего комитета: «Но, конечно, не сейчас и в других условиях». Но все же у нас осталось впечатление, что в Россию она бы перевезла, и даже появилась мысль, не ведет ли она переговоры об этом, которые от нас скрывает, как скрывал А. И. Куприн свой отъезд на родину...
Помню, наш архитектор А. Н. Бенуа, из плеяды этой высокохудожественной семьи, построивший храм на кладбище и создавший много очень ценных и оригинальных надгробий, предложил даже соорудить в склепе над прахом Федора Ивановича подобие гробницы Бориса Годунова! Эта мысль, хотя и соблазнительная, учитывая значение роли царя Бориса в творчестве Федора Ивановича, была основана на недоразумении и незнании фактов. Семейство Годуновых погребено в Троице-Сергиевой лавре в Загорске под Успенским собором и не имеет никакого надгробия, а тем более гробницы – только доску с надписью «Усыпальница семьи Годуновых». Кроме того, семья Федора Ивановича во время наших переговоров выставила еще одно, совсем уж нелепое препятствие: «Приезжающим в Париж будет далеко ездить на могилу». Явная нелепость. Проехав из США в Париж, имея автомобили, трудно преодолеть еще 40 километров! Было очевидно, что это просто отговорка. Нам казалось, что родственники лишь ожидают возможности перевоза праха в Россию, но не хотят об этом говорить эмигрантам, не зная, как это будет принято.
Так этот вопрос и заглох. Умерли и вдова Федора Ивановича, и почти все деятели нашего комитета – «Кладбищенского попечительства», пришли новые люди, которым Федор Иванович не был близок. Я вернулся на родину в 1952 году.
***
В 1973 году исполнилось сто лет со дня рождения Федора Ивановича, и в связи с этим событием в советской прессе появился ряд статей. В журнале «Наш современник» – рассказ Владимира Солоухина «Три белоснежных хризантемы» о том, как, будучи в Париже, он хотел положить эти три цветка на могилу Шаляпина и каких трудов ему стоило узнать, на каком кладбище он похоронен, и наконец, уже в день отъезда, попав на кладбище, сколько трудов он затратил на то, чтобы найти могилу певца (хотя тогда, вероятно, на ней стояло приличное надгробие) и положить свои три хризантемы.
Этот рассказ вновь пробудил во мне чувства, которыми мы руководствовались, когда пытались спасти могилу нашего великого земляка от забвения. Ведь бывая в Москве, часто наведываясь на кладбище Новодевичьего монастыря и посещая могилы Собинова, Не ждановой, Станиславского, я всегда ощущал, что место Федора Ивановича здесь, среди земляков и соратников по искусству, среди своего русского народа, который он так любил.
А тут еще в «Огоньке» появилась статья певца И. С. Козловского, в которой он, отдавая дань Федору Ивановичу, вскользь высказывал мысль об уместности рано или поздно перенести его прах в Москву. Я вновь загорелся старой идеей, а так как к этому моменту из всей нашей старой «кладбищенской команды» в живых остался один я, то и решил, что надо начинать что-то делать мне. Я написал Ивану Сергеевичу Козловскому, написал дочери Федора Ивановича Ирине Федоровне, получил от них живые и одобрительные отклики, хотел привлечь к этому и В. Солоухина, но нам не удалось встретиться. Потом заинтересовал одного из руководителей общества «Родина» и через него попытался что-то сделать. Как мне стало известно, этот проект очень заинтересовал и «Родину», и Министерство культуры, и ЦК КПСС, дети покойного также отнеслись к нему положительно, особенно – находившаяся в Москве старшая дочь Ирина. Но одна из младших дочерей, Дарья Федоровна, вышедшая замуж за графа Шувалова, выставила просто неприличное условие: выплату, хотя бы частичную, ущерба, нанесенного Ф. И. Шаляпину конфискацией его недвижимого имущества в России.
Об этом написал в журнале «Огонек», кажется, Зильберштейн. А по французским законам эксгумация тела может быть разрешена только в случае согласия всех наследников. После такого просто позорного торга все надежды перенести прах нашего великого артиста на родную землю погасли, и пришлось примириться с мыслью, что пройдет еще 50–100 лет – и эта могила хорошо еще превратится в археологический объект, если не разрушится совсем, так как память о Шаляпине за рубежом станет достоянием в лучшем случае искусствоведов, а для рядовых французов он забудется, как для нас, русских, имена, когда-то гремевшие: Малибран, Полины Виардо или Генриетты Зонтаг. На русской земле Шаляпин навсегда остался бы Шаляпиным, как незабываемы остались Федор Волков, Истомина, Мочалов...
В силу этого же закона невозможно перенести на родину из Ниццы прах А. И. Герцена, там погребенного, так как не удается установить всех наследников. А вот прах А. К. Глазунова удалось вернуть в некрополь родного Питера и погребсти рядом с Чайковским, Мусоргским, Даргомыжским, Глинкой!..
Все же мне хотелось верить, что наступит момент, когда или аппетиты Дарьи Федоровны уменьшатся, или пробудится совесть, или произойдут какие-нибудь иные изменения, и кто-то сделает то, что так хотелось мне осуществить, и прах Федора Ивановича найдет свое законное место в некрополе русской славы на кладбище Новодевичьего монастыря
Мы поняли, что из-за Дарьи Федоровны Шуваловой мы столкнулись с каменной стеной, которую перешагнуть невозможно.
Двадцать пять лет мы бились за перевоз тела Шаляпина. Дошли до Министерства культуры, до Политбюро.
И вдруг звонит Козловский:
— Борис Георгиевич! На следующей неделе перевозим Шаляпина!
— А как же Шувалова?
Выяснилось, что она умерла...
Когда Шаляпина привезли, звонит мне Иван Семенович
Козловский:
— Министерство культуры приглашает вас в Большой
театр, где состоится гражданская панихида.
— Я сомневаюсь, чтобы меня пригласили...
— Нет-нет, приглашают!
— Вы знаете, я на это не рассчитываю, потом мне слишком
трудно в мои годы...
Козловский говорит:
— Если вам негде остановиться, я вас у себя устрою.
Я все посмотрел по телевизору.
Так что я мысленно присутствовал и очень был доволен. Потом получил очень трогательную телеграмму: «Ярославль. Главпочтамт, площадь Подбельского, музей, Борису Георгиевичу Старку. Посеянное отцом Борисом добро не умрет, не исчезнет. Мир вам, Борис Георгиевич. С уважением к вам. Козловский».
***
Чтобы закончить мои думы о Федоре Ивановиче, хочется привести два анекдота: один – случившийся с ним, а другой – им рассказанный.
Как-то до войны 1914 года Ф. И. Шаляпин был приглашен петь на каком-то приеме во дворец великого князя Владимира Александровича на Английской набережной в Петербурге. После концерта великие мира сего развлекались в особом салоне, а другие гости, в том числе и Федор Иванович, – в соседних гостиных. И вот лакей на подносе подает Федору Ивановичу бокал венецианского стекла с шампанским от имени жены великого князя великой княгини Марии Павловны с предложением выпить за ее здоровье. Федор Иванович выпил и сказал лакею, что бокал берет себе на память о высочайшей милости. Прошло сколько-то времени. Шаляпин пел в Мариинском театре. После представления его пригласили в ложу к великой княгине Марии Павловне, чтобы принять ее поздравления за хорошее выступление. «Вы разорительный человек, Шаляпин, – сказала великая княгиня. – Аплодируя вам, я порвала мои новые перчатки. А в прошлый раз вы разрознили мой набор из двенадцати венецианских бокалов!» На что Федор Иванович, вежливо склонив голову, ответил: «Ваше императорское высочество, эту беду легко исправить, если вы присоедините одиннадцать оставшихся к пропавшему...» Боюсь, великая княгиня не оценила юмора артиста, и бокалы остались разрозненными.
Другой анекдотический случай рассказал сам Федор Иванович, и хотя он довольно известный, все же считаю уместным его повторить.
На заре театральной деятельности Федор Иванович играл в одной провинциальной труппе. Давали что-то африканское... То ли «Африканку» Мейербера, то ли что-то в этом роде. По ходу оперы актер стреляет во льва, стоящего на высокой скале, и убивает его, при этом лев падает со скалы на подложенные внизу маты. Льва изображал человек, зашитый в шкуру. Обычный исполнитель этой эпизодической роли не то заболел, не то запил, и взяли какого-то другого статиста.
И вот стрелок выпускает стрелу. Лев стоит и не падает... Чтобы спасти положение, стрелок вновь заряжает лук, а из-за кулис шипят льву: «Падай! Да падай же, с... сын!» Лев трясется и не падает. Наконец по сле третьей стрелы и еще более грозного рыка режиссера лев в отчаянье поднимается во весь свой рост, осеняет себя в ужасе крестным знамением и летит со скалы. Этот случай, приводившийся неоднократно, в устах Федора Ивановича приобретал полную достоверность...
--------------
*«ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ – ЧУДО». Издательство "Православный Свято-Тихоновский Гуманитарный Университет", Москва, 2009
Добавить комментарий