[Продолжение. Начало № 2 (61) от 20 января 2006 г. и № 3 (62) от 03 февраля 2006 г.]
В училище Катя ходила всё реже. Вернее, ходить-то, иногда ходила, но совсем не по учебным делам. Ей наскучили нескончаемые натюрморты в пол-ватманских листа.
Богемная публика наркотиками, мягко говоря, не брезговала и, как минимум, курила травку. Особенно ценились туркменская чуйка и афганочка. Кое-кто (в том числе и Катерина) начал пересаживаться на то, что потяжелее. Через знакомых медсестёр, студентов-практикантов из медвузов доставались по разумным ценам всяческие омнопоны, промедолы и морфины. Да и самопальная “чёрная” была не слишком дорогим удовольствием.
Считалось, что в Советском Союзе проблема наркотиков не стояла. То есть наркотиков не было. Равно, как и секса.
Катины родители продолжали жить за городом, иногда наведываясь на выходные, чтобы проведать дочку и оставить ей денег. Бабушка с дедушкой тоже появлялись не слишком часто, потому как внучка искусно изображала постоянную занятость в учёбе. К приезду тех и других Катя заметала следы — начисто убирала квартиру.
Когда Катю отчислили из училища, она успела обзавестись целым сонмом сомнительных знакомых. Все они мнили себя и друг друга гениальными поэтами, художниками, музыкантами, поклонниками Рембо и Хендрикса, Босха и Кафки, Джоплин и Кубрика. Такая вот странная “философия искусства” царила в Катином кругу. Почти каждый день они ходили в малый зал кинотеатра “Россия” и смотрели мультфильм Норштейна “Сказка сказок”.
Среди молодых людей цвели, подпитанные дурманом, вселенские любовь и дружба.
В конце лета случалось значимое событие: открытие сезона.
Созревали маки. Важно было научиться отличить настоящий, опиумный, от пустышки, декорации. Важно, но несложно. Ехали в Подмосковье на последней электричке, ночью занимались промыслом. Примечали характерные очертания флоры — практически в темноте перелезали через заборы, рискуя нарваться на собак и хозяев, выдёргивали добычу из земли и сносили охапки маков со всей деревни в заранее оговоренный уголок, чаще — неподалёку от редкого, а иногда и единственного фонаря. Потом отделяли лезвиями “Нева” зелёные головки от стеблей. Сами головки слегка надрезали поперёк. Расставляли их зелёными хороводами, недалеко от источника света, ждали, когда выделится белое густое молоко, чтобы потом собрать его.
Так оно всё и былo в тот раз. Только молоко собрать не успели, потому, как на Катю накатила измена, ей послышался шорох шин милицейской машины. Ударом ноги она сбросила набухшие опиумом головки в грязь. В темноте (подобное она потом видела в дешёвых фильмах ужасов) глаза попутчиков вспыхнули нехорошим огнём, кроме того, улыбки превратились в оскалы и обнаружили наличие внушительных клыков. Катя поняла, что эти милые люди, пронизанные светлыми чувствами, сейчас убьют её.
Благо, Катин тогдашний возлюбленный, Миша Байрон, имевший в компании авторитет, сказал:
— Ну что, бл-ь, надо срочно дербанить по новой. Пока совсем не рассвело.
И его как-то послушали. Хотя и пошумели. Но шумом горю не поможешь. Пришлось проделывать всю работу снова. Было уже совсем светло, пели птицы, когда всё было готово. Сидели на берегу реки, местечко выдалось живописное — снимать бы тут фильм в жанре идиллии. Про пастушков, пастушек и их подопечных овечек.
Всегда было страшновато первому дегустатору. Мало ли что. Шприцев имелось два, даже жребий в тот раз не кидали, дураку было понятно, что первыми должны быть Катя и Миша. Уколы им сделали одновременно. Сначала Кате показалось, что всё хорошо, вот и тёплая волна накатила. Потом началась тряска. Застучали зубы, завибрировали ноги и руки, пронзила страшная головная боль.
— Грязь... — подумала Катя и почему-то, как Чехов, по-немецки констатировала, — Ich sterbe.
В это время она почувствовала прикосновение чего-то холодного и округлого сзади. Она оглянулась. Молодой человек в вылинявшем камуфляже, в специфической панамке цвета хаки (такие выдавали солдатам в Средней Азии и Афганистане), с ненавязчивыми крылами воробьиной масти тыкал в Катину лопатку коротким автоматом Калашникова.
— Нет. Ещё рано. Встань и иди!
— Вот ты какой, ангел-хранитель, — иронично произнесла Катя.
Но почувствовала облегчение. Встала (вернее, вскочила) и пошла (точнее, побежала) к Мише Байрону. Катя не помнила, откуда она достала горсть антибиотиков, как впихивала их в Мишу и в себя. Да, наверное, это и не антибиотики помогли.
В общем, в тот раз все остались живы, добрались до Москвы и вечером опять пошли на “Сказку сказок”.
Когда до Катиных родителей дошло, что дочку отчислили из училища, что она занялась наркоманией, они, конечно же, в спешке вернулись в Москву...
Леонид Владимирович чувствовал себя плохо. Вылезли всё-таки последствия энкавэдешных и гестаповских пыток.
Любочка металась между подсевшей на иглу неработающей и неучащейся дочкой, сдающим интеллектуальные и физические позиции Леонидом Владимировичем и купленным в своё время для защиты Кати от одиночества Доном.
Катя же одиночеством не страдала, потому Дон жил с её родителями в деревне. Был он смесью двух прекрасных пород: дога и боксёра, но унаследовал какие-то не слишком приятные качества ума и характера...
Когда, как считал Дон, его никто не видел, он садился за обеденный стол, свешивал задние лапы со стула, передние располагал на скатерти, а если там случались остатки еды, ел аккуратно с тарелки. И даже пытался держать вилку. Кроме того, Дон страдал энурезом.
А, в общем-то, был славным псом.
После Нового года Катя с очередным френдом уехала из Москвы “стопом”.
Она писала родителям через свою подругу детства: сообщала, что жива, но местонахождения не выдавала. А его, местонахождения, в общем-то, и не было. Сегодня здесь, завтра там...
Своё огромное путешествие Катерина помнила смутно, потому как частенько пребывала под кайфом.
Спутника своего Катерина сорвала с четвёртого курса МГИМО — пожилого, как ей тогда казалось, человека двадцати двух лет. Учась в престижном вузе, Алексей тоже не избежал наркотиков.
Катя и Алексей проехали за энное количество времени энное количество населённых пунктов и, наконец, оказались в Каракумах.
Меж тюльпанных полян показался всадник, стремительно двигающийся к ним. В коне Катерина узнала терракотового ахалтекинца с марки “Почта СССР”.
Наездник пытался купить у Алексея Катерину, предлагая ахалтекинца взамен, Алексей не соглашался. Катя завороженно смотрела на лошадь. Она бы пошла за этим грязным туркменом и без принуждения. Но дело в том, что без ахалтекинца это теряло смысл. Так и остался спутник Катерины без коня, но при сомнительном подарке в виде Кати. Она очень оценила тогда такой поступок. Катя не знала, как поступила бы она, представься ей случай поменять человека на лошадь.
Ещё помнила Катя рощу разноцветного тутовника под Ташкентом и работу в небольшом среднеазиатском же городке.
В Средней Азии тогда завелась мода: вместо обоев расписывать стены узорами, орнаментами, пейзажами — в общем, всем, что хозяевам любо.
Случайные знакомые сосватали Кате и Алексею человека, уважаемого и почётного, вора в законе. Был он маленький, почти карликовый, с типичным армянским именем Гамлет.
В просторной комнате кроме низкого столика, покрытого роскошным ковром, практически ничего не было.
По утрам Лёша и Катя, которой к тому времени уже исполнилось восемнадцать, приходили на работу. Хозяин угощал их чаем. Чай пили целый день. Пустой, без сахара и уж тем более, без еды. Справедливости ради надо сказать, что хозяин и сам ничего не ел. Он уютно сидел на корточках у коврового столика и изредка раскуривал косячок. Трава у него была лучшая в городе. Да и какая трава могла быть у такого человека?
Периодически к Гамлету заходили гости. Были это люди разных национальностей, возрастов и вероисповеданий, связанные одним — зоной. К Гамлету относились как к гуру. Хозяин, правда, в основном молчал.
Заходил и местный милиционер. Явно у него было задание проверять “авторитетного” человека. И он проверял. Вежливо здоровался, снимал фуражку и присаживался к ковровому столику. Он так же, как все, пил чай и курил анашу.
Вообще, в доме в основном царствовала по-хоровому слаженная тишина. И понятно, кто выступал в роли дирижёра.
Однажды, в присутствии Кати и Леши, а также при наличии некоторого количества гостей, Гамлет рассказал (нельзя не отметить, что он почти совсем не пользовался феней, а разговаривал на простом русском языке) такую историю:
— Как-то вели нас на работы. Дорога шла через поле. Смотрим, впереди, среди дороги-то, человек сидит. Босой. В дорогом костюме. При галстуке. И так несколько дней. Наконец, конвойный подошёл к нему и попросил ксиву...
Тут Катерина автоматически отметила, что арго всё-таки неистребимо, и даже Гамлет порой срывается.
Хозяин продолжал:
— Потом конвойный извинился вежливо, козырнул и ксиву вернул. А тот человек сидел там ещё несколько дней...
Гамлет плеснул себе в пиалу ещё чаю и неторопливо начал забивать косяк. Повисло привычное молчание. Гости беззвучно отхлебывали чай, а Катя и Лёша тихо шелестели кисточками.
Вдруг молодой, недавно отбывший первый срок Пашка, шмыгая веснушчатым носом, громко и непонимающе спросил:
— Ну и чё там, в ксиве было прописано, Гамлет?! Почему они того фраера не винтанули-то?
Гамлет продолжил неспешно забивать косяк, обстучал его, положил на стол и так же, не торопясь, вытер ладони о простенькие асфальтового цвета брюки. Потом прикурил от услужливо поднесённой кем-то спички, сделал глубокую затяжку и такой же глубокий выдох.
— Так что... — начал было опять Пашка, но Гамлет осадил его плавным буддийским жестом ладони и передал косяк дальше по кругу.
Было ясно, что Пашка нервничал, не понимая смысла рассказа.
Да и вряд ли кто из присутствующих понимал, что там было написано. Катя, во всяком случае, не понимала.
Наконец, Гамлет чётким, без тени раздражения на Пашку голосом произнёс:
— Что же тут непонятного?.. Ясно, что там было написано — Иисус Христос...
И снова всё заволокло тишиной пополам с конопляным дымом.
Если Гамлету приносили анашу с семечками, он их аккуратно складывал в блюдечко и кормил розовых горлинок, которые иногда залетали прямо в дом.
Стена, расписанная Катей и Алексеем, Гамлету понравилась, и он щедро расплатился с ними анашой и деньгами. А картинка была такая: поле на всю стену, то есть, не совсем поле, а полуполяна скорей, потому как колосья чередовались с самыми разными цветами. Посредине протоптана дорожка, уходящая к горизонту. На дорожке стоит простой деревянный стол с чайником и несколькими пиалушками.
Наконец Катерина пресытилась путешествием и позвонила родителям с просьбой выслать денег на дорогу — на адрес: “Ташкент. Главпочтамт. До востребования”.
Она возвращалась домой одна, комфортно, в плацкартном вагоне, а на оставшиеся деньги купила Любочке и Леониду Владимировичу восточных сладостей.
Как только Катя вернулась из путешествия, похоронила бабушку и поступила в училище, она вышла замуж за своего среднеазиатского спутника Лёшу Нестеренко. Собственно, это не она вышла замуж, и не он женился. Просто их родители объединились в дурацком порыве придать нелицеприятной истории официальный статус. Катя и Алексей перечить не стали. Ни любви, ни даже сексуального влечения они друг к другу не испытывали, посему семейная жизнь не сложилась. Если бы Катя и Алексей были алкоголиками, их можно было бы считать собутыльниками. Но их объединяли наркотики. Они тогда испытывали на своих молодых организмах новомодный наркотик “винт”, который умельцы производили из капель от насморка.
Развелись Катя с Алексеем по счастью довольно быстро.
Чудо помогло ей завязать с наркотиками. Кто-то может усомниться: чудо ли? Но Катерина до сих пор уверена, что так оно и было.
Любочка решительно выставила всех Катиных френдов из гнёздышка на Соколе. Сопровождала она изгнание словами:
— Я не позволю делать из моей квартиры флэт!
Катерина на недельку ушла из дома и тусовалась в очередной компании в квартире, которая, напротив, была флэтом во всех отношениях. Катины вены пребывали в катастрофическом состоянии. Она в очередной раз вонзила иглу, взяла контроль (проверку того, что игла в вене), но вместо крови в шприц вплыл сопливый мутант багрового цвета.
“Тромб... ” — поняла Катя и услышала слева гнусное хихиканье. Мальчик с ликом маленького Володи Ульянова показывал ей язык. Трижды сплюнула Катя через левое плечо. Мальчик сгинул.
Кате удалось уколоться в другую вену. Проснувшись утром, она не узнала свою руку. Та распухла до размеров солидного бревна. Поднялась температура. Катя, так и не сумев засунуть раздувшуюся конечность в рукав, в накинутом пальтишке побрела домой зализывать раны. Отчий дом был в двадцати минутах ходьбы. Катя шла почти пять часов. Несколько раз присаживалась на лавочку, куда-то начинала отплывать, но каждый раз её возвращал болезненный толчок в правую лопатку. Камуфляжный ангел с АКМом не дремал.
Любочка, вымотанная переменой белья Леониду Владимировичу и подтиранием луж за энурезным Доном, взяла под лечебную опеку и Катю. Любочка сразу поняла, что у Кати сепсис, и поняла отчего. Мама боялась отдать дочку в больницу: знала, что поставят на учёт в психоневрологический диспансер. И это пятно на всю жизнь. А ведь могут и посадить. Или отправить на принудительное лечение. Будучи знакомой с системой советской психиатрии, Любовь Васильевна прекрасно знала и о методах такого лечения, и об условиях содержания там больных.
Она колола Катю сама. Сильнейшими новыми антибиотиками. (До Кати тогда дошло, что укол уколу рознь). Первые тридцать дней температура не опускалась ниже тридцати девяти и пяти.
Так они и лежали по разным комнатам. Мучимый Паркинсоном и другими ведомыми и неведомыми хворями отец и лихорадочно бредящая дочь. Первый, доведённый до страданий усилиями двух тоталитарных систем, и вторая, разрушившая себя сама.
Между ними бегал глупый, но добрый Дон и лизал то горячие руки Кати (одну тоненькую, словно веточка, другую — всё ещё распухшую), то холодные руки Леонида Владимировича, заходящиеся в мучительном треморе. Лизал и скулил.
Как-то, когда Любочка была на работе, Катя приплелась в комнату к отцу. Он лежал в эмбриональной позе с потухшими, некогда полными искорок глазами, с дёргающимися конечностями.
— Я люблю тебя, папа, — сказала Катя.
Леонид Владимирович улыбнулся совсем по-прежнему и невнятно произнёс:
— И я тебя...
Наконец у Кати спала температура, а нарыв сконцентрировался в одном месте. Люба прокипятила скальпель и сделала надрез. Гной хлынул ей прямо в лицо, мешаясь со слезами победы и счастья.
Леониду Владимировичу тоже стало лучше, было понятно, что ремиссия временная, но передышка была просто необходима Любови Васильевне.
Катя навсегда завязала с наркотиками. Это было первое чудо.
Полностью повесть Татьяны Бориневич “Бабий век” будет опубликована в одном из московских издательств. Мы проинформируем наших читателей о вышедшей книге, и где ее можнo приобрести.
Добавить комментарий