Рейс 416

1.

Снаружи — за стеклянной, от пола до потолка, стеной аэропорта — висели в небе мохнатые тучи. Между ними, заходя на посадку, осторожно протискивался брюхастый самолет. Кое-где на асфальте желтели мокрые листья. Конец сентября, лето во Франкфурте, видимо, уже кончилось.

А в Тель-Авиве, откуда час назад прилетел Борис, еще стояла душная жара, воздух был пропитан пылью и мелким песком. “Хамсин” — так, вроде бы, называют эту погоду аборигены. На Ромке Гельмане, который поехал в аэропорт Бен-Гуриона, чтобы проводить друга, была одета рубашка с короткими рукавами и шорты, которые позволяли лицезреть кривые Ромкины ноги. Покрытые седыми волосками и фиолетовыми буграми вен, они при каждом шаге неуверенно, по-стариковски, шаркали подошвами по полу. А когда-то, считай, полвека назад, ноги эти мощно подбрасывали Ромку над волейбольной сеткой, и его яростный удар левой — он был левша — посылал мяч на площадку противника.

И еще Ромка был заядлым танцором. В первые послевоенные годы в кинотеатрах часто шли западные, “трофейные”, фильмы. В каком-то из таких фильмов он и подсмотрел, как надо по-настоящему танцевать аргентинское танго. Ромкины томные па приводили девиц в восторг. Еще тот был гуляка. Впрочем, и Борис от него в ту пору ненамного отставал. Хорошее было время — молодость...

Борис сидел в кресле недалеко от стойки “Люфтганзы”, где минут через пятнадцать должны были объявить посадку на его рейс 416. Билеты для поездки в Израиль он приобрел в Вашингтоне полтора месяца назад. Тогда для обратного перелета из Франкфурта в Вашингтон ему зарезервировали место на рейсе 418, который отправляется на два с половиной часа позже. На более ранний, 416, все билеты были проданы. Но болтаться сегодня лишние часы на пересадке Борису не хотелось. Поэтому, прилетев из Тель-Авива, он подошел на всякий случай к стойке, где уже шла регистрация пассажиров на рейс 416. Белобрысая девица в застегнутой на все пуговицы темно-синей форме “Люфтганзы” предложила ему подождать. Если кто-то из обладателей билетов не придет на регистрацию, по ее окончании освободившееся место можно предоставить пассажиру следующего рейса. Так и случилось, место для Бориса нашлось.

Все кресла возле стойки были заняты, народу много. “Аэробус-330” рассчитан на три сотни пассажиров — вот они, ждут посадки, негромко переговариваются на разных языках, английском, немецком, французском. Где-то сбоку прозвучала быстрая фраза — вроде бы, по-русски. Борис повернул голову, но среди сидящих никого из “своих” распознать не сумел.

Неподалеку расположилась молодая парочка. Оба смуглолицые, держатся за руки, сладко улыбаются друг другу. На ней — белый платочек завязан узелком ниже подбородка, широкая юбка до щиколоток. Арабы, вроде? Парень наклонился к сумке на полу — на макушке темнеет кипа. Понятно: никакие не арабы — ортодоксальные евреи. Борису и в Израиле не всегда удавалось отличить на улице еврея от араба. Гены-то общие. И те, и другие — семиты, родословную ведут от праотца Авраама.

Решение съездить в Израиль, поглядеть хотя бы раз на Землю обетованную пришло к Борису как-то исподволь. И Ветхий Завет, и Новый он перечитывал не раз. Признавал их великими философскими и литературными произведениями. Но в синагогу не ходил и к религиозным людям себя не причислял — не то воспитание по молодости получено было. Да вот, пришла и ему пора о высоком подумать. Старый уже, 73 года. Хочешь, не хочешь — жизнь кончается. Пенсию, пусть скромную, в Штатах, куда двадцать с лишним лет назад удалось вырваться из страны “победившего социализма”, заработал. Жену Лизочку три года как похоронил. Сын Андрюшка давно вырос, уже тридцать лет, — свои дела, заботы, карьеру военную делает. Если сейчас не слетать на “историческую родину”, позднее и сил не станет. А ко всему — живет в Тель-Авиве давний дружок Ромка, один из немногих, еще оставшихся на этом свете, кто помнит Бориса молодым.

После окончания энергоинститута их дороги разошлись. Ромка так и остался в Иванове. Работал на местной электростанции, с годами достиг должности главного инженера. А Борису после института подфартило — он сумел поступить в московскую аспирантуру, через три года защитился. Там же, в Москве, встретил свою Лизочку. У себя в НИИ продолжал заниматься научной работой, стал завлабом, потом защитил и докторскую.

Но дружеские отношения у них с Ромкой не прерывались. На праздники звонили друг другу. Раз-другой в году Ромка приезжал из Иванова в командировку, чтобы обсудить в своем Главке текущие вопросы. В такие вечера засиживались они на кухне у Бориса. На столе — запотевшая бутылочка из холодильника. У плиты суетится улыбающаяся Лизочка, готовит для них что-нибудь вкусненькое. Она всегда любила принимать друзей Бориса. А уж к Ромке относилась лучше всех — знала, что и школьные годы, и институтские он прошел плечом к плечу с Борисом. Если время было позднее, стелила Лизочка разомлевшему Ромке на диване в гостиной. Хотя для него секретарша из Главка всегда бронировала номер в какой-нибудь центральной гостинице.

Когда в годы брежневского “застоя”, решив эмигрировать, Борис отнес в районный ОВИР свое заявление, выгнали его тут же с работы. Но, слава Богу, все-таки выпустили — не так долго и мурыжили, всего-то девять с половиной месяцев. Ромка тогда приезжал прощаться. Ненавидел он власть ничуть не меньше Бориса. Но эмигрировать не решался. Говорил: жена — третья по счету — возражает. А ко времени, когда развалился Советский Союз, Ромка уже был вольным орлом. С третьей женой развелся, с дочкой-стервозой — от второго брака — рассорился. И уехал в Израиль, где доживал свой век бобылем. Получил жилье в Тель-Авиве, пособие по старости тоже.

Его маленькая квартирка располагалась в одном из старых домов в районе улицы Дизенгофа — оттуда до пляжа рукой подать. По утрам Ромка и остановившийся у него Борис ходили на этот роскошный пляж. Покачивались, лежа спиной на теплой, как парное молоко, средиземноморской волне, вспоминали, как пацанами купались в Уводи, речушке, что протекала через Иваново. Существовала примета: мол, купальный сезон в ней надо начинать “после трех громов”. То есть когда к началу июня успеют, как обычно пройти три грозы. Так учили старшие. Но их, понятно, не очень-то и слушали. Уже в середине мая — на спор — мальчишки, зажав носы, прыгали с мостков в холодную, мутную Уводь. А через минуту, посинев и дрожа, выскакивали на берег, матерились, как извозчики на рынке. На том самом — грязном ивановском рынке, у которого было такое поэтическое название “Барашек”...

Белобрысая девица в форме “Люфтганзы” наклонилась к микрофону на стойке и объявила, наконец, о начале посадки на рейс 416. Длинная очередь пассажиров выстроилась у входа в рукав, что ведет к самолету. В конце очереди встал Борис. Спешить некуда, его место никто не займет.

Место 31-А было у стенки. Запихнув на полку под потолком свою дорожную сумку, Борис уселся, попытался вытянуть ноги. Этому мешала спинка кресла впереди. Вот так и сидеть теперь, скрючив ноги, девять часов полета до Вашингтона. В салоне бизнес-класса, что в передней части самолета, расстояние между рядами кресел больше, сидеть удобнее. Но и билеты — намного дороже... Ничего, перебьется.

“Аэробус” вздрогнул и медленно начал свой путь в сторону взлетной полосы. Вдоль прохода заскользила миловидная стюардесса, проверяя — не забыл ли кто-нибудь пристегнуть привязной ремень. За ней следовал толстяк с тоненькими усиками — тоже в темно-синей форме “Люфтганзы”. Он захлопывал дверцы на полках для багажа, чтобы, избави Боже, какая-нибудь сумка или чемодан не свалились во время полета на голову пассажира. На мгновенье он остановился возле Бориса, окинул быстрым, цепким взглядом его и тех, кто сидел рядом. Потом продолжил свой путь дальше, в хвостовую часть.

Места по соседству, 31-В и 31-С, занимала та самая парочка евреев-ортодоксов, на которых Борис обратил внимание перед посадкой. Когда самолет уже стоял на взлетной полосе, парень в кипе повернулся к нему и тихо спросил что-то на незнакомом гортанном языке.

— Простите, но я не говорю на иврите, — ответил по-английски Борис.

Парень, чуть помолчав, повторил свой вопрос по-английски — с таким скрипучим акцентом, что даже собственное произношение показалось Борису совсем неплохим.

— Вы не знаете, какая сегодня погода в Исламабаде? — спросил парень.

— Да откуда же я знаю, — Борис недоуменно пожал плечами. И тут сообразил, что фразу эту произнес по-русски. Он сразу поправился, медленно выговорил: — Ай ду нот ноу...

Парень в кипе как-то растерянно посмотрел на Бориса. Скользнул взглядом по редким пучкам седых волос на его голове. Потом наклонился к своей спутнице, шепнул что-то на ухо. Та, не поворачивая головы, облизнула губы кончиком языка, ничего не ответила. Ее тонкие пальцы еще сильнее сжали ремешок дамской сумочки на коленях.

“Что за дурацкий вопрос, — подумал Борис. — Летим в Вашингтон, а он спрашивает о погоде в Исламабаде. Чокнутый, какой-то... Ромка, кстати, залезал в интернет перед тем, как ехать в аэропорт, посмотрел сводку погоды. Сегодня в Вашингтоне будет тепло и без осадков”.

Хорошо все-таки, что они с Ромкой сумели еще раз повидаться в этой жизни. Встреча с другом, через столько лет, вызвала в душе Бориса такое трогательное, щемящее чувство. Он вглядывался в незнакомое, морщинистое лицо Ромки — и вдруг губы у того кривила прежняя шальная улыбка, а в глазах, красноватых, слезящихся, вспыхивал на мгновение давний мальчишеский огонек. По старой, доброй традиции, сидя друг против друга за крохотным столиком на кухне, сквозь окно которой в просвете между домами был виден кусочек улицы Дизенгофа, они возвращались памятью в молодые годы.

— Нет, а ты помнишь, старина, как пошли мы раз на танцульки в парк имени Первого мая? — спрашивает Ромка.

— Мы туда частенько наведывались. Какой поход ты имеешь в виду?

— Помнишь, на втором курсе, после того, как сдали экзамены в летнюю сессию?.. И вот стоишь ты чуть в сторонке от меня, девочек разглядываешь, решаешь, какую на танец пригласить. Подходит к тебе парень в кепочке. Здоровый такой, но, правда, уже малость поддатый. Тычет тебе в грудь пальцем с обкусанным ногтем. Мол, пошел вон с нашей танцплощадки, “жидовская морда”. Стоит спокойный, расслабленный, в двух шагах его приблатненные кореша хохочут. Тут я мягко поворачиваюсь и бью его крюком в челюсть.

— Вспомнил: левой бьешь!

— Летит кепочка в одну сторону, сам парень валится в другую. Подскакивает вся его шобла. Еще секунда — и начнется... Но вырастают у нас за спиной молчаливые ребята из нашей группы. Один Леха Фомичев, кого хочешь, напугать может. Стоит, набычив голову, косая сажень в плечах. Застеснялась сразу эта шобла, хватает своего дружка под мышки, оттаскивает на скамейку — подальше в аллею. Даже кепочку на полу забыли. Я ее подобрал, так вежливо им вручил... Хорошая у нас группа была. Кроме нас с тобою — русские ребята. Да только антисемитизмом этим и не пахло.

— Это верно. Не по пятой графе о человеке судили — по совести... А ведь Леха потом с тобою вместе на ТЭЦ работал. Как он, жив еще?

— Шутишь... По статистике, средний срок жизни нормального русского мужика — пятьдесят восемь лет. Давно погиб наш Леха на боевом посту — в неравной борьбе с проклятым зеленым змием.

— Да будет ему земля пухом. Давай выпьем, не чокаясь, за Лехину память...

Ромка опрокинул в рот рюмку. Подцепил вилкой кусочек селедки, кружок белого лука, положил на корочку черного хлеба. Закусил.

— Хорошо сидим, старина... Детство наше и юность на страшные годы пришлись. Помнишь? Карточки в войну — четыреста граммов хлеба. Послевоенная разруха. Сталинщина кровавая... А вот сейчас спрашиваю себя: когда был счастливее всего? И отвечаю: в детские и юношеские годы. Наверное, в эти годы восприятие мира совсем другое — несмотря ни на что, он прекрасным кажется... Кстати, о Лехе нашем. Слышал ли ты, что в зрелом уже возрасте он в партию “наступил”? После этого сидели мы с ним как-то вдвоем, поддавали по маленькой. Я его ни о чем не спрашивал, а он сам вроде как оправдываться начал. Мол, если порядочные люди будут вступать в партию, она постепенно другой станет, покается перед народом за все потоки крови... Черта с два.

— Знаешь, Ромка, ведь я тоже чуть в партии не оказался... Я тебе не рассказывал?

— Ты? Не может быть.

— Вот слушай... Защитил я докторскую, заведую спокойно лабораторией в НИИ нашем. И тут вызывает меня директор. “Борис Абрамыч, вы знаете, у нас освободилось место замдиректора по науке. Я в министерстве посоветовался, мы сошлись во мнении, что ваша кандидатура подходит”. В башке моей сразу счетчик заработал. Завлаб, доктор наук, получает в институте первой категории пятьсот в месяц, а замдиректора — пятьсот пятьдесят. Разница небольшая. Но должность замдиректора в нашем институте давала одно серьезное преимущество — служебную машину с шофером. Вот и согласился я, дурачок. О последствиях не подумал... Несколько дней прошло, сижу в новом кабинете, замдиректорском. Открывается дверь. Покачивая пышным задом, заходит парторг. За глаза мы ее просто Нелечкой звали. Вроде бы, спала она с директором — но это, как говорится, их дело. Начинает она с места в карьер: “У меня для вас, Борис Абрамыч, радостная новость. Вы же знаете, как непросто теперь интеллигенту в партию вступить. Рабочему или колхознику — много легче. Но я была в райкоме, объяснила ситуацию. Выделили они для замдиректора, для вас то есть, одно место. Поздравляю от души! Вот вам книжечка заветная — устав нашей партии. Почитайте, подготовьтесь. Через три дня — партсобрание, там вас принимать будем”. Представляешь?.. Я от неожиданности замер. Сказать ей правду, как я ненавижу партию эту, отказаться впрямую — нельзя. Это же выглядеть будет как открытый антисоветский поступок. Что делать?

— Влип ты, старина...

— Бормочу я скороговоркой, что быть принятым в партию — это огромная честь для меня. Но вот, не хочу с халтуры начинать пребывание в рядах партии нашей. Не успею я за три дня изучить устав по-настоящему... Нелечка подняла удивленно бровки. Но потом согласилась: мол, готовьтесь тогда к следующему партсобранию, будет через месяц. А через месяц я снова бормочу, преданно заглядывая ей в глаза, то же самое — что не готов еще, устав запомнить не могу никак. Бросила она на меня задумчивый взгляд, ничего не сказала. И на следующий день вызывает директор: “Знаете, Борис Абрамыч. Мы тут посоветовались... Возвращайтесь-ка вы обратно на заведование лабораторией”. Я так рад был... Более серьезных оргвыводов, слава Богу, не сделали.

— Старина, а ведь в ту поганую эпоху даже это был Поступок с большой буквы. Все мы не герои. Сидели на их собраниях, насквозь лживых, и помалкивали. А все же хоть в чем-то старались сохранить душу живу не загаженной... Помнишь, как Александр Сергеевич — тоже в непростые времена (а когда они в России простыми-то были?) — написал: “Умейте сохранить и в подлости оттенок благородства”... Что же, есть хороший повод выпить. Давай за него — за нашего незабвенного Александра Сергеевича.

Ровно гудели двигатели. Борис выглянул в иллюминатор. Землю внизу плотно закрывали тучи. Наверное, дождь идет. А над головой такая голубизна...

Встретить Бориса в аэропорту Рейгана собирался Андрюшка на своей “тойоте”. Два дня назад сын звонил ему в Тель-Авив, записал номер рейса из Франкфурта в Вашингтон и время прибытия. Только сейчас Борис сообразил: о том, что он поменял рейс, сын не знает. Ну да ничего страшного. Весь багаж Бориса — сумка, что лежит на полке наверху. Не такая и тяжелая, сам доберется, их многоквартирный дом в двух шагах от остановки метро. Надо только не забыть прямо из аэропорта позвонить Андрюшке на номер его мобильного телефона и предупредить. Пусть со своей военной базы едет прямо домой.

Детей у них с Лизочкой долго не было. А потом, когда ей было уже под сорок, родился долгожданный Андрюшка. “Поскребыш”, как говорила счастливая Лизочка. Сын рос молчаливым, не по возрасту серьезным. Когда они приехали в Штаты, ему было всего-то четыре годика. Борис и Лизочка поставили задачу — сын не должен забывать родной язык. Для этого они специально привезли с собой несколько детских книжек. Борис учил Андрюшку русским буквам, показывал, как из них образуются слова. Чтобы заинтересовать сына, Борис начинал читать вслух какую-нибудь простенькую сказку, а в середине останавливался, протягивал тому книжку — дальше, мол, сам. Однажды таким образом они с Андрюшкой трудились над сказкой, написанной Толстым, — о льве и маленькой собачке, которая прижилась у того в клетке. Лев собачку не трогал, даже любил. В конце сказки собачка умирала. Борис помнит, как горько разрыдался сын, дочитав до этого места. Добрым был. Таким и остался...

Когда после окончания школы их мягкий, деликатный мальчик вдруг сообщил о своем решении записаться в армию, для Бориса и Лизочки это стало неожиданностью. Одним из доводов Андрюшки было то, что военная служба дает возможность получить высшее образование — не надо для этого вытягивать деньги из родительского кармана. И своей цели сын добился, одновременно со службой сумел окончить колледж. Диплом в рамочке Андрюшка гордо повесил на стенке в своей комнате. Имя и фамилия в дипломе выглядели вполне по-американски — Эндрю Леви. Эндрю — это тот же Андрей. А фамилию он подсократил, вместо Левитина стал Леви... В военной авиации сын уже дослужился до капитана, пилотировал самую современную модель истребителя. Его эскадрилья размещалась в Вашингтоне, на военно-воздушной базе, что на берегу Потомака.

Время, свободное от службы, офицерам разрешалось проводить за пределами базы, жить вместе с семьей. Андрюшка, еще холостяк, жил с родителями. Это, конечно же, очень облегчило Борису уход за Лизочкой, когда четыре года назад нежданно-негаданно у нее случился обширный инфаркт. Ей все-таки удалось выкарабкаться, но состояние оставалось тяжелым. Даже несколько шагов по комнате сопровождались аритмией. Не раз приходилось вызывать “скорую” и мчаться в больницу, чтобы снять развивающийся отек легких. Еще почти четырнадцать месяцев Лизочка так протянула. И эти месяцы Андрюшка отдавал ей все свободное от службы время. Он бегал в аптеку за лекарствами, в магазин за продуктами. В качестве сиделки оставался вместо Бориса, когда тому нужно было сходить куда-нибудь по своим делам. На кресле с колесиками вывозил мать в хорошую погоду на балкон, укладывал там на мягкий диванчик... На тихом, с аккуратно подстриженной травой еврейском кладбище, похоронив Лизочку, они долго стояли вдвоем у ее могилы, обнявшись. Плакали.

Борису было 25 лет, а Лизочке 18, когда они поженились. Их ранний брак можно смело назвать счастливым. Поэтому их немного тревожило, что Андрюшка никак не женится. Были у сына разные девицы, звонили ему, щебетали по-английски. Домой, чтобы показать родителям, он их не приводил. Видимо, ничего серьезного. Да и что за жена может получиться из современной молодой американки — прежде всего о карьере думает. Семья, дети — как-нибудь потом. Лизочка собиралась даже поискать для Андрюшки хорошую невесту среди “своих”, приехавших из России. Болезнь помешала.

Сегодня утром Андрей приехал на базу рано, к семи часам. С девяти до двух его истребителю F-22 предстояло патрулирование вдоль побережья. Круглосуточная охрана воздушного пространства над американской столицей — главная задача их эскадрильи.

На командном пункте, наклонив лысину к мерцающим экранам, сидел подполковник Эриксон, заместитель командира эскадрильи. Он только что заступил на дежурство.

— Капитан Леви прибыл, — доложил Андрей.

Эриксон обернулся, губы дрогнули в улыбке.

— Ну как, приятель, голова после вчерашнего не болит?

— А чего ей болеть-то? От двух джинов с тоником?..

Минувшим вечером, после службы, они случайно встретились в одном из небольших баров недалеко от базы. В баре было пусто, публика там собирается позднее. Андрей с Эриксоном присели за столик в углу, поболтали о том, о сем. О политике. О женщинах тоже — Эриксон недавно развелся, так что эта тема была ему небезразлична. Долго они в баре не сидели, обоим надо было вставать рано утром...

Погасив улыбку, Эриксон снова повернул голову к экранам. Сказал будничным голосом:

— Приступайте к подготовке полета, капитан.

Подготовка эта требовала много времени. В ангаре, где стоял его красавчик F-22, Андрею надлежало прежде всего облачиться в комбинезон со специальной теплоизолирующей подкладкой. Без такого комбинезона можно запросто превратиться в сосульку, если, не дай Бог, случится авария и надо будет прыгать с парашютом. В воздухе, на высоте девяти миль, в любое время года стоит жгучий мороз.

Надев комбинезон, Андрей забрался в кабину. И началась долгая, нудная проверка самолета. F-22 — модель новая. Перед каждым вылетом надлежало удостоверится, что все узлы работают нормально, в особенности электронная аппаратура, которой до предела напичкан F-22. Прозванный “Хищником”, он пришел на смену старой модели F-15 недавно. Их эскадрилья первой получила эти реактивные истребители из цехов компании “Локхид”. Каждый стоил 258 миллионов, в пять раз дороже, чем F-15. А вот, насколько новый истребитель лучше — это только время покажет.

Закончив проверку, Андрей включил радиопередатчик, доложил:

— Второй, я — девятый. Проверку закончил. К вылету готов.

— Девятый, я — второй. Вас понял, — отозвался в динамике голос Эриксона. — Вылет разрешаю... Успешного полета, приятель.

После короткого разбега истребитель легко оторвался от взлетной полосы и начал круто забирать вверх. Андрей устроился в своем кресле поудобнее. Впереди — пять часов в воздухе. Как правило, у пилота работы немного. Мощные радары с земли всегда засекут в небе подозрительный объект намного раньше, чем его увидит пилот. И необходимая информация тут же поступит к нему с командного пункта. Оттуда придет и приказ, какие действия следует предпринять. Ну, а если полет проходит спокойно, то делать эти пять часов, можно сказать, нечего — сиди за штурвалом и размышляй о чем-нибудь.

Андрею вспомнился вчерашний вечер в баре. Неплохой мужик — этот Эриксон. Вне службы держится просто, никак не подчеркивает, что старше по чину и должности. Не то, что полковник Робертс, командир их эскадрильи. Тот всегда смотрит на тебя как бы сверху вниз, не говорит, а вещает. Хотя, может, так и нужно — для поддержания дисциплины...

Вчера в баре Эриксон пустился в мрачные рассуждения о том, что происходит сейчас в мире. Мол, когда-то сгнил изнутри и пал под ударами варваров Великий Рим. А ныне сходная угроза нависла над западной цивилизацией, которая тоже быстро загнивает. И враги ее — такие же варвары-фанатики. В борьбе с ними Запад лишь обороняется, принимает полумеры. И это только поощряет врагов. В таких условиях каждый террорист с “поясом шахида” под рубахой, которому собственной жизни не жалко, становится сильнее целого батальона. “Конечно, нам, солдатам, остается выполнять свой долг до конца, — говорил Эриксон, помешивая льдинку в стакане джина с тоником. — Да только боюсь, конец этот не сулит ничего хорошего. Мир все больше сходит с ума...” Андрей смотрел на мировые события не столь мрачно. Он собирался спросить, что же именно, по мнению Эриксона, Западу следует делать иначе... Но уже была пора разъезжаться по домам. Они решили, что вернутся к этой теме как-нибудь в другой раз.