Мы - были

[Продолжение. Начало “Чайка”, № 1 , от 10 января 2003 г. , № 16 (51) от 19 августа 2005 г., № 17 (52) от 02 сентября 2005 г.]

Снять заведующего кафедрой, номенклатуру республиканского ЦК, казалось, делом невозможным. Силы были не равны. Зато у нас была, так сказать, убежденность в правоте нашего дела. Впрочем, вполне возможно, что у Протасени была не меньшая убежденность в правоте его дела. Он был внутренне уверен, что его привилегии как бы дарованы ему от природы, и они, как наследственное право, пожизненны и неоспоримы. Вообще-то, это любопытный психологический изыск партийно-советских бонз. С одной стороны, они всегда кичились тем, что сами выбились из низов, из толщ народа. Никто им не помогал, у них не было волосатой лапы и высокопоставленных родственников, и все их успехи — это их личные заслуги. Ну и еще, разумеется, все эти успехи оказались возможными, благодаря советской власти. Как в шутке: “Кем я был до советской власти? Дурак дураком. А сейчас я кто? — Генерал!” Но во всей своей жизнедеятельности бонзы руководствовались именно убеждением в своей аристократической исключительности. Точь-в-точь такой же, как у средневековых феодалов. Протасеня не прикладывал особых усилий по защите своих привилегий. Раз они пожизненны и неоспоримы, так чего суетиться?

Мы же были активны чрезвычайно. Тут и молодость играла свою роль, и ряд привходящих обстоятельств.

Вот очень важное “обстоятельство”. О нем недавно кратко поведала Марина ( в будущем – моя жена). В печальную дату дня моего рождения она написала:

“Расскажу, как я познакомилась с Валерием. Представьте, это было именно на экзамене по философии в летнюю сессию 1973 года. Предмет я, разумеется, знала и получила свою законную “пятерку” одной из первых в группе, но, уходя из аудитории, подумала, что мы можем уже больше никогда не встретиться. И тогда я дала шанс Валерию познакомиться со мной: я оставила в столе учебник, за которым вернулась, когда вышел последний студент. И он этот шанс не упустил”.

Да, был такой шанс. Я студентку Марину приметил еще на лекциях и семинарах. Не только за внешний вид, но и, так сказать, за внутреннее содержание. Умненькая, сметливая, любознательная. Окончание сессии и переход бывшей студентки просто в разряд знакомых позволил мне вести разговоры о книгах и фильмах. И даже в эту первую не учебную, послеэкзаменационную встречу 14 июня 1973 г. пригласить ее в кино [“Иван Васильевич меняет профессию”]. Но не на трамвае, а на машине — какой-никакой — на Запорожце-968, который хорош был уже тем, что из любого бездорожья мы вдвоём выносили его буквально на руках. И так же в четыре руки печатали вместе фотокопии тамиздата.

Наш союз прочен и по сей день, и только раз ненадолго прервался из-за мистического морока взаимонепонимания.

Тогда в душе возникло нечто вроде туго сжатой пружины. Или чего-то вроде постоянно с гулом горящей мощной паяльной лампы. Это не теперешние образы — это тогда мне так виделось. И вот эта пружина и постоянный внутренний нагрев и давали мне удивительную даже для моих близких друзей энергию. Мне ничего не стоило сесть на самолет и слетать в Москву на 1-2 дня — благо, билет стоил всего 14 рублей. А так как я летал по аспирантскому, который я продлил по знакомству, а потом даже и по чужим аспирантским (в то время при покупке билетов и посадке на самолет паспорт был не нужен), то и еще в два раза дешевле. С целью, например, взять пару тамиздатских книг или сходить на концерт Оскара Питерсона (в 1974 году), который, кстати сказать, отменили.

Отменили, так как его трио никто не встретил в аэропорту, а потом через много часов приехал какой-то “индюк” из Москонцерта и отвез их в гостиницу “Урал” с номером на троих и туалетом в конце коридора. Как пошутил тогда Питерсон, “хорошо, что в “Урал”, а не в Сибирь”. С этими условиями выдающийся джазовый пианист смирился, но когда ему не дали “Стейнвей” (в Театре эстрады), предложив выступать на расстроенной “Эстонии” и сказав, что “какому-то Питерсону и так сойдет”, он хлопнул крышкой этой “Эстонии”, отчего она не стала лучше, и немедленно разорвал контракт. От этого шума остался двойной альбом “Питерсон в СССР”, сделанный в Таллинне по дороге из (или в) Москвы любительским образом.

Эта “энергия двигателя внутреннего горения” позволяла мне вести, так сказать, очень большую общественную работу среди новых членов кафедры. И среди старых, но еще не определившихся. Я приглашал их к себе домой на показ любительских фильмов. С угощением и выпивкой. Разговоры шли, конечно, о разных мелких злодействах и крупных безобразиях Протасени.

Ворвался Протасеня со своими клевретами на лекцию Леши Мурнева — тоже одного из тех, кто собирался в докторантуру и не слишком уважал заведующего. “Открытая лекция” обсуждается на кафедре.

Протасеня: Мурнев не раскрыл преимуществ социализма.

Кудрявцев (клеврет): Он не только не раскрыл, но говорил о технических достижениях Америки.

Докторов: Лекция Мурнева заслуживает крайне низкой оценки за беспартийность и идейную ущербность.

Лебедев: Петр Федорович, преимущества социализма доказываются в экономике, а не на лекциях.

Кудрявцев: Лебедев не первый раз высказывает антисоветские высказывания.

Докторов: Лебедев беспартийный и уже по одному этому не имеет права преподавать философию. Нужно поставить перед ректоратом вопрос о его увольнении.

Клокоцкий: Товарищ Кудрявцев, это не Лебедев, а вы, по вашей речевой стилистике, допускаете антисоветские, а точнее — антимарксистские и антиленинские высказывания. Каждая следующая формация выше предыдущей именно в силу ее более развитых производительных сил. А по Ленину, социализм докажет свои преимущества только благодаря более высокой производительности труда.

Протасеня: Лебедев и Клокоцкий, тут не нужна ваша демагогия. Вы не были на лекции Мурнева. Мнение комиссии, которая была, таково: с такими лекциями Мурнев не может идти в докторантуру.

Мурнев: Я иду в докторантуру не с лекциями, а с заделом по диссертации 70 процентов.

Протасеня: Все с этим. Переходим ко второму вопросу.

Вот такого рода обсуждениями мы и набирали (очень медленно) своих сторонников.

Вторым привходящим обстоятельством была моя беспартийность, которую следовало сменить на партийность.

Вот тоже интересный факт, который, как позже выяснилось, не знали даже члены многих горкомов. В 1973 году ЦК издал закрытое распоряжение, по которому все работники кафедр общественных наук обязаны быть членами партии. Прежде это было не обязательным. Даже при тов. Сталине. У нас на кафедре работали несколько беспартийных и кроме меня. Тот же Мурнев.

При этом причина беспартийности как бы и не так важна: или преподавателя не приняли, или сам не хочет. В обоих случаях ясно же, что такой не может преподавать общественные, то есть, партийные науки.

В этом 1973 году общими усилиями мы пробили в докторантуру Славу Степина. При этом, чтобы уйти из-под давления Протасени и отсутствия его подписи на решении о докторантуре (напомню, что то решение подписал через голову зава проректор по научной работе Худокормов), Слава вообще ушел из Политеха в Белорусский университет. С одной стороны, это была победа. Но с другой... мы потеряли мощного бойца. И — члена партии. Стало быть, очень важный голос. В те времена возможность борьбы все больше смещалась в “партийную сферу” — на партсобрания. И особенно — на выборы в партбюро и парткомы. Кто сколько своих туда проведет, тот и одолеет.

Как-то, сидя за обедом дома у Славы Степина, мы с ним стали обсуждать очередную пакость Протасени. Отец Славы, старый партийный конь Семен Николаевич, уже не в первый раз слышал от нас о его “художествах” (да и сам был доцентом у нас в институте). За десертом Семен Николаевич, как бы между прочим, сказал: хотите бороться с Протасеней — забаллотируйте его при прохождении в партбюро кафедры. То было напутствие старшего поколения нам, молодым и еще неопытным.

Мы подсчитали свои силы: выяснилось, что с уходом Славы у нас на один голос стало меньше, чем у Протасени с клевретами.

Собрались у нашего архистратига Гриши Карчевского.

— Что будем делать?

— Да что — Валерий должен как можно быстрее вступить в партию.

Такие разговоры бывали и раньше, но тогда не было острой нужды. Сейчас все совпало: и уход Степина, и решение ЦК.

— Если не сейчас, то через год тебя, Валера, не будет на кафедре.

— Хорошо, я согласен.

Но этого было очень мало: он, видите ли, согласен! На всю интеллигенцию существовали жесткие квоты на вступление в партию. Партия и тогда очень берегла свою “рабочую честь”. Охраняла себя от умников с их разложенческими разговорами.

На 1974 год для нашего факультета было только два места. Решили пробивать меня. Я вел на кафедре теоретической механики нечто вроде философских семинаров. Оттуда ходатайствовали. Еще всякие каналы. Выделили одно место под меня.

Сел за изучение устава да программы. Это-то ладно, а вот пройти комиссию старых большевиков — была проблема. Время остановилось. В каком году был 17-й съезд? Почему он называется съездом победителей? Сколько было сталинских ударов? Как стоит Советский Союз? (Надо было отвечать: “Как скала, и только яростные волны буржуазной злобы бессильно разбиваются о его гранитную твердыню” — слова Сталина).

Но и съезды с их историческими решениями — сравнительно пустяки. Главный конек у старых п... пенсионеров в комиссии райкома был: кто нынче генсек в такой то партии?

А кто сейчас генсек в коммунистической партии братской Монголии?

А в братской Румынии? Чаушеску, говорите? Так-так, это вы верно сказали. Только мы вас подправим: надо говорить товарищ Чаушеску.

А в братс...то есть, в буржуазной Гватемале, борющейся с игом американской военщины?

А в Гондурасе, тоже всемерно борющейся против?

У них время стояло, а у меня и вовсе пошло вспять. Теперь я сдавал экзамены Марине. Она задавала вопросы — я отвечал. Так она проверяла мою готовность.

Обязанности члена партии: быть в первых рядах, всегда активно участвовать, выполнять, принимать повышенные, платить членские взносы.

Главные задачи парткомов? А райкомов? А горкомов? Обкомов, ЦК?

Ох, много там было задач. Но у всех и самая главная: подбор и расстановка руководящих кадров. Везде. Всегда. От начальников цехов маленького заводика и редактора многотиражки до глав трестов, министерств, директоров ТВ и киностудий. Партия всемерно крепила ряды и наращивала свою руководящую и направляющую силу. И, тем самым, рыла себе могилу.

В общем, прорвался я туда. И мы восстановили баланс сил. Поэтому, когда у нас на кафедре образовалось свое партбюро, по всем прикидкам у нас было столько же штыков, сколько и у Протасени: 13 на 13. Риск был велик: а ну как кто-то из не очень стойких дрогнет? Вдруг проголосует за Протасеню? Выборы-то тайные, да кто ж его знает. На 17-м съезде победителей тоже были равными. Вот только все, проголосовавшие против Сталина или за Кирова, были вскоре расстреляны.

Времена несоизмеримо другие и Протасеня совсем не Сталин, но почти что генетический страх сидел в порах. Да и увольнение в нашей профессии — тоже вещь серьезная. Вузов-то раз-два и обчелся. А при голосовании все может случиться, любая ошибка: не того вычеркнул, вообще забыл вычеркнуть.

Наконец, идут выборы в партбюро кафедры.

В счетную комиссию входят и наши, так что исполнить завет тов. Сталина: “Не важно, как голосуют, важно, кто считает”, — не выйдет.

Появляется счетная комиссия, объявляет результат:

Такие-то прошли в партбюро (да все и прошли). Протасеня: “за” 13 голосов, “против” — 13 голосов. Для избрания же нужно 50 процентов плюс один голос.

Протасеня — не прошел! Не хватило у него того самого одного голоса. Он сидит с обвисшим лицом. Бормочет:

— Тут интриганы. Подтасовка. Трэба переголосовать.

Клеврет, туповатый Новиков не совсем понимает, кто именно интриган, и не выдерживает:

— Что вы, Петр Федорович, мы три раза пересчитывали. Никаких интриг. Все точно. Да вот и бюллетени здесь, можно еще раз проверить.

— Ну, это мы еще посмотрим, — смутно грозит заведующий.

А чего смотреть, все законно. В соответствии с нормами внутрипартийной демократии. Партком института утверждает выборы. Если бы не более чем прохладное отношение к Протасене ректора Ящерицына и секретаря парткома Белькевича, то, вполне возможно, обязали бы переголосовать. Мало ли поводов: помарка в протоколе, нечеткая линия в бюллетене.

Нас многие поздравляли. Некая невыразимая гнусность Протасени давно веяла в воздухе. Примерно, как от скунса. Еще и не видно, а уже чуют: где-то здесь. Был у нас такой преподаватель баяна Анатолий Гаврилов. Как-то в порядке эксперимента для воспитания гармонично-развитой личности ввели на некоторых факультетах музыку. Так и этот Гаврилов, которого в мире ничего не интересовало, кроме самой высокой политики (не ниже президентов) и женщин — и тот нас поздравил. Даже сыграл на баяне “Выходной марш”.

Мы собрались у меня отметить победу и провести военный совет. Слава Степин, хотя и докторант университета, тоже с нами.

— Ну, что будем делать дальше? — спрашиваю.

— Да что, — говорит Слава, — надо составлять телегу в ЦК. Расписать в ней все художества Протасени. Должны снять. Пусть Валера, Клокоцкий и Гриша Карчевский напишут. А мы обсудим.

Я написал. Карчевский добавил. Клокоцкий усилил. Получилось сочинение, тянущее на диссертацию по педагогике. И разделы были похожие:

“Научная работа заведующего кафедрой П.Ф.Протасени”,

“Общественное лицо Протасени”,

“Административная деятельность Протасени”,

“Отношение Протасени с коллегами”. И все прочее в таком духе.

Тут мы дали маху. Сказалось отсутствие опыта. Нам мнилось, что чем больше, подробнее и ярче мы опишем мелкие злодейства нашего заведующего, тем скорее ему придет долгожданный конец: ведь уже прошло полтора года, как мы вели великую битву, а он все еще стоял, как Советский Союз.

Но архистратиг Гриша Карчевский все-таки что-то чувствовал неладное. Не надо отправлять. Подождем. Нужно еще посоветоваться.

Советовались между собой на наших военных собраниях. Может, сократить? Да ты что! Вон еще забыли вставить ту историю — помнишь, как он ваши, Гусика и Командора и еще кого-то, голоса за Головню задним числом приказал своему арапу Новикову исправить в протоколе собрания кафедры на голоса “против?” И потом бедного толстяка уволили.

Добавляли и это. Наша кандидатская диссертация “про Протасеню” грозила превратиться в докторскую. Архистратиг Гриша мрачнел. Наконец не выдержал.

— Ребята, не то делаем. Слушай, Валера, ты знаком с Разумовым, так?

— Да.

— Вот. Он курирует в республиканском комитете народного контроля науку и высшую школу. Сходи к нему, покажи наш талмуд. Что он скажет?

— Ладно. Пойдем вместе.

Пошли. Я с гордостью показываю Юре Разумову нашу высоконаучную работу. Его жена Зина Бражникова, доцент нашей кафедры, подает ужин (очень гостеприимная семья). Юра взвешивает на ладони труд. Н-да.... Начинает листать.

— О чем вы тут пишете, а?

— Ну, как о чем?! О всяких безобразиях Протасени.

— Ладно, ладно. А факты где?

— Так вот же. За десять лет ни одной книги или статьи. Пять лет мурыжил с кафедральным учебником — он так и не вышел. Вместо него вышло постановление отдела науки ЦК о прекращении издания местных учебников. Вот тут, смотри, Степина не пускал в докторантуру. Вот тут — Мурнева.

— Это, по-вашему, факты?

— Конечно. Еще и какие. Ясно же, что Протасеня — подлец.

— А с точки зрения Протасени, подлецы — вы. Никакие это не факты. Почему это ЦК поверит вам больше, чем ему?

— Хорошо, но ведь вот Протасеня не написал ни одной книги и даже статьи за десять лет! Это же — факт.

— Для ЦК — нет. Никакая наука ни от Протасени, ни от вашей кафедры ЦК не нужна. Вы что, новые виды ракет проектируете? Подводных лодок? Способы разрушительного воздействия на психику вражеских солдат? Все, что может написать Протасеня, — это наукообразно и длинно на псевдомарксистском жаргоне косноязычно излагать, что ЦК — это коллективная мудрость партии. Но ЦК это знает и без вашего Протасени. И без ваших дурацких учебников. Опять же, кого пускать в докторантуру, а кого нет — дело заведующего. И кого не проводить по конкурсу. И кого принимать в аспирантуру. Это вы лезете в его прерогативы.

Не ему, а вам могут всыпать.

Мы с Гришей понуро сидели как оплеванные. Гриша только тихо сказал: “Я чувствовал что-то в этом роде”.

— Так что, Юра, наше дело проигрышное? — спросил я тускло.

— Кто это вам сказал? Наоборот — полностью выигрышное. Вот же у вас тут, в самом конце, сказано: весной 1975 года заведующий не был избран в партийное бюро кафедры.

Я ожил:

— Ну вот, это тоже важный факт. Наряду с другими.

— Не “тоже важный факт”, а единственный факт. Зато совершенно для него убойный. Только без этих ненужных деталей: 13 голосов “за”, 13 “против”. Не прошел, и баста, вот что главное. Мы у себя в комитете каждый день получаем десятки писаний вроде вашего. Если в цидуле больше одной страницы, ну, в крайнем случае — двух, считай, дело пропащее. Там начинается: начальник сказал так-то, а на самом деле было не так. Я ему говорю: вот, мол, как было дело, а он отвечает, что было якобы иначе. Тогда я ему говорю... Сказала-мазала. Партийный бюрократ всю эту туфту и читать не будет. В ней никто никогда не разберется, да это никому и не нужно. Положит под сукно в долгий ящик. Суть дела должна быть изложена на одной странице. Вместе с шапкой и подписями. Чтобы бюрократу не нужно было бы даже трудиться переворачивать.

[То был хороший урок и на будущее: ни в СССР, ни в Америке, ни в какой-либо иной стране не следует писать прошений или жалоб более чем на одну страницу — бюрократия примерно везде одинакова].

— Вот вам лист, пишите:

“В ЦК Коммунистической партии Белорусской ССР

Я немного оторопел: это ж даже не страница, а один абзац! А как же примеры, желтые от ветхости листочки Протасени, по которым он долдонит свои лекции, ни одной статьи за 10 лет...

Юра усмехнулся.

— Все это уже сказано.

— Да где?

— А вот: “Протасеня П.Ф.не пользуется у коммунистов кафедры авторитетом из-за его плохой научной работы и слабого, ошибочного руководства кафедрой”. И как итог: “коммунисты кафедры отказали ему в доверии и забаллотировали при выборах в партийное бюро кафедры”.

Архистратиг Гриша только языком цокнул: класс!

— Теперь можно посылать.

— Да, — подтвердил Юра, — теперь можно. Думаю, недельки через две сработает. Чтобы заведующий крупнейшей в республике кафедры философии не прошел в бюро, — это ЧП. Помощники доложат секретарю по идеологии Кузьмину, и, скорее всего, самому Машерову. Тот даст указание проверить, в чем там дело, точнее, провести со всеми вами беседу. Не только с теми, кто подписал, а со всеми сотрудниками кафедры. Само собой, будет выслушано мнение ректора и вашего парткома. Впереди большая работа. Готовьте своих. От того, что и как будет сказано, зависит окончательное решение.

— Это и есть партийная демократия в действии? — спрашиваю я ехидно.

— Именно. Что ты думаешь, в ЦК кто-то будет биться за вашего мудака Протасеню, если большинство кафедры выскажется против него? И если против будут секретарь парткома и ректор? Даже при наличии волосатой лапы в ЦК — и то это ему не помогло бы. Ну, разве что той лапой был бы сам Машеров. Но, насколько я знаю, партизан Машеров не слишком жалует сомнительного коллаборациониста Протасеню.

И действительно, через пару недель дошли до нас сведения, что готовится внеплановое заседание кафедры с приглашением ректора, проректора, секретаря парткома и его зама и какого-то важного чина из ЦК. Старый зубр Протасеня наконец-то учуял опасность. Он начал добиваться, чтобы заседание проходило в помещении кафедры. Все как всегда-де, просто на заседание придут гости. А раз заседание кафедры, то председательствовать будет он, Протасеня. Давать слово. Комментировать. Одним словом, руководить.

Тут уже я, без всяких советов тертых товарищей, уловил, что этого ни в коем случае допустить нельзя. Если в помещении кафедры, то мы, скорее всего, проиграем. Тут уж “родные стены” для него и его клевретов. Они осмелеют, пойдут в атаку. Начнут говорить о травле заведующего со стороны кучки антисоветских отщепенцев. Болото заколеблется, даже те, кто голосовал против Протасени. Начнут бормотать, что, разумеется, Петр Федорович видный ученый, он учтет критику, он, конечно же, исправит все свои недочеты и поведет коллектив к новым свершениям. Да и твердые борцы могут сдать и потерять напор и убежденность.

Я встретился с Николаем Карловичем Свободой, нашими доцентом, как раз на том бюро избранным парторгом. Он, между прочим, голосовал против Протасени. Объяснил всю ситуацию. В частности, и то, чем в итоге закончится дело для всех, кто голосовал против, если Протасеня останется заведовать. А кто и как голосовал, уже и теперь Протасене ясно. Но особо напирать было не нужно. Николай Карлович был очень порядочным и толковым человеком. Один штрих: он всегда поднимался на любой этаж пешком. Даже на 11-й. Говорил, что наша сидячая работа требует хоть какой-то компенсации. Лекции у него были четкие, грамотные.

— Мне и так все ясно, кто такой Протасеня. Думаю, собрание не будет проведено у нас на кафедре.

Свобода пошел к секретарю парткома Белькевичу. Объяснил, что ради объективности выражения мнения заседание кафедры обязательно нужно провести в помещении институтского парткома. Или в любом другом. Но только не на кафедре. Да там и места маловато. Все будет стесненным, и мы окажемся в неудобном положении перед высокими посетителями из ЦК.

Все это очень хорошо подействовало. Решение: провести в помещении парткома института.

Протасеня, узнав об этом, рвал и метал. Задумал перехитрить и назначил еще одно заседание, перед тем. Чтобы заручиться внутрикафедральной поддержкой.

Я решил во что бы то ни стало сорвать его “мероприятие”. Этого тогда не знал никто, в том числе и наш штаб, — нужна была абсолютная секретность.

У меня была знакомая — инженер-химик Галя Шибаева. Большая любительница музыки. Мечтала попасть в республиканский эстрадный оркестр Бориса Райского (моего старшего друга). Я как-то написал на 4 голоса аранжировку довольно сложной по гармонии песни Angel Eyes, и она спела все 4 голоса с наложением: то есть, звучал как бы женский квартет. Дал прослушать Райскому. Он удивился точности интонирования и взял Галю в вокальный квартет. Рассказываю к тому, что то, что я тогда задумал, тоже требовало точного интонирования. Она легко согласилась провести акцию. Немного с ней порепетировали написанный мной текст. Все готово. Набираем из автомата рядом с институтом домашний номер телефона Протасени.

Галя говорит взволнованно, с придыханиями и запинками.

— Петр Федорович, я бывшая ваша студентка. Я вам так благодарна за все, вы многому меня научили. Я... я только сейчас узнала... Эти люди, они на все способны. Они что-то готовят. Что-то очень плохое. Ужасное. Я прошу вас, я вас умоляю. Завтра, завтра не выходить из дома. Они что-то завтра готовят. Ни в коем случае не выходите завтра из дома.

С рыданием в голосе вешает трубку. Завтра — заседание “его кафедры”. Я несусь на кафедру. Там, как всегда, дежурит лаборант Илья Столкарц (он нам сочувствовал и часто сообщал очень важные тактические сведения о готовящихся мелких пакостях Протасени). Звонок телефона. Илья берет трубку.

— Да, слушаю, Петр Федорович. Заболели? Хорошо, я сейчас же напишу объявление и обзвоню всех преподавателей об отмене заседания. Выздоравливайте, Петр Федорович. Послезавтра заседание в парткоме, помните?

Архистратиг Гриша поразился: неслыханная удача, Протасеня заболел! Я поддакивал: да, нам здорово повезло. Через день, правда, рассказал ему о причине везения. Гриша приятно удивился и одобрил.

А через день — настоящее заседание. То самое, в парткоме института. Все приходят, неожиданно выздоровевший Протасеня — тоже. Садятся в каре вдоль стен. Протасеня норовит начать обличительную речь. Его осаживает секретарь парткома Борис Белькевич:

продолжение следует