Надвигается (имеет быть послезавтра) 130-летие Николая АСЕЕВА. Между прочим, ныне в интернетских справках возникает удивляющее читательскую публику утверждение, что Асеев - псевдоним,а настоящая фамилия - Штальбаум (отцовская,вероятно, немецкая? если не...но вряд ли...). Впрочем, какое это имеет значение! Для меня вот существенно только замечание А.П. Межирова: "его поэзия связана с русским песенным словом". И замечу, что временные (случалось, что и долговременные) неудачи бывали следствием разрыва этой связи...Так или иначе, он всегда жил внутренним ритмом,что определило и своеобразную манеру чтения.
Мои родители его не раз видели и слышали, восхищались его декламацией. Впрочем, поговаривали, что декламация нередко лучше самих текстов.Однако ведь, это случалось и с другими авторами (например, с нашими так называемыми "шестидесятниками"). Энергия, исходившая от художественного чтения была заразительно. Я помню, что мать темпераментно читала стихотворение "Синие гусары"(бесспорно лучшее у Асеева, хотя, между прочим, гусарские мундиры были иного цвета, но ведь для собственно поэзии это не существенно). Также повторялись звучно-изысканные строфы, относящиеся к участи бакинских комиссаров и клянущие командовавшего расстрелом британского офицера Реджинальда Тиг-Джонса. Ну, кто теперь вспомнит эту поэму "Двадцать шесть"! Содержание рассыпалось и ушло в песок туркменской пустыни. А ритм живёт!
Будучи подростком, я болезненно воспринял весть о смерти Н.Н. Асееева. А несколько позже,на заре туманной юности работал над сценарием об Асееве для учебного телевидения ,и фильм того или иного сорта был снят и вышел на экран. По ходу работы мне не раз приходилось навещать "Оксану, жемчужину мира", т. е. уже весьма и весьма немолодую вдову поэта, былую знаменитую красавицу. Масса впечатлений от рассказов, вещей, бумаг, да и от красоты Ксении Михайловны, чье лицо мог бы сравнить с ликом бронзового изваяния, лишь подернутого патиной времени. В ту пору в неё был влюблен ещё молодой и уже великий живописец Анатолий Зверев. Чувство было взаимным, разговоры были и о нем.
Думаю , что о жизни поэта я выведал немало, но ведь кое-что надо оставить и для мемуаров...
Должен сознаться теперь, что, закончив сценарий и собственно работу над фильмом, я был несколько разочарован поэзией Асеева, в которую пришлось основательней, чем в отрочестве, вчитаться. Всё же, разумеется, русская поэтическая антология без его произведений немыслима. Некоторые, наиболее выразительные главы из поэмы "Маяковский начинается" я включил в недавно вышедшую Антологию поэмы. Ниже - подборка, подготовленная мною для хронологически соответствующего тома лирики(здесь в сокращении).
НИКОЛАЙ АСЕЕВ (28.6(10.7).1889 г., Льгов Курской губернии — 16.7.1963 г., Москва). Сын потомственного дворянина, по роду занятий страхового агента. Окончил Курское реальное училище (1907), учился в Московском коммерческом институте (1908–1910), за-тем в Харьковском университете, был также вольнослушателем историко-филологического факультета Московского университета. Стихи начал писать рано и впервые опубликовал их в журнале Н.Г. Шебуева «Весна» (1911). В юношеских опытах был подражателем символистов, прежде всего Константина Бальмонта и Валерия Брюсова, и прошел эту школу стиха вместе с Сергеем Бобровым и Юлианом Анисимовым, друзьями с юношеских лет. Позже А. вспоминал годы становления: «… выученик символистов, отталкивавшийся от них как ребенок отталкивается от стены, держась за которую он учится ходить». Совместно с Бобровым А. стал одним из учредителей издательства «Лирика». В выпущенном издательством одноименном альманахе участвовал и Борис Пастернак, впоследствии назвавший образовавшийся кружок «эпигонским». Вскоре эклектичная и разношерстная лирика раскололась и отделившаяся от нее группировка «Цен-трифуга», в которую вошли А. Бобров и Пастернак, избрала футуристическую ориентацию. Летом 1914 г. жил в Харькове, в Красной Поляне у сестер Синяковых, одна из которых, Ксения Михайловна, стала его женой, «Оксаной» любовной лирики А.: «Оксана! Жемчужина мира! / Я, воздух на волны дробя, / на дне Малороссии вырыл / и в песню оправил тебя». На Украине А. познакомился с футуристами Григорием Петниковым и Божидаром, организовал вместе с ними издательство «Лирень», установившее определенную дистанцию и по отношению к «Центрифуге». А. все более сближался с кубофутуристами «Гилеи», подпадал под влияние Хлебникова и Маяковского, стал, по выраже-нию Давида Бурлюка, их «младшим братом».
Первая книга А. «Ночная флейта» вышла еще в «Лирике» с предисловием Боброва, далее последовали сборники «Зор», «Леторей» и «Ой конин дан окейн» (по-цыгански: «люблю твои глаза»). Изданная в 1916 г. книга «Оксана» сделала А. известным поэтом. Молодой Пастернак, в молодости хваливший стихи молодого А., через полтора десятилетия в «Охранной грамоте», писал: «… воображенье, яркое в беспорядочности, способность претворять неосновательность в музыку, чувствительность и лукавство подлинной артистической натуры. Я его любил. Он увлекался Хлебниковым. Не пойму, что он находил во мне. От искусства, как и от жизни, мы добивались разного». Стихи А. с годами становились иными, вовлеченный Маяковским в советскую рифмованную газетчину, он часто уходил от лирики, на склоне дней попытался к ней возвратиться, но характер, обрисованный Пастернаком, остался неизменен.
В октябре 1915 г. А. был призван в армию, оказавшись в солдатской среде, проникся ее настроениями и в ряде стихотворений осудил происходящую кровавую бойню. В дни февральской революции он был избран в Совет солдатских депутатов. С октября 1917 г. до 1921 г. находился во Владивостоке, где служил в советских учреждениях вместе с Сергеем Третьяковым, был сотрудником газеты «Дальневосточное обозрение», создал футуристическую группу «Творчество», в которую вошли также Д. Бурлюк, Н. Чужак, С. Алымов. В 1921 г. во Владивостоке вышел сборник А. «Бомба». С белогвардейцами принявшему и февральскую революцию, и октябрьский переворот А., было не по пути, но, приветствуя революционную стихию, он в дальневосточные дни был еще, по-видимому, далек от большевистской ортодоксии. Все же в конце 1921 г. ему пришлось, спасаясь от неизбежного ареста японскими оккупационными властями, переместиться в Читу с удостоверением курьера Дальневосточной республики. Оттуда в 1922 г. при со-действии А.В. Луначарского видный поэт был вызван в Москву, где вступил в организованный Маяковским «ЛЕФ». Началась деятельность А. в советской литературе, заметными событиями которой стали асеевский сборник 1922 г. «Стальной соловей» и поэма «Лирическое наступление», в которых выразилось разочарование нэпом. В эту пору партийный контроль над литературой еще не был так суров и всеобъемлющ, как в 30-х гг. Не предвидя грядущего торжества партийной геронтократии, А. восклицал: «Да здравствует Революция, / сломившая / власть стариков». Он посмел выкрикнуть и нечто дерзостное: «… Крашено — рыжим цветом, / а не красным время». В известной статье Ю.Н. Тынянова «Промежуток» творчество А. рассматривается как важное явление современной поэзии, он — в ряду самых значительных авторов. Важно замечание: «… слово у него сохранило родство с песней, из которой выделилось (сначала как припев), поэтому у Асеева очень сильна в балладе строфа с мелодическим ходом… Баллада Асеева — пе-сенная». Энергия ритмов и словесной игры все более уходила на воспевание индустриализации. Лирика А. в советские годы была задавлена социальными заданиями и сопутствующей риторикой, эксплуатацией словесных приемов, но все же ее изначально песенная природа не изменилась. А. был одним из самых популярных советских поэтов. Читатели любили и «Лирическое отступление», и прогремевшую поэму «Двадцать шесть», восхищение вызывало знаменитое стихотворение «Синие гусары». За поэму «Маяковский начинается» А. получил в 1941 г. Сталинскую премию первой степени. И в этой поэме, и в более поздних полемических стихах и в поздней книге статей «Зачем и кому нужна поэзия» А., остававшийся, конечно, до конца футуристом, пытался продолжать фракционную борьбу. В позднесталинское время он, официально признанный «соратником» «лучшего и талантливейшего», был на особом положении: только ему и Семену Кирсанову позволялось печатать стихи, написанные «лесенкой». В годы «оттепели» А. радостно приветствовал «евтушенковское» поколение (особенно Андрея Вознесенского) и, по общему мнению, пытался сколотить из этой молодежи новый «ЛЕФ». В 1922 г. А. так обращался к Пастернаку: «Мы вместе плясали на хатах / безудержный танец щегла… / И всех человеческих каторг / нам вместе дорога легла». Пути с Пастернаком давно разошлись, но все же, по рассказу К.М. Асеевой, старый поэт перед смертью просил читать ему «Спекторского» и, уже приближаясь к агонии, воскликнул: «Как писал Боря!»
ПЕСНЯ СОТЕН
Тулумбасы, бей, бей,
запороги, гей, гей!
Запороги-вороги —
головы не дороги.
Доломаны — быстрь, быстрь,
похолоним Истрь, Истрь!
Харалужье паново
переметим наново!
Чубовье раскрутим,
разовьем хоругвь путем,
атугую сутемь
раньше света разметем!
То ли не утеха ли,
соловоейко-солоду,
то ли не порада ли,
соловейко-солоду!
По грудям их ехали —
по живому золоту,
ехали, не падали
по глухому золоту!
Соловея, вей, вей,
за пороги, гей, гей!
За пороги-вороги —
головы не дороги.
1914
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Я запретил бы «Продажу овса и сена»…
Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?
А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,
руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!
Буквы сигают, как блохи,
облепили беленькую страничку.
Ум, имеющий привычку,
притянул сухие крохи.
Странноприимный дом для ветра,
или гостиницы весны —
вот что должно рассыпать щедро
по рынкам выросшей страны.
1915
ДОНСКАЯ НОЧЬ
Когда земное склонит лень,
Выходит легким шагом лань.
С ветвей сорвется мягко лунь,
Плеснет струею черной линь.
И чей-то стан колеблет стон,
То может — Пан, а может — пень,
Из тины — тень, из сини — сон,
Пока на Дон не ляжет день.
<1916>
ВЕНГЕРСКАЯ ПЕСНЬ
Простоволосые ивы
бросили руки в ручьи.
Чайки кричали: «Чьи вы?»
Мы отвечали: «Ничьи!»
Бьются Перун и Один,
в пасини захрипев.
Мы ж не имеем родин
чайкам сложить припев.
Так развевайся над прочими,
ветер, суровый утонченник,
ты, разрывающий клочьями
сотни любовей оконченных.
Но не умрут глаза —
мир ими видели дважды мы, —
крикнуть сумеют «назад!»
смерти приспешнику каждому.
Там, где увяли ивы,
где остывают ручьи,
чаек, кричащих «чьи вы?»,
мы обратим в ничьих.
1916
* * *
За отряд улетевших уток,
за сквозной поход облаков
мне хотелось отдать кому-то
золотые глаза веков…
Так сжимались поля, убегая,
словно осенью старые змеи,
так за синюю полу гая
ты схватилась, от дали немея,
Что мне стало совсем не страшно:
ведь какие слова ни выстрой —
все равно стоят в рукопашной
за тебя с пролетающей быстрью.
А крылами взмахнувших уток
мне прикрыла лишь осень очи,
но тебя и слепой — зову так,
что изорвано небо в клочья.
1916
ПЛЯСКА
Под копыта казака
грянь, брань, гинь, вран,
киньтесь, брови, на закат, —
Ян, Ян, Ян, Ян!
Копья тлеют на западе
у вражьего лика,
размочалься, лапоть
железного лыка.
Закружи кунтуши,
горячее вейло,
из погибшей души
ясного Ягейла.
Закачался туман
не над булавою,
закачал наш пан
мертвой головою.
Перепутались дни,
раскатились числа,
кушаком отяни
души наши, Висла.
Времени двоякого
пыль дымит у Кракова,
в свисте сабель, в блеске пуль
пляшет круль, пляшет круль.
1916
ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ»
* * *
Если мир еще нами не занят
(нас судьба не случайно свела) —
ведь у самых сердец партизанят
наши песни и наши дела!
Если кровь напоенной рубахи
заскорузла в заржавленный лед —
верь, восставший! Размерены взмахи,
продолжается ярый полет!
Пусть таежные тропы кривые
накаляются нашим огнем…
Верь! Бычачью вселенскую выю
на колене своем перегнем!
Верь! Поэтово слово не сгинет.
Он с тобой — тот же загнанный зверь.
Той же служит единой богине
бесконечных побед и потерь!
1921
Северное сияние
(БЕГ)
Друзьям
Наши лиры заржáвели
от дымящейся крόви,
разлучено державили
наши хмурые брови.
И теперь перержавленной лирою
для далеких друзей я солирую:
«Бег
чех,
чей
смех,
вей,
рей,
сей
снег!
Тронь струн
винтики,
в ночь лун,
синь, теки,
в день дунь,
даль, дым,
по льду
скальды!»
Грозясь друзьям усмешкою веселой,
кричу земли далеким новоселам:
«Смотри-ка пристально —
ветров каприз стальной:
застыли в лоске
просты полоски,
поем и пляшем
сиянье наше,
и Север ветреный,
и снег серебряный,
и груди радуг,
игру и радость!
Тронь струн
винтики,
в ночь лун,
синь, теки,
в день дунь,
даль, дым,
по льду
скальды!»
<192
"ЧЕРНЫЙ ПРИНЦ»
Баллада об английском золоте,
затонувшем в 1854 году
у входа в бухту Балаклавы
1
Белые бивни
бьют
в ют.
В шумную пену
бушприт
врыт.
Вы говорите:
шторм —
вздор?
Некогда длить
спор!
Видите, в пальцы нам
врос
трос,
так что и этот
вопрос
прост:
мало ли видел
матрос
гроз, —
не покидал
пост.
Даже и в самый
глухо
час
ветер бы внес
слугой
нас,
выгнувши парус
в тугой
пляс,
если б — не тот
раз.
Слишком угрюмо
выл
вал…
Буйный у трюма
был
бал…
Море на клочья
рвал
шквал…
Как удержать
фал?
Но не от ветра
скрипел
брус, —
глупый заладил
припев
трус:
«Слишком тяжелый
у нас
груз.
Слышите стен
хруст?»
Шкипер рванул его:
«Брысь
вниз.
Будешь морочить нас —
правь
вплавь.
Слишком башку твою
весь
рейс
клонит золота
вес».
Этот в ответ:
«Груз —
сух,
море — стекло,
и циклон —
глух,
если ты в траверс
чужих
бухт
станешь, как добрый
друг.
Если ж пушечный
рвет
рот
теплых и ласковых
вод
ход, —
даже речной
уведет
брод
в черный
водоворот.
Пороха с нами
сто
тонн.
В золоте нашем
злой
звон.
Тот, кто дрожа
сторожит
бастион, —
тот же моряк
он.
В тыл ему станет
наш
десант.
Тени бредут
редут
спасать…
Нет, если есть
еще
небеса,
наши слетят
паруса».
Взрыв рук
простерт
за борт.
Темен
восток
и жесток.
Бурей рангоут
всклочен
в стог…
А человек —
листок.
Скалы видали
в пяти
шагах,
как человечья
тоска
нага,
как человечья
душа
строга
даже
и у врага.
Белые бивни
бьют
в ют.
В шумную пену
бушприт
врыт.
Кто говорит:
шторм —
вздор,
если утес —
в упор?!
2
Старая Англия,
встань, грозна.
В Черное море
пошли грома.
Станут русские
тверже знать
мощь твоих
плавучих громад.
Грянь канонадой
в далекий порт,
круглые ядра
на берег ринь.
Семь вымпелов,
наклоните борт.
Стань в полукружье их,
«Черный принц».
Золотом красным
наполнен трюм.
Взвесил слитки
лорд-казначей.
Много матросских
суровых дум
сдавит оно
в черноте ночей.
«Черный принц»
покидает рейд.
Лорд-казначей
отошел ко сну.
Сон его пучит
клокастый бред:
руки со дна
берут казну.
Страшно в трюме
горит заря.
Ветер, что ли,
трубит в жерло:
«Дна не найдут
твои якоря,
канет в бездну
тяжелый лот».
Хриплый голос
гремит сквозь сон:
«Лорд-казначей,
скажи жене, —
скрыли под грузом
мое лицо
восемьдесят
саженей.
Лорд-казначей,
я — не трус.
Помни, помни,
что я сказал, —
сильные руки
подымут груз,
бросят в лицо
твоим внукам залп.
Лорд-казначей,
не спи, не спи.
Крепче в руке
сжимай ключи.
Будет Вестминстер
в пыль разбит
золотом, вставшим
со дна пучин.
Станет луною
сверкать гладь.
Золотом будет
звенеть стих.
Это тяжелая
дней кладь
гордых потомков
потопит твоих».
С белой постели
встанет лорд.
Окна в тумане
мешают спать.
Тих и спокоен
безмолвный порт.
Волны на Темзе
не всхлынут вспять.
3
Белые бивни
бьют
в ют.
В шумную пену
бушприт
врыт.
Вы говорите
шторм —
вздор?
Мало ль их было
с те пор?!
Месяца блеском
облит
мыс.
Долго ли шли
корабли
вниз?
Веет ли в Англии
наш
бриз,
переходя
в свист?
Гор гранитный
кулак
груб.
Если скула
о скалу —
труп.
Ласково стелется
поутру
дым
из больших
труб.
Мокрою крысой
скользит
кран.
Долго лизать нам
рубцы
ран.
Выйди же,
лет прорезав
туман,
бриг из чужих
стран!
Грохот подъемных
цепей,
грянь.
Прошлое темных
зыбей,
встань.
Всё просквози
и промой
всклянь,
утра синяя
рань.
Тот, кто погиб,
нам
не враг.
Наши враги
затаили
страх.
Видят: над зыбью
утихших
влаг
вьется советский
флаг.
Это не только
Росси
цвет.
Это — всем,
кто увидел
свет,
всем, кто развеял
клокастый
бред
ради алеющих
лет.
Кончен спор
дублона
с рублем.
Ветер в песню
навеки
влюблен.
Пойте ж эту
над
кораблем
каждый в сердце своем.
1923
А.А. АХМАТОВОЙ
Нет, не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.
За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,
За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и над б желчь, —
Стихов твоих сот тяжел.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.
18 апреля 1924
СИНИЕ ГУСАРЫ
1
Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке
летят вперед.
Полоз остер —
полосатит снег.
Чьи это там
голоса и смех?
«Руку
на сердце свое
положа,
я тебе скажу:
ты не тронь палаша!
Силе такой
становясь поперек,
ты б хоть других —
не себя —
поберег!»
2
Белыми копытами
лед колотя,
тени по Литейному —
дальше летят.
«Я тебе отвечу,
друг дорогой, —
гибель нестрашная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком,
голову выбелив,
стать стариком.
Пора нам состукнуть
клинок о клинок:
в свободу —
сердце мое
влюблено!»
3
Розовые губы,
витой чубук.
Синие гусары —
пытай судьбу!
Вот они,
не сгинув,
не умирав,
снова собираются
в номерах.
Скинуты ментики,
ночь глубока,
ну-ка — вспеньте-ка
полный бокал!
Нальем и осушим
и станем трезвей:
«За Южное братство,
за юных друзей!»
4
Глухие гитары,
высокая речь…
Кого им бояться
и что им беречь?
В них страсть закипает,
как в пене стакан:
впервые читаются
строфы «Цыган»…
Тени по Литейному
летят назад.
Брови из-под кивера
дворцам грозят.
Кончена беседа.
Гони коней!
Утро вечера —
мудреней.
5
Что ж это,
что ж это,
что ж это за песнь?!
Голову
на руки белые
свесь.
Тихие гитары,
стыньте, дрожа:
синие гусары
под снегом лежат!
Декабрь 1925
* * *
Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.
Я тебя запомнил дόкрепка,
ту, что много лет назад
без упрека и без окрика
загляделась мне в глаза.
Я люблю тебя, ту самую, —
всё нежней и всё тесней, —
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.
Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.
В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.
Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
у ракитова куста.
Нет, не сила и не качество
молодых твои волос,
ты — всему была заказчица,
что в строке отозвалось.
1926
