Составление антологий и хрестоматий стало моим ремеслом. Здесь-то и важно сохранить объективность при всех переменах времен. Конечно, в литературе есть личности одиозные, и это одна из таковых. Но некоторого живого дарования отнять у пресловутого (в юности, признаться, вызывавшего у меня омерзение) Демьяна нельзя! Так или иначе, я включил его небольшую, ритмически своеобразную поэму "Главная улица" в антологию поэмы и думаю, что для нескольких его стихотворений найдется место и в томах, отданных лирике... В том же томе антологии поэмы, отданном ХХ веку, находятся гениальные создания Блока, Андрея Белого, Кузмина, Клюева, Есенина,Хлебникова, Маяковского, Пастернака, Ахматовой, Заболоцкого и так далее и так далее. Кажется, сомнительное соседство. И всё же, всё же... Пусть картина будет полна!
Я предвижу недоумение и даже насмешки многих. Но вот так!
Пусть Демьян остается в веках со своей правдой и осыпается барханами забвения! Мои же личные чувства выражены в одном восьмистишии.
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
СИВАШ
- Вода из Сиваша, подвинувшись, вытеки,
Дивизиям путь открывая!
Не будет острей и решительней критики,
Чем эта резня штыковая.
И вот уж вся эта словесность изранена
И тонет в наплывах тумана.
Ценители Бальмонта и Северянина
Убиты чтецами Демьяна.
2019
Далее подборка стихов Д.Б., подготовленная мною для антологии ("Главная улица", как сказано, идет особо).
Между прочим, есть мнение, что Д.Б. был внебрачным сыном великого князя, писавшего стихи под псевдонимом К.Р. Я не муссирую эту тему....
ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ (1(13).4.1883 г., деревня Губовка Александрийского уезда Херсонской губернии— 25.5.1945 г., Москва; похоронен на Новодевичьем кладбище). Собствен-но Ефим Алексеевич Придворов; псевдоним поэтом был заимствован у дяди Демьяна Придворова, «народного заступника», которого односельчане прозвали «Демьяном Бедным». Б. крестьянского происхождения; его отец был сторожем при церкви Елизаветградского духовного училища, а позже, по свидетельству поэта А.А. Тарковского, швейцаром в Елизаветградской гимназии, где Тарковский учился. Окончив Губовскую сельскую школу (1896), Б. поступил в Киевскую военно-фельдшерскую школу. Вскоре как лучший ученик был представлен инспектору-попечителю военно-учебных заведений великому князю Константину Константиновичу (писавшему стихи под псевдонимом К.Р.). Б. понравился великому князю и обрел в его лице могущественного покровителя. Окончив школу, Б. недолго служил в елизаветградском военном лазарете. Затем великий князь разрешил своему любимцу в порядке исключения сдать экстерном экзамены за курс гимназии и учиться дальше (с условием отслужить в армии два года по окончании учения). В 1904 г. Б. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где проучился до 1908 г. По некоторым сведениям он проживал в Мраморном дворце, принадлежавшем К.Р. Первые стихи, опубликованные будущим классиком пролетарской поэзии («Киевское слово». 1899), были верноподданническими. Ему было 16 лет. В основном же ранние произведения Б. относятся к любовной лирике, они подражательны и слабы. В 1908 г. Б. познакомился с П.Ф. Якубовичем, угадавшем в молодом стихотворце певца гражданских мотивов и сатирика. Б. испытал влияние поэзии Якубовича, порой ощутимое и в поздних стихах. Все же Б. постепенно отдалился от круга писателей-народников, объединенных журналом «Русское богатство». Под воздействием дружбы с В.Д. Бонч-Бруевичем склонился к марксизму и стал постоянным сотрудником большевистской газеты «Звезда» (с весны 1911). Здесь были напечатаны и стихотворный фельетон «О Демьяне Бедном — мужике “вредном”» и впервые подписанная вошедшим в историю псевдонимом басня «Кукушка» (в ней Б. отзывался на столетие со дня рождения А.И. Герцена, заявляя, что у «бойца и гражданина» нет ничего общего с нынешними кадетами). Вспоминая минувшее, Б. с гордостью называл себя «присяжным фельетонистом большевистской прессы». Газетными стихами он откликался на все текущие события, будь то происшествия в Государственной Думе, или Ленский расстрел, или грехи своеко-рыстных заводчиков, злоупотребления городской управы, или положение, сложившееся в церкви. В 1912 г. Б. вступил в РСДРП(б), в этом же году началась его переписка с В.И. Лениным. Б. был высокоценимым, неутомимым и плодовитым сотрудником «Правды», а также ряда других большевистских изданий. Многие его произведения, написанные на злобу дня, умирали вместе с номером газеты, но лучшие вошли в первую книгу Б. «Басни» (1913). В целом отзывы заметившей ее демократической прессы были положительными. Направленность сатиры Б. была ясна, грубость и вульгарность некоторых речений оправдывались уровнем той читательской аудитории, которой эти стихотворные послания адресовались. Дарование Б. было несомненно, юмор его был едок и меток. Конечно, свои ответы на жгучие вопросы он давал, стоя на позициях большевистского публициста. И все же до революции его творчество доходчивое, обращенное к нуждам трудящихся протекало, пожалуй, в общем потоке антиправительственной сатиры, мастеровитой, злой и остроумной. Б. был не слишком далек от авторов «Сатирикона», может быть, только позлее и попроще. В 1914 г. мобилизованный в действующую армию в качестве военного фельдшера, Б. принял непосредственное участие в боях и был за храбрость награжден Георгиевской медалью. Летом 1915 г. он был определен в запас и, поселившись в Петрограде, издал вторую свою книгу «Диво дивное и другие сказки» (1916). В 1917 г. вышло еще 8 сборников Б., он принял самое деятельное участие в большевистской агитации на всех этапах революции. В июльские дни перешел на нелегальное положение и скрывался. Гордившийся тем, что сам Ленин руководил его «пристрелкой», Б. после победы Октября и в годы Гражданской войны стал глашатаем правящей партии. Его агитки и песни стали известны миллионам. Как историческое свидетельство значительна (и ритмически интересна ) поэма «Главная улица» (1922). Вообще Б. был мастером избранных им жанров. С одной стороны, он продолжил некрасовскую традицию стихотворное фельетона. С другой — был продолжателем крыловской басенной традиции. Он учитывал и опыт поэтов «Искры», и достижения современных сатириков (независимо от партийной окраски). Важен и фольклорный источник поэзии Б., умело имитировавшего простонародный говор и воссоздававшего в своих стихах разных национальные акценты (например, немецкий, кавказский). Общеизвестно переданное Горьким критическое высказывание благосклонного к Б. Ленина: «Грубоват. Идет за читателем, а надо быть немножко впереди». Тем не менее многие афоризмы Б. вошли в живую речь эпохи. Некоторыми восхищались и авторы далекие от поэтики Б. Например, конструктивист Илья Сельвинский. Но бурная антирелигиозная пропаганда Б. вызвала оскорбительную отповедь Есенина(или скорей поэта, выступившего под именем Есенина) «Ефиму Лакеевичу Придворову». Так или иначе, горестен подлинный возглас Есенина: "Поют агитки Бедного Демьяна!"
В двадцатые годы Д. был крайне необходим большевикам, «одемьянивание» русской литературы было официальным лозунгом. Доходчивость творчества Б. казалась недосягаемым идеалом для столь многих «пролетарских поэтов», лишенных его дарования. При этом Б. умел носить маску: в жизни он всегда был большим чтецом и человеком обширных познаний. Его личная библиотека, частично состоящая из конфискованных у взятых в ЧК деятелей, ныне стала частью библиотеки Литературного музея.
Положение Б. в литературе ухудшилось в тридцатые годы, в связи с постепенной подменой идеологии и перерождением партии. Прокламируемый старым большевиком интернационализм устарел, пренебрежение Б. к русской истории стало особенно в преддверии готовящейся войны неуместно. Последовало письмо Сталина (1930), разгромное для Б., позже — исключение из партии (1938). Даже через несколько лет после смерти «основоположника» прогремело осуждающее его книги партийное постановление. Оттепель возвратила Б. в советскую литературу, в 1956 г. он был посмертно восстановлен в партии.
Большевизм со всей суммой своих идей стал ныне давней историей. Наследие Б., разумеется, превратилось в прах, как и все принадлежавшее только агитации и злобе дня. И все-таки отдельных удач этого поэта нельзя вычеркнуть ни из истории, ни из литературы. Все-таки он обладал заметным сатирическим и скромным лирическим дарованием. Памятником автору «Главной улицы» и «Манифеста барона Врангеля» стали посвященные ему стихи Павла Васильева, неясно, насколько искренние, но вдохновенные и мощные: «Как никому, завидую тебе, / Обветрившему песней миллионы, / Несущему в победах и борьбе / Поэзии багровые знамена!».
--
Кларнет и рожок
Однажды летом
У речки, за селом, на мягком бережку
Случилось встретиться пастушьему рожку
С кларнетом.
«Здорово!» — пропищал кларнет.
«Здорово, брат, — рожок в ответ, —
Здорово!
Как вижу — ты из городских…
Да не пойму: из бар аль из каких?»
«Вот это ново, —
Обиделся кларнет. — Глаза вперед протри,
Да лучше посмотри,
Чем задавать вопрос мне неуместный.
Кларнет я музыкант известный.
Хоть, правда, голлос мой с твоим немножко схож,
Но я за свой талант в места какие вхож?!
Сказать вам, мужикам, и то войдете в страх вы.
А всё скажу, не утаю:
Под музыку мою
Танцуют, батенька, порой князья и графы!
Вот ты свою игру с моей теперь сравни:
Ведь под твою — быки с коровами одни
Хвостами машут!»
«То так, — сказал рожок, — нам графы не сродни,
Одначе помяни:
Когда-нибудь они
Под музыку и под мою запляшут!»
1912
И там и тут
Химический анализ мази показал, что она не содержит никаких ядо-витых веществ, за исключением свинца.
Из речи Литвинова-Фалинского
Умер рабочий завода «Вулкан» Ан-дреев, застреленный городовым во время демонстрации.
Из газет
На фабрике — отрава,
На улице — расправа,
И там свинец и тут свинец…
Один конец!
1914
Мой стих
Пою. Но разве я «пою»?
Мой голос огрубел в бою,
И стих мой… блеску нет в его простом наряде.
Не на сверкающей эстраде
Пред «чистой публикой», восторженно-немой,
И не под скрипок стон чарующе-напевный
Я возвышаю голос мой —
Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный.
Наследья тяжкого неся проклятый груз,
Я не служитель муз:
Мой твердый, четкий стих — мой подвиг ежедневный.
Родной народ, страдалец трудовой,
Мне важен суд лишь твой,
Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»!
Сентябрь 1917
У господ на елке
Помню — Господи, прости!
Как давно всё было! —
Парень лет пяти-шести,
Я попал под мыло.
Мать с утра меня скребла,
Плача втихомолку,
А под вечер повела
«К господам на елку».
По снежку на черный ход
Пробрались искусно.
В теплой кухне у господ
Пахнет очень вкусно.
Тетка Фекла у плиты
На хозяев злится:
«Дали к празднику, скоты,
Три аршина ситца!
Обносилась, что мешок:
Ни к гостям, ни к храму.
Груне дали фартушок —
Не прикроешь сраму!»
Груня фыркнула в ладонь,
Фартушком тряхнула.
«Ну и девка же: огонь! —
Тетушка вздохнула, —
Всё гульба нейдет с ума —
Нагуляет лихо!
Ой, никак, идет «сама»!»
В кухне стало тихо.
Мать рукою провела
У меня под носом.
В кухню барыня вошла, —
К матери с вопросом:
«Здравствуй, Катя! Ты — с сынком?
Муж, чай, рад получке?»
В спину мать меня пинком:
«Приложися к ручке!»
Сзади шум. Бегут, кричат:
«В кухне — мужичонок!»
Эвон сколько их, барчат:
Мальчиков, девчонок!
«Позовем его за стол!» —
«Что ты, что ты, Пепка!»
Я за материн подол
Уцепился крепко.
Запросившися домой,
Задал реву сразу.
«Дём, нишкни! Дурак прямой,
То ль попорчен с глазу».
Кто-то тут успел принесть
Пряник и игрушку:
«Это пряник. Можно есть». —
«На, бери хлопушку». —
«Вот — растите дикарей:
Не проронит слова!..
Дети, в залу! Марш скорей!»
В кухне тихо снова.
Фекла злится: «Каково?
Дали тож… гостинца!..
На мальца глядит как: во!
Словно из зверинца!»
Груня шепчет: «Дём, а Дём!
Напечем-наварим,
Завтра с Феклой — жди — придем.
То-то уж задарим!»
Попрощались и — домой.
Дома — пахнет водкой.
Два отца — чужой и мой —
Пьют за загородкой.
Спать мешает до утра
Пьяное соседство.
Незабвенная пора,
Золотое детство!
1918
Проводы
Красноармейская песня
Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:
«А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся.
Без тебя большевики
Обойдутся.
Поневоле ты идешь?
Аль с охоты?
Ваня, Ваня, пропадешь
Ни за что ты.
Мать, страдая по тебе,
Поседела.
Эвон в поле и в избе
Сколько дела!
Как дела теперь пошли:
Любо-мило!
Сколько сразу нам земли
Привалило!
Утеснений прежних нет
И в помине.
Лучше б ты женился, свет,
На Арине.
С молодой бы жил женой,
Не ленился!»
Тут я матери родной
Поклонился.
Поклонился всей родне
У порога:
«Ну скулите вы по мне,
Ради Бога.
Будь такие все, как вы,
Ротозеи,
Что б осталось от Москвы,
От Расеи?
Всё пошло б на старый лад,
На недолю.
Взяли б вновь от вас назад
Землю, волю;
Сел бы барин на земле
Злым Малютой.
Мы б завыли в кабале
Самой лютой.
А иду я не на пляс,
На пирушку,
Покидаючи на вас
Мать-старушку:
С Красной Армией пойду
Я походом,
Смертный бой я поведу
С барским сбродом.
Что с попом, что с кулаком —
Вся беседа:
В брюхо толстое штыком
Мироеда!
Не сдаешься? Помирай,
Шут с тобою!
Будет нам милее рай,
Взятый с бою, —
Не кровавый пьяный рай
Мироедский, —
Русь родная, вольный край,
Край советский!»
1918
Печаль
Дрожит вагон. Стучат колеса.
Мелькают серые столбы.
Вагон, сожженный у откоса,
Один, другой… Следы борьбы.
Остановились. Полустанок.
Какой? Не всё ли мне равно.
На двух оборванных цыганок
Гляжу сквозь мокрое окно.
Одна — вот эта, что моложе, —
Так хороша, в глазах — огонь.
Красноармеец — рваный тоже —
Пред нею вытянул ладонь.
Гадалки речь вперед знакома:
Письмо, известье, дальний путь…
А парень грустен. Где-то дома
Остался, верно, кто-нибудь.
Колеса снова застучали.
Куда-то дальше я качу.
Моей несказанной печали
Делить ни с кем я не хочу.
К чему? Я сросся с бодрой маской.
И прав, кто скажет мне в укор,
Что я сплошною красной краской
Пишу и небо и забор.
Души неясная тревога
И скорбных мыслей смутный рой…
В окраске их моя дорога
Мне жуткой кажется порой!
О, если б я в такую пору,
Отдавшись власти черных дум,
В стихи оправил без разбору
Всё, что идет тогда на ум!
Какой восторг, какие ласки
Мне расточал бы вражий стан,
Все, кто исполнен злой опаски,
В чьем сердце — траурные краски,
Кому всё светлое — обман!
Не избалован я судьбою.
Жизнь жестокó меня трясла.
Всё ж не умножил я собою
Печальных нытиков числа.
Но — полустанок захолустный…
Гадалки эти…ложь и тьма…
Красноармеец это грустный
Всё у меня нейдет с ума!
Дождем осенним плачут окна.
Дрожит расхлябанный вагон.
Свинцово-серых туч волокна
Застлали серый небосклон.
Сквозь тучи солнце светит скудно.
Уходит лес в глухую даль.
И так на этот раз мне трудно
Укрыть от всех мою печаль!
1920
Манифест барона фон Врангеля
Ихь фанге ан . Я нашинаю.
Эс ист для всех совьетских мест,
Для русский люд из краю в краю
Баронский унзер манифест.
Вам мой фамилий всем известный:
Их бин фон Врангель, герр барон.
Я самый лючший, самый шестный
Есть кандидат на царский трон.
Послюшай, красные зольдатен:
Зашем ви бьетесь на меня?
Правительств мой — все демократен,
А не какой-нибудь звиня.
Часы с поломанной пружина —
Есть власть советский такова.
Какой рабочий от машина
Имеет умный голова?
Какой мужик, разлючный с полем,
Валяйт не будет дурака?
У них мозги с таким мозолем,
Как их мозолистый рука!
Мит клейнем, глюпеньким умишком
Всех зо генаннтен простофиль
Иметь за власть?! Пфуй, это слишком!
Их шпрехе: пфуй, дас ист цу филь!
Без благородного сословий
Историй русский — круглый нуль.
Шлехьт! Не карош порядки новий!
Вас Ленин ошень обмануль!
Ви должен верить мне барону.
Мой слово — твердый есть скала.
Мейн копф ждет царскую корону,
Двуглавый адлер — мой орла.
Святая Русслянд… гейлих ерде…
Зи лигт им штербен, мой земля.
Я с белый конь… фом вайсен пферде…
Сойду цум альтен стен Кремля.
И я скажу всему канальству:
«Мейн фольк, не надо грабежи!
Слюжите старому начальству,
Вложите в ножницы ножи!»
Вам будет слезы ошень литься.
«Порядок старый караша!»
Ви в кирхен будете молиться
За мейне руссише душа.
Ви будет жить благополучно
И целовать мне сапога.
Гут!
«Подписал собственноручно»
Вильгельма-кайзера слуга,
Барон вон Врангель, бестолковой
Антантой признанный на треть:
«Сдавайтесь мне не шестный слово.
А там… мы будем посмотреть!!!»
Баронскую штучку списал и опубликовал
Демьян Бедный
1920
Пугало
(Надпись на памятнике Александру III в Ленинграде)
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
1922
Снежинки
Засыпала звериные тропинки
Вчерашняя разгульная метель,
И падают и падают снежинки
На тихую, задумчивую ель.
Заковано тоскою ледяною
Безмолвие убогих деревень.
И снова он встает передо мною —
Смертельною тоской пронзенный день.
Казалося: земля с пути свернула.
Казалося: весь мир покрыла тьма.
И холодом отчаянья дохнула
Испуганно-суровая зима.
Забуду ли народный плач у Горок ,
И проводы вождя, и скорбь, и жуть.
И тысячи лаптишек и опорок,
За Лениным утаптывавших путь.
Шли лентою с пригорка до ложбинки,
Со снежного сугроба на сугроб.
И падали и падали снежинки
На ленинский — от снега белый — гроб.
1925
