9 июня 2020 года после непродолжительной болезни на 90-м году ушел из жизни поэт и культуролог Марк Ляндо. Он родился 24 февраля 1931 года в Москве, в интеллигентной семье, которая жила на Рождественском бульваре. Отец — Александр Ляндо родился в 1904 году в Николаеве. Во время голода в 1920 году покинул родной город и отправился в столицу. По дороге едва не умер от голода, был подобран крестьянином, выхожен им и какое-то время работал у него.
Был призван в Красную армию. Но из-за близорукости вскоре был демобилизован. Добрался до Москвы, окончил строительный техникум, работал на стройке. Получил комнату на Пречистенском бульваре. Но решил учиться и поступил в финансовый ВУЗ. Марк вспоминал о том, как познакомились его родители: «Однажды, на концерте, холостой провинциал познакомился с красивой еврейской девушкой с задумчивыми карими глазами, носившей на голове, по тогдашней моде, фетровый шлем «Аэлита».
Она оказалась дочерью бухгалтера, служившего у еврейского купца, сбежавшего с приходом большевиков за границу и оставившему своему бухгалтеру и моему будущему деду Шиффенбауэру Генриху Марковичу квартиру —несколько комнат в старом доме в Малокисельном переулке, что у Рождественского бульвара, с мебелью и немалой библиотекой и даже с многотомной энциклопедией Брокгауза и Эфрона, золотые корешки и захватывающие картинки которой я помню до сих пор! Девушку звали Ида. Она окончила женскую русскую гимназию в Лодзи. Увлекалась искусством и литературой. Занималась в балетном кружке «босоножек» при школе знаменитой Айседоры Дункан. Отец был приглашен в дом и стал женихом. Иногда приносил цветы или фрукты.»
Молодые поженились и вскоре в их семье появился первенец. Отец трудился в Наркомфине, начинал мелким чиновником, но уже в предвоенные годы писал кандидатскую диссертацию. В 1941 году после начала войны семья была эвакуирована в Казань. Кроме Марка, в семье было еще двое младших братьев. Он вспоминал: «А жили мы и спали все в моем позднем детстве, во время эвакуации военной, в одной комнате.
Дед мой Генрих Маркович, несмотря на возраст, был мучим в застенках НКВД и назначен «немецким шпионом» —по доносу одного из сослуживцев и, ввиду немецки звучащей своей фамилии и имени, он получил несколько лет поселения в Казахскую степь, в затерянный в степи городишко Джурун, куда с ним двинулась и жена его — моя бабушка. Больше я их никогда уже не видел.
Последняя весточка дошла от одного врача, который, услышав мою фамилию (А я тогда носил фамилию матери, которую она в браке не меняла), рассказал мне о своей ссылке в тех же местах и о двух стариках Шиффенбауэр, державших корову и подкармливавших бедных, всегда голодных ссыльных. Как бы последний луч доброты от моих милых донесся до меня через много лет из тех мест скорби! Один из дядьев, бывший секретарем нашего посольства в Париже, был расстрелян в 1939 году.»
На формирование будущего поэта огромное влияние оказала мать. Он вспоминал: «А она жила в Польше, в Москве, любила искусство, поэзию, много размышляла, была красива с особенным, «необщим выражением лица»! Сама писала небольшие эссе на темы книг или кинофильмов... После войны она ходила в литературный кружок при Казанском университете, и там собиралась пишущая интеллигенция.
Иные, особенно из недавних фронтовиков, позволяли себе, неся реальную окопную правду, довольно смелые опусы...Ставились вопросы и о чудовищных потерях в войне, и о многих других, скрываемых официозом фактах. Все это, конечно, было — до поры. Мать все это увлекало. Она писала отзывы на работы литкружковцев. И даже бурно влюбилась в какого-то тихого еврея, по фамилии Людкевич, преподавателя университета. Со мной она была абсолютно откровенна. Я, конечно, ничего не понимая в жизни и видя такое увлечение, романтически советовал не удушать своей любви!»
Семье пришлось пережить все тяготы войны — голод, скитания. После окончания школы Марк поступил в Казанский университет на геологически факультет и успешно закончил его. Марк вспоминал: «А между тем, Казань была городом десятка с лишним ВУЗОВ, знаменитого Университета, Консерватории. Оперного и Драмтеатра. Старинного Кремля, старых церквей и соборов и многих и многих славных в российской истории имен!
Город на Великой реке в этом розановском «Русском Ниле» собрал за время войны и эвакуации немало московской и питерской интеллигенции из русских и евреев, которая пополнила убыль местной, особенно татарской, выбитой почти напрочь в тридцатые годы...». Отец продолжал упорно трудиться и уже в Казани защитил диссертацию, получив степень доктора экономических наук. В хрущевские времена отец уже заведовал кафедрой в Казанском финансово-экономическом институте, имел учеников, которые по-доброму отзывались о нем.
Не стоит думать, что Казань в те годы была лишь обычным провинциальным городом: «…Город был студенческий. Зимой, осенью и весной улицы центра наполнялись стайками молодежи, бегущей на лекции или после лекций. Часто устраивались новогодние или весенние балы. Зимой, отравлялись в лыжные походы за Волгу, на горный берег, на Свиягу, к основанному Иваном Грозным городку Свияжску…
Летом уезжали на ту же Волгу, на дивные песчаные пляжи. Жили там Робинзонами в палатках, в избушках бакенщиков. Зимой - занятия и опять балы на факультетах Университета, в Доме ученых, в Доме офицеров, в других институтах… Новогодние елки на площадях.. Огни… Огни… Музыка из репродукторов по всему городу. И вот сущее Диво: в Казань пришел американский джаз в виде «шанхайского» джаз-оркестра, под водительством Олега Лундстрема! Музыканты были потомками русских эмигрантов, которым Сталин после почти бескровной победы над Японией в Маньчжурии – милостиво разрешил вернуться в Россию, но… до столиц не допустил! И они осели к великой радости местной молодежи – в Казани!»
В эти годы в Казани он познакомился с Софьей Губайдулиной, с которой после переезда в Москву они поженились. После окончания университета Марк много путешествовал как геолог, объездил всю Россию. В конце 50-х годов вернулся в Москву. Губайдулина в это время училась в Московской консерватории. Марк и Соня снимали комнату в Москве.
Марк вспоминал: «Я уже жил в Москве и работал в геологоческих экспедициях, а потом вместе с отцом и своей женой Софьей Губайдулиной построил финский домик на месте нашей сгоревшей во время войны от зажигательной бомбы дачи в подмосковном Томилино. Отец периодически наезжал к нам за продуктами, которых после войны все более не хватало в Казани. Потом моя мать приехала жить ко мне в Томилино.
Здесь ей легче дышалось, чем в темной и уже многосемейной казанской квартире - она хотела быть ближе ко мне, своему любимому, непутевому сынку, с которым могла беседовать о многом... А с отцом оставались младший брат, инженер Евгений, и средний, заботливый, хотя и несколько угрюмый фотохимик, кандидат наук Владимир - отцу не было одиноко.»
Совместная жизнь с талантливым композитором оказалась нелегкой: «Соня после окончания аспирантуры в московской «Консе» стала свободной сочинительницей и переехала в Томилино, я же летними и осенними месяцами мотался по экспедициям. Жили мы вместе только зимой в продуваемом всеми ветрами домишке, согревавшемся водогрейным котлом. Он, как некий Молох, ежечасно требовал угольной или торфяной пищи. Соня согревалась звуками рояля! У нас родилась дочь Надя, которую Соня через год отправила к своей матери и отцу – в Казань от нашего убогого быта, а, главное, ей надо было заниматься!
Она стала зарабатывать на музыке к фильмам, ибо ее новаторские опыты в духе Шёнберга, Альбана Берга, Булеза не принимались советской музыкальной общественностью. У нее уже бывали стычки с педагогами, стремящимися как-то переиначить ее устремления на свой салтык. И тут она явила свой особый характер. Однажды произошла стычка с педагогом Шапориным. Студенты называли его «ШЭПЭ!» Она в слезах заявила мне: «Я убью его! Возьму топор и зарублю!..» Глядя на сверкающие глаза и сжатый рот и испытав мгновенный ужас, я понял: «Может..!» И всячески постарался отговорить ее…».
После окончания консерватории Соне надо было ехать в провинцию — уже было готово направление. Но Марк спас ее — он отправился на приём в министерство культуры, попал в кабинет высокой чиновницы - и Соня осталась в Москве. Но семейная жизнь не заладилась: «Но жизнь постепенно нас разводила. В Томилино зима и холод, снега выше заборов поселка, готовка на керосинке, ведро вместо унитаза, страшный прожорливый Молох – котел..
А у нее музыка, музыка, увлекавшая ее все больше. Москва, концертные залы. Но, увы, к вечеру - возвращение опять в Томилино. А от станции редко ходили автобусы до нашего поселка. Часто ей уже от меня ничего не надо было - ей доставало рояля. Басовые или высокие звуки неслись сквозь тонкие стены сквозь мою комнату, пронзая душу. Дом звучал как огромный резонатор. Или она писала и писала свои музыкальные иероглифы на больших листах нотной бумаги.» Вскоре супруги расстались.
Марк болезненно переживал это расставание. В этот момент жизнь его переломилась. Он оставил геологию, устроился в туристическое бюро и начал водить экскурсии по Москве. Огромную роль в его жизни сыграли литературные объединения, которые в 60-е годы возникали едва не при каждой многотиражке. Благодаря знакомой художнице, он пришел в литобъединение: «...при газетке - многотиражке «Знамя строителя» в центре Москвы в Даевом переулке, впадающем в Сретенку – все места моего детства! И вот я двинулся туда.
В просторной комнате редакции, в доме модерна начала ХХ века, к вечеру собралась небольшая группка мне подобных - разных возрастов и сортов - от совсем молодых дарований - до солидных мужиков и даже глубокого старика с домброй. Это «странное сообщество», которое так нарек забредший сюда как-то журналер из «Пари матч», возглавлял рослый очкастый мэтр, чем-то напоминавший Маяковского! Я любезно был приглашен им огласить свои стихоопыты и встретил некоторое понимание… И, конечно, вступил в этот андеграундный «Садок», как я его потом назвал, и жизнь моя двинулась в ином направлении… Мэтр наш именовался Эдмунд Иодковский - журналист и поэт, автор известных тогда песен, вышибленный из официальной литературы за дерзкую статью против некоего важного советского литературного столпа.»
Эдмунд обладал редким даром — он мгновенно распознавал таланты и помогал им окрепнуть. Марк с любовью вспоминал его: «Наш мэтр, Эдмунд Иодковский, из поляков, был типической фигурой московской полуофициальной-полуподземной богемной жизни 60-х, а также и последующих годов, в значительной степени люмпен-интеллигентом, как, увы, многие и многие знаменитые фигуры как тогда, так и сейчас.
С чудовищно пестрым и путаным российским характером и манерами, где смешивалось все — от нахальства и неразборчивости в средствах до детской наивности, незащищенности, беззаветной любви к поэтическому слову и дружескому общению. От дешевой лозунговой комсомолистости до сентиментально-щенячьей эротики и откровенных выпадов против официальной идеологии...
У него было золотое для пастуха этой странной полулитературной братии качество: он никогда не обижался на критику его собственных опусов, которые часто оставляли желать лучшего. Это создавало свободу общения, каждому давало возможность нести любую отсебятину, в коей, наряду с черт знает чем, иногда мелькали яркие мысли или остроты, а иногда и сам мэтр оживлял общество дерзостью эскапад на скользкие темы:
«Выносили саркофаг из мавзолея —
Раз-два, взяли! —
Петров, Сидоров и два еврея —
Эх, приподняли!!!»
В общем, это был, что называется, «свой парень», и я вместе с другими поплыл в утлом судне сего «Садка» в Даевом переулке бог весть куда, чувствуя постепенно, что моя жизнь обретает какое-то новое измерение. Из-за нас, в частности из-за моей гиперреалистической «Баллады о Пресненской драке», его периодически выкидывали из-под очередной кормящей «крыши», допрашивали в КГБ, но он только мотал головой, словно отряхивающийся «щен», находил какую-нибудь заводскую многотиражку или таксистскую газетку «Зеленый огонек» - и тут же собирал «старую гвардию», к которой присоединялись новые и новые пишущие или просто искатели неофициального спасительного слова и общения...
И судно плыло и доплыло-таки до нынешних Великих, хотя и таких, опять же, переходных и зыбких времен! Он в 1994 году трагически погиб под колесами машины неизвестного водителя, измученный борьбой за выживание своей газеты «Литературные новости», служившей продолжением его многолетней «садковой» эпопеи. Газеты, где он всех нас теперь уже в более свободные годы печатал. Его отсутствие среди литературной Москвы ощущается мучительным провалом.»
В начале 90-х годов Марк все же издал небольшую книгу стихов. Огромную роль в его жизни сыграла его жена Татьяна — они поженились в 1973 году. Через год родился сын Даниил. Благодаря ее хлопотам был устроен быт, перестроена знаменитая томилинская дача, которая помнит всех московских литературных знаменитостей 60-70-х годов — от Генриха Сапгира и СМОГистов до Игоря Холина и Николая Бокова.
Марк не был тщеславным человеком, по словам Пастернака, «не трясся над архивами». В последние годы жизни его талант окреп, он обратился к мемуарной прозе и удачно дебютировал в этом жанре в журнале «Чайка».
Его сын Даниил продолжает дело отца. Видимо, ему предстоит собрать в единый корпус поэтическое и мемуарное наследие отца.
Марк завещал предать свое тело после смерти огню, а прах развеять в Коктебеле, над морем, где он часто бывал и читал стихи в доме своего любимого поэта Максимилиана Волошина.
О! КЕАН…
1.
Еще в кабине самосвала, с щебнистой межгорной дороги -
Меня поразила эта странная дуга горизонта,
меж двумя темнохвойными мысами.
И вот, подъезжая все ближе, я видел… Что же? –
То что не видел никогда до того - то, что не было горами
Или облаками, не было голубеющим или зеленым,
не было латунным или зеркально- блестящим.
Не было шелковым или шерстистым.
Не было павлиньим глазом
и – было всем этим!–
Текучим, неуловимым и в тоже время влажным, тяжелым.
Отдалённо звучащим, непонятным и реальным,
Поднимающимся стеной и опрокидывающимся в горизонт…
2.
Стоя на скрипучей гальке, вдыхая его невероятный,
йодно-сырой и соленый запах, я шептал:
О волноликая даль!…
Ты минерал и газ, лепеты губ и отсветы глаз.
Искры мысли и смывание, забвение… Окна домов
и устьевая желтизна глин - гибкий след истертых временем гор.
Ты и Рождение, и Умирание. Прилив и Отлив…
Все было в тебе, еще до всякой жизни,
когда
протоны твои сгущались в допланетных миллиардолетиях,
истекая из Большого Взрыва.
…Ты как Солярис, породивший и волнующий все живое!
3.
…Вот я стою на твоем берегу, на этой обточенной твоими солеными ласками, твердейшей гальке, в своих порванык кедах, усталый от походов
по хребтам и тайге, одинокий и малый,
чуть больше креветки твоей, инфузории, лингулы!
И понимаю, что всю предыдущую жизнь
смутно стремился к тебе, к великому Истоку!
И как же, как вместить мне твою
Бесконечногранность?
О, стихия, незапамятно-древняя и юная!
Из тебя, из лон твоих глубодонных
я вышел когда-то зверорыбой, перпончатолапой ,
зеленой тварью, пугливой и злобной, унося
в крови соль твоих гребней…
…Я плыл в тебе плотогоном, канаком на пироге,
а потом уже в корабле греков –
Одиссеем, и, выдумывая себе богов,
Надеялся на их помощь, отклоняем в пути
Калипсо и Киркой, угрожаемый страшным Киклопом ,
хитродерзостно убегая от смерти
и доплыл, наконец, до родной Итаки!
Я бродил по пескам твоим Экклезиастом,
видя волнообразные твои упадания и воздымания,
течения и противотечения, воспарение
вод и возвращения их в реки –
великое подобие всей жизни человеков, и вздыхал
о безысходном повторении всего!
….И все же Дарвином и Тейяром я видел упорный подъем лестницы существ – все дальше и выше
и мечтал… о чем? Может быть, о Бессмертии?
…Ты помнишь ли свое детство, о Зоэ, Жизнь?
Когда студневидными амебоидными облаками,
в искрах еще молодого солнца ты текла
среди архейской соль-стихии?
Когда не было смерти, а только деление клеток
и расширение студенистых слоев твоих
в безднах волнокристалла?
Вспомни, о вспомни этот рай твоего Начала ?
Была ли ты счастлива тогда -
Сама дитя и сама колыбель, качаемая ветрами
В климтовых золотых дисках и спиралях,
в блаженных снах без сновидений –
нерожденная еще Афродита?
……………………………………………………..
Синь –соль… Вздохи…
Плеск…Перестук гальки … Запахи йода,
выброшенных морских ежей…Тени… Отсветы… Звоны…
Даль.
Комментарии
Светлая Память!
Светлый Человек был Марик: Светлая ему Память!
Добавить комментарий