Дольчевита

Геша Дольчевита - артист от бога. Лучше всего ему удавались роли Бабы-Яги и Снегурочки. Мужских ему по понятной причине не полагалось, да он и сам не требовал. Казалось, в любительском театре он воплотил свои детские мечты. С юных лет ему хотелось оказаться в центре внимания, душой и телом принадлежать восторженной публике. Такую возможность он получил в исправительной колонии, куда угодил за кражу. Здесь Геша неожиданно в полной мере применил свой артистический талант в художественной самодеятельности: танцевал, репетировал и развлекал спецконтингент.

Зекам нравилось, что Дольчевита не просто красиво пел, а легко менял голоса, изображая знаменитостей. То замурлычет на неведомом греческом языке как лакированный кастрат с очень русской фамилией, то вдруг выдаст "седого паромщика" как народная любимица, а на бис трогательно споёт для мужиков про далёкий синий Зурбаган. Мог забацать и лихую песню по заявкам, но прежде с хитрой улыбкой напоминал: 

- Только хором не умею! Даже - не просите! Я артист, а не петушина в перьях!

У начальства Геша числился на хорошем счету, одевался опрятно, честно трудился, и как докладывал отрядник, бодро шёл по пути исправления. Мелкие информационные услуги хозяину укорачивали путь артиста к освобождению. Однажды попавший на крючок, с него больше никогда не соскакивал. В быт лагерных каст начальство никогда глубоко не вникало. Какое им вообще до всего этого дело? 

Среди бродяг и скитальцев Гешина популярность выглядела закономерно. Сочетание природных умений и редких талантов тут ценили весьма высоко. Казалось, что счастье находит тебя неожиданно, всё предрешено откуда-то свыше. Ты как разноцветная бабочка пойман гигантским сачком небесного охотника. Кто-то из мудрых написал: "Каждому - своё!" Один родился, чтобы кружиться в весёлой беззаботности и украшать бренный мир, другой - на пытки и адские мучения. Бывает, полет оборвался, ты пришпилен булавкой в чьей-то коллекции мертвых насекомых, в окружении других перепончатокрылых. Не беда! Настанет миг, бабочка вспорхнет и улетит в голубую высь неба. Это определено свыше! Главное - душевно не засохнуть, не опуститься метафизически, а этого Геша себе никогда не позволял. Инфернальный мир пугал его бурное воображение своей очевидной доступностью.

***

Проповедник Максим Хорошенко абсолютно не верил в примитивное предопределение. На зоне его прозвали блаженным, по-своему уважали, иногда незлобно посмеивались. Возможно, зеки считались с авторитетом, который Хорошенко заработал тем, что всегда исполнял свое слово. Может и просто усмотрели в нём чей-то характерный образ?

Знали, что сидит он не за дела постыдные, а за свою бескомпромиссную веру и странные религиозные убеждения. На воле Хорошенко возглавлял сельскую общину, которая собиралась в неприметном частном доме. Зарегистривать такой храм власти не давали, да никто из верующих этого и не желал. Существовали так, словно нет государства, власти, вообще - ничего, кроме царства Божия и его вечных законов. Не духовная жизнь, а сплошная нелегальная подпольщина.

Судьба официальных общин складывалась ненамного удачней. Власть шутить с собой поводов не давала, присматривала и наблюдала, изредка карала ретивых, чаще всё же пыталась воздействовать не кнутом, но пряником. В общине работал целый штат осведомителей. Если происходило событие, заслуживающее хоть какого-то внимания надзирающих структур, стукачи тут же, с низкого старта наперегонки мчались с докладами к своему начальству в погонах с васильковыми просветами.

Народу послушать сельские мистические проповеди приходило порядочно. Кто-то пустил слух, что здесь исцеляют от пьянства. Возможно, это было связано с тем, что в общине появился новый прихожанин - лётчик пассажирских авиалиний. При помощи молитвы или под давлением жены-истерички, он полностью исцелился от запойного алкоголизма. А может, всё в жизни уже выпил? Свой самолёт он пилотировал теперь на трезвую голову и всем встречным-поперечным безостановочно рассказывал о втором духовном рождении и дивной любви Христа. Живая реклама, как известно, летит быстрее ветра и действует намного эффективней, чем скучная пропаганда. Народная молва повсюду разнесла славу трезвого лётчика, а молитвеннику Хорошенко приписала сверхъестественные и даже паранормальные способности. Вскоре жёны сами стали приводить к нему непутёвых мужей-пропойц. Он убеждал и уговаривал многих, те подолгу плакали, вставали на колени и громко вслух перечисляли грехи, среди которых бывали вещи действительно постыдные, а также факты, заслуживающие внимания со стороны правоохранительных органов. 

За успешной антиалкогольной кампанией Хорошенко начали пристально приглядывать. Два специально обученных человека еженедельно высылали куда надо подробный отчёт о содержании молитв и духовных наставлений. Зацепиться за криминал и посадить ретивого деятеля оказалось не так-то просто. Власть Хорошенко не хаял, политическими событиями не интересовался, трудности принимал как должное, на заводе работал без нареканий, трудовую дисциплину не нарушал, детали из цеха не тырил, водку не жрал, жену не избивал. Идеальный кандидат в Компартию. К сожалению, ленинскую религию он идейно не исповедовал, а числился последовательным адептом тайной незарегистрированной общины евангелистов. Молиться в стране разрешалось только по плану, в строго отведённом для этого месте, вектор духовной жизни выстраивался согласно строгой разнарядке из партийного центра. В школах детям повторяли, что попы - горькие пьяницы, жадные крохоборы, а в пост жрут мясо, стало быть, вера - дело никчёмное, занятие для тёмных старушек и забитых дурочек.

- Церковь - не в брёвнах, а в рёбрах! - любил повторять сектант Хорошенко.

В селе имелся маленький деревянный храм, где служил тихий и добродушный многодетный священник, который почему-то никогда при встрече не здоровался с евангелистами. Может, постоянно обижался или что-то не так понял?

Власть раздражало, что твердолоб Хорошенко упорно избегал официальной церкви и три раза в неделю исправно посещал незарегистрированный сельский молитвенный дом, куда приезжал на электричке из пыльного областного города. Когда он появлялся, даже дети в поселке понимали, что по улице идёт легендарный проповедник. Узнать его было легко по фетровой шляпе, серому костюму и галстуку, которые он носил в любую погоду. Его вполне можно было принять за мелкого номенклатурного работника или приезжего школьного учителя. Религиозного деятеля в нём выдавали простодушная улыбка, да выражение лица, какое бывает только у невинных детей да мёртвых святых.

***

Упаковать Хорошенко в ментуру и навесить солидный уголовный срок недоброжелателям помог счастливый случай. Предварительно в районе вынесли решение снести ненавистный властям дом молитвы. Постановление спустили в сельсовет. Председатель пытался было защитить верующих, даже звонил начальству по телефону, долго ругался, но голос его никто не услышал. Логика проста - евангелистов строить храм не просили и о сносе здания их предупреждать не собирались. 

В воскресенье, аккурат перед собранием на территории дома молитвы, появился наряд милиции, два десятка краснорожих дружинников и какие-то товарищи в штатском, прибывшие из областного центра. Внутрь помещения не заходили, суетливо топтались во дворе, видно, суеверно побоялись проклятий и сглаза. Всё лето по телевизору крутили многосерийный фильм про стрелецкий бунт, русского пучеглазого царя, бородатых староверов и самосожжения. В тонкости христианской веры никто из стражей правопорядка не вникал, но отдаленно слышали о первобытном фанатизме её приверженцев. 

- Мероприятие нужно провести достойно и красиво, без драк, бабьего плача и самосожжений! - проинструктировали дружинников в милиции.

Сказано – сделано!

Принесли с собой стол и табуретки, кое-как уселись, составили протокол, здание опечатали. Оказалось, что храм на садовом участке создаёт общественный беспорядок и шум, а главное, как было отмечено в жалобах соседей-самогонщиков, "представляет идеологическую опасность для мирного советского быта жителей посёлка".

Народу на мероприятие собралось порядочно: одни - по привычке пришли на воскресное богослужение, другие - просто поглазеть, кто-то в толпе откровенно сочувствовал сектантам и даже плакал.

Адская летняя жара сделала свое злое дело. Тлеющий фитиль религиозного бунта разгорелся с бешеной скоростью. Внезапно всё пошло не по сценарию. Хорошенко в протоколе не расписался. Зрелище затянулось. Верующие и зеваки отказывались расходиться по домам. Люди протяжно тревожно запели, а проповедник прямо на улице обратился к собравшимся с грозной обличительной речью. Он успел рассказать про развратный Вавилон и мерзкую блудницу, сидящую верхом на драконе, напомнил о трёх юных евреях, брошенных в огненную печь и про побитого камнями перводиакона Стефана, устремившего последний взор к отверстому небу.

- За гордость ты изгнан из рая и сброшен с неба, падший ангел, денница, сын красной зари! - хрипел Хорошенко. Голос его внезапно осекся, казалось, что он поперхнулся коркой чёрствого хлеба. Проповедник ясно увидел среди толпы тёмный хохочущий лик и распахнутый зев с высунутым лиловым языком. Тогда он набрался мужества и из последних сил сдавленными бронхами прокричал прямо в полыхающие яростью звериные глаза:

- Бог будет бить тебя, стена подбеленная! Да запретит тебе Господь!

На этом интересном месте кто-то из дружинников не выдержал нервного напряжения и резко толкнул Хорошенко в спину, тот пошатнулся и шумно упал на землю. Затем он попытался подняться, судорожно цепляясь за протянутые руки ближайших слушателей. Селяне заволновались, толпа сочувствующих пришла в движение. Как потом сказали на суде лжесвидетели: "После предупреждения сектанты не разошлись и, руководимые устными командами Хорошенко, препятствовали задержаниям, обзывали дружинников иродами, халдеями, убийцами невинных младенцев. Хорошенко направленным ударом кулака намеренно сбил фуражку с сотрудника милиции, нанёс ему два жестоких удара нотным сборником «Песнь возрождения» и умело подстрекал собравшихся не подчиняться органам правопорядка". 

***

Срок Хорошенко мотал терпеливо и упрямо, без обманчивых лучезарных надежд на досрочное освобождение. Центром его проповеди теперь стали неминуемый конец света да сопутствующие мелочи: фатальные бедствия, голод, губительный мор и грядущий приход Антихриста. Такие увлекательные истории всегда и везде найдут своих досужих слушателей. Кто-то смеётся, кто-то грубит, а иной - поспорит и прислушается. Хорошенко – безобидный рассказчик и внимательный собеседник. Всё что ему говорили зеки он воспринимал серьезно и апокалиптично, словно родился не для этого суетного мира, а – воевать на стороне ангелов света за грядущее царство Агнца. Он собирал свою мозаику печальной картины кончины мира.

Долчевита стал одним из немногих, кто по-детски доверчиво внимал речам проповедника. Своего непутёвого отца-пустозвона Геша не помнил, изможденная мать героически тянула семью и в одиночку воспитывала троих детей в далёком унылом байкальском городе. Гешу домой не ждали, до смерти боялись его шальной непредсказуемости, вечного тунеядства, криминального рецидива и истеричных припадков. Родственники его откровенно стыдились, а любопытным поясняли, что в каждой приличной семье - не без урода.

Случилось то, чего опасались гонители - семена религиозной агитации понемногу прорастали в грубых сердцах зеков. Осенью Хорошенко тайно крестил Долчевиту полным погружением в ржавую железную бочку на пыльном дворе захламленной промзоны. Свидетелями и крёстным стала пара бесполых ангелов, возможно, специально прилетевшая для этого с воли.

Вскоре после секретного духовного эпизода в биографии Хорошенко случилось документально зафиксированное чудо. В исправительную колонию приехала группа шустрых иностранных наблюдателей и пытливых журналистов. Они мониторировали ситуацию с правами человека, попросту мотались по стране и совали нос всюду - куда не следует. Русский зек, как оказалось, тоже живой человек и европрава у него имеются. 

По стране на крыльях звездно-полосатой зари стремительно неслась громыхающая колесница перестройки, и у иных смельчаков даже появилась робкая надежда - ухватиться за колёса демократии и вырваться на вожделенную свободу. 

Нарушив все неписаные лагерные правила и кодекс молчания, к ужасу начальства, Хорошенко прилюдно пожаловался любопытному наблюдателю, в котором интуитивно угадал православного грека. Так проповедник попал в западную кинохронику как последний узник совести и героический сиделец за веру. Оказалось, что это досадное недоразумение вызвало широкий общественный резонанс и даже помешало наращиванию темпов демократического процесса. Неудобные вопросы о свободе вероисповедания стали всё чаще задаваться на самом высшем уровне. Через три месяца международная проблема была полностью ликвидирована. Радостный Хорошенко с достоинством вышел на свободу. Он гордился тем, что ни в чём преступном не сознался и мирное соглашение с халдеями не подписал. Тома страниц его потрепанного уголовного дела так и остались загадкой для будущих историков и религиоведов. 

Тем временем его духовный сын откинулся на волю по УДО. Вскоре они повстречались в заранее условленном месте, при полной конспирации. Хорошенко усердно занялся планомерным духовным воспитанием Геши. Тот во всем повиновался, смиренно исполнял суровые наставления, доверяя Хорошенко как своему родному отцу. 

- Кто не работает, тот не ест, но не заграждай рта у вола молотящего! - заявил Хорошенко и устроил духовного сына работать сторожем в детский санаторий "Лесное озеро". Дольчевита получил свисток, честный трудовой стаж и ведомственную жилплощадь, которую обставил подаренной прихожанами старой мебелью. Он собственноручно сшил на машинке "Веритас" яркие ситцевые занавески и постельное бельё на громадную, сбитую из досок двуспальную кровать. Над ней он укрепил пыльный таджикский ковёр и гипсовый барельеф Иисуса Христа в терновом венце. Посмотрев на уютное домашнее гнездо, Хорошенко остался доволен.

- Жениться тебе пора, Геннадий! - вынес свой вердикт проповедник.

Вскоре для Геши нашлась и подходящая невеста - молчаливая, улыбчивая Таня, которую в общине все жалели по причине физического недостатка. Таня имела приобретённый порок сердца, чудом избежала смерти, искусственный митральный клапан дал право на новую жизнь. Умирать Таня упорно не желала, благодарила Бога за каждый дарованный день, а может просто – не на кого было оставить крошечную худосочную дочку.

Балбес - муж ее покинул давно, поехал челночить в Польшу и исчез как лёгкий дым над речной водой. Возможно, его труп давно обнимал русалку в какой-нибудь вонючей водосточной канаве под обшарпанным Белостоком. Русских негоциантов грабили и убивали на дорогах из-за каких-то двадцати-тридцати долларов.

Таня не задумывалась о высших материях, любовь означала для нее проживание под одной крышей. Поскольку Геша охотно готовил сам, то женские обязанности Тани сводились к минимуму: стирать вещи и убирать комнату, где они теперь теснились, особо не обременяя друг друга душными разговорами и супружескими претензиями.

Совместная безбедная жизнь Тани с Гешей продлилась всего два года, а они хотели - долго и счастливо и поклялись умереть в один день. На праздник Вознесения Геша отправился в лес за грибами, а когда вернулся - скорая уже увезла Таню. В больнице ему сказали, что клапан отказал, сердце остановилось и забрать тело жены можно только после вскрытия. По завершении похорон, в квартиру как из-под земли явились многочисленные наглые родственники. Они торопливо переворошили в поисках денег женские вещи, забрали золотые побрякушки и старую шубу, а потом уехали, напоследок наградив Гешу хлестким неприличным словом. Танину дочь срочно увезли в Выдропужск и определили на воспитание в школу-интернат. Геша не противился, воспринимая всё как волю Божию. На его лице застыла растерянная, блаженная улыбка. Возможно, он даже верил, что где-то в вечности обязательно встретится со своей половинкой.

- Таким уродам, как ты, детей не доверяют! – огласили свой приговор родственники.

***

Первым забил тревогу сосед - рыжий Вилли, обрусевший немец, который вместе с Гешей пел картавым тенором псалмы в скромном хоре радикальной христианской общины. Он случайно увидел, как Дольчевита прогуливается по городу под ручку с незнакомым молодым человеком, одетым в модную рубаху ярко-изумрудного цвета и обтягивающие джинсы-варенки. Сладкая парочка на рынке неспешно угощалась польским шоколадом и чем-то напоминала блестящих навозных жуков. Вилли сел на велосипед и примчался прямиком к месту нелегальных молитвенных собраний, где пересказал увиденное хмурым церковным старейшинам. Гешу немедленно заподозрили в тайных контактах с властью. Это преступление в общине не прощалось. В перестройку здесь не верили, компромиссную свободу не принимали, уверенно ожидали конца света и видели его тревожные признаки во всех тщетных приглашениях власти зарегистрировать подпольную церковь.

Осведомителей сравнивали с Иудой Искариотом и публично отлучали. В стране, где традиционно не вербовали только членов Компартии, среда буйных беспартийных евангелистов представляла повышенный интерес для органов. Соглядатаев евангелисты выявляли и изгоняли. Одни – попадались на пьянке, другие – на пагубных пристрастиях, третьи – самые опасные, предавали из идейных соображений, раскрыть их было нелегко. 

Хорошенко тут же отправился навестить старого друга. Он застал его сидящим за столом в сырой нетопленной комнате. Ночью со стены над кроватью свалился гипсовый Иисус. Геша пытался его склеить бустилатом.

- Мне постоянно снится Таня. Она зовёт к себе, протягивает своё бьющееся сердце! Спрашивает меня - куда делся её драгоценный митральный клапан? - не отрывая взгляда от разбитого барельефа, тревожно пробубнил Долчевита. 

- Вчера ночью по ковру кто-то шумно водил острой спицей. В комнате я находился один. Может, это был чей-то коготь? Потом вдруг упал и разбился Иисус. Это дурной знак! Наверное, меня посетил дьявол или привидение?

- Не верь в приметы, как халдеи! Доверяй Богу! Молись на ночь! «Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты Один даёшь мне жить в безопасности!» - сурово отрезал Хорошенко, для убедительности процитировав псалом.

Переночевали они вместе. Хорошенко улегся спать на полу, Геша пытался заснуть на двуспальной кровати. Свет не выключали. Дольчевиту мучили кошмары. Ночью он вскакивал, выбегал в холодный коридор и бесконечно пил настойку валерианы. Спицей по ковру больше никто не чирикал. Привидение, видимо, стеснялось незнакомых людей или в эту ночь отправилось к кому-то в гости.

- Вот видишь, дьявол бежит от нас! - сказал Хорошенко, ободряя Гешу напоследок. - В воскресенье увидимся! 

Но ни в ближайшее воскресенье, ни в следующее за ним, ни в какое другое Дольчевиту в общине больше не видели. Он исчез с концами, словно утопился в лесном озере.

***

Хорошенко принципиально лично никогда не разговаривал с сотрудниками милиции и представителями мирской власти. Его язык — это проповедь! На все вопросы один ответ - послушай, уверуй и покайся! Наученный горьким подпольным опытом, он не доверял всем тем несчастным грешникам, кто находился вне общины. Деловые встречи он назначал в людных местах, там, где присутствовали братья и сестры по вере. Второй раз попасть в тюрьму, пусть даже за веру, ему не хотелось.

С пришедшим в дом молитвы милиционером он даже не поздоровался. Привычка приветствовать халдеев у него отсутствовала. Он молча и презрительно– равнодушно выслушал сотрудника. 

Тот невнятно изложил суть дела: - Артист то – ваш прихожанин?! Почему вы его не посещаете? У него нет, кроме вас, родственников! Тоже мне – верующие! 

Он выдернул из папки и с презрением протянул Хорошенко лист бумаги с адресом, поспешно удалившись. Слишком неуютным казалось молодому милиционеру напоминавшее беседку, заставленное скамейками холодное, как ледяной айсберг, помещение сектантских молитвенных собраний.

***

К кирпичному дому в Тучковом переулке вела гулкая старинная гранитная мостовая. Казалось, что по ней только что промчалась карета со смеющимися барышнями и кавалергардами. Хорошенко остановился у чугунного фонаря и долго сверял адрес с записью на мятом бумажном листке. Из парадной неспешно выходила странная молодая пара: карликового роста усатый мужчина в бледно-зелёном офицерском кителе, синих галифе, сапогах и фуражке с прямоугольным лакированным козырьком и приятного вида женщина в темном берете, юбке и солдатской гимнастёрке. Перед собой они толкали старинную детскую коляску в которой улыбался и щебетал жизнерадостный пупс. Обычно к людям при погонах Хорошенко относился весьма настороженно. Здесь же он не мог сдержать улыбку. В этой питерской парочке было что-то театральное, неестественное и лицедейское.

- Вы, наверное, к Гене? - внезапно обратился усатый к Хорошенко.

- Действительно, но откуда вам это известно? - изумился проповедник.

- Саша Зубчик! - представился офицер и козырнул. 

- Мы увидели вас из окна. Оно на втором этаже! Вон там! - и он указал пальцем на угол дома, где кто-то укрепил на флагштоке пыльное серпасто-молоткастое полотнище алого знамени.

- Пойдёмте! Я проспорил Юле шоколадку. Жена говорит: это артист стоит, нашего Гену идёт навестить, а я - не поверил. Пошли вот с дочкой погулять по набережной, праздничный салют посмотреть! Ладно, вернёмся. Благое дело! Помогите поднять коляску! 

Хорошенко хотел было пояснить, что он не совсем артист, но почему-то вспомнил известный фильм про русского разведчика и эпизод с чемоданами, коляской и хнычущим дитём смелой радистки. Телевизор он давно не смотрел, считая его орудием дьявола, но вдруг подумал, что «этот» даже немного похож на того-самого Штирлица и рассмеялся этому сравнению.

Входную дверь квартиры украшало десятка полтора кнопок, над каждой имелась надпись с фамилией хозяина. Коммуналка напоминала пищеварительный тракт. Дверь - зев, прихожая - пищевод, кухня - желудок, комнаты - тонкий и толстый кишечник. Хорошенко обдало кислым запахом квашеной капусты и табака. В полутьме он больно споткнулся о чьи-то лыжи, на него посыпалось содержимое кладовки. Мимо, пыхтя, проехал малыш на скрипучем трёхколёсном велосипеде, мышкой шмыгнула в свою комнату пропахшая корвалолом старушка, а в дальнем конце коридора покачивался небритый ухмыляющийся мужик в рваной тельняшке.

Геша спал мёртвым сном на раскладушке, стоявшей посредине длинной холодной полупустой комнаты, заваленной обертками от шоколада "Дольчевита" и мятой серебряной фольгой. Тело его иссохло и напоминало скелет, под пепельной кожей рук бугрились напряжённые вены, длинные мелированные волосы слиплись от пота. Казалось, он не спит, а тает как снежная баба на первом весеннем солнце. Серое лицо Дольчевиты напоминало выцветшие эмалированные фото, какие украшают надгробные памятники.

- Не ест теперь ничего, сосед наш, отказывается! Мы его с Юлей кормим! Жену свою Таню вспоминал тут, плакал! Раньше только польский шоколад просил, сладкая жизнь! Мы ему на рынке покупали. Он этими плитками и питался. Видите, как намусорил! - пояснил Зубчик. 

На стуле одиноко скучал солдатский котелок с каким-то варевом, остывал нетронутый чай в сиротской алюминиевой кружке.

- К нему раньше часто артисты из вашего театра приходили. Когда он заболел - только Мученик бывал, а больше - никто… Знаете, Мученика? Он ещё в фильме про Распутина снимался, князя Юсупова там играл. Муж у них консультантом по военной форме работал. Хорошо заплатили! Мы, реконструкторы, живой историей занимаемся... У Саши ещё коллекция фуражек и старых телефонов, раций. Мы вам всё покажем! Даже позвонить можно в другую комнату! Хотите? У Гены саркома Капоши. На букву «а» ударение! КАпоши... Врач сказал - недолго осталось мучиться, СПИД у него, плюс пневмония, кахексия, истощение сильное! Сами видите! Не бойтесь, так-то общаться - не заразно. Сейчас я его разбужу! Вы с ним только не целуйтесь! – безостановочно тараторила Юля.

Хорошенко женскую болтовню не слушал. Он развернулся и уверенно зашагал по коридору к выходу.

Капоши! Капоши! Капоши!

Словно в живом теле кто-то копошится и рвётся наружу.