MARIA. Повесть

Grinchenko_OST1.jpg

Публикуем повесть нашего автора Сергея Замоза. Он предлагал ее разным изданиям - и все отказывались от публикации. И можно понять почему. Повесть посвящена полузапретной теме – судьбе «остовки», девушке, угнанной в Германию во время фашистской оккупации. Сегодня, в день начала ВОВ и во время позорной войны России в Украине, мы публикуем этот не очень совершенный текст – как еще одно свидетельство о прошедшей войне.

Редакция 

 Часть 1. 

— Wie nennt dich deine mutter? — обратился он к девочке. Что в дословном переводе означает: "Как звала тебя твоя мать? "

Из немецкого испуганная остовка знала всего пару слов, которые въелись в память ещё с первых дней оккупации, когда обучение немецкому проходило под дулами автоматов, под страхом смерти, а безжалостные вояки нагло отбирали у населения птицу, скотину и кров.

"Nennt" и "mutter", — услышала знакомые слова, неверно уловив смысл самого предложения. "Зовут и мать", —домыслила значение девочка.

"Причём тут: "зовут мать? " — подумала она, но, напуганная обстановкой и бесправным положением, честно ответила:

— Мария, — именно так звали её мамку в далёкой брянской деревне. Именно этим именем станут звать её все годы неволи в Германии, до освобождения.

Под этим именем останется в памяти большой немецкой семьи весёлая и трудолюбивая девочка из России, от рождения нареченная именем Стеша.

— Маria, — повторил мотоциклист, снимая с головы шлем.

Он мотнул головой и, к удивлению, Стеши, с непокрытой головы, золотыми нитями на узкие плечи сползли спутанные пряди ярко-рыжих волос.

Перед ней стояла девушка. Высокая, в военной робе, но без знаков отличая. Впору подогнанная форма повторяла контуры идеальной женской фигуры. 

Всё в немке было безупречно. Только вот лицом своим, с частой рябью мелких оспинок, длинным носом и серыми глазами, она напоминала Стеше деревенского пастуха Андрея Гирина, которого девчонки в деревне дразнили "дятлом".

Девушка о чём-то попросила подошедшего переводчика и, направив указательный палец в сторону Стеши, кивнула.

— Момент, — согласно ответил он и, обратившись к скукоженной девочке, спросил:

— Умеешь ухаживатщь скотщину?

— Нет, — соврала Стеша, привыкшая к тяжёлой деревенской работе с малых лет.

— Знаешь ли ты работу по дому? — продолжил он.

— Нет, — дерзко ответила она в надежде, что неумёх отправляют домой.

— Приходилощь ли работатщь в поле?

Услышав третье "нет", переводчик ухмыльнулся. Он протянул руку в сторону окна, за которым вдалеке дымила труба.

— Для тщебя там найдётся место. Или ты, возможно, забыла, что это?

Надежда умирает последней. В груди Степаниды часто забилось сердце. С ужасом она поняла, что ей предлагают два варианта: превратиться в золу и стать удобрением на богатых господских полях либо применить свои умения и навыки у новых хозяев.

 Она выбрала второе.

Шутки кончились, детство безвозвратно ушло — это она поняла ещё дома, в глухой брянской деревне, когда новые власти объявили местным об обязательной отправке молодёжи в Германию.

Перед согнанным деревенским населением с речью выступил немецкий офицер:

— Граждане освобожденных земель, — зачитал он агитлисток. — Армия Третьего Рейха принесла вам свободу. Мы избавили вас от издевательств коммунистов и комиссаров. Великая Германия нуждается в вашей помощи. От вас требуется только желание помогать и работать на благо Великой империи. Каждому отработавшему у нас будут дарованы: надел земли и скотина, необходимая в хозяйстве. Всякая ваша работа будет щедро оплачена.

Поэтому молодёжи 1925 — 1927 годов рождения надлежит пройти проверку здоровья для добровольной отправки в Германию.

Не явившихся и саботажников ждёт расстрел.

Степаниде было неполных шестнадцать лет, и она попадала под категорию рекрутируемых.

1

Хмельной полицай вальяжно вошёл во двор и, подозвав её, похлопал по плечу.

— Радуйся, Степоня. Выпала тебе честь ехать на работу в Германию. Третий Рейх нуждается в тебе.

Ничего не понимая, она недоумённо смотрела на него.

— А кто с сёстрами мамке поможет? — робко спросила она.

— Есть дела важнее этих мелких ссыкух. Смотри, чтоб в следующий понедельник пришла на контроль в комендатуру добровольно, потому как за неповиновение — расстрел. Ферштейн?

— Ферштейн, — тяжело вздохнула она.

Щемящее чувство тревоги и тоски овладело ею от горькой вести. Мысли путались в детском сознании. Никак не могла принять она того, что работа на чужбине, на врага — необсуждаемая реальность. Факт, за неподчинение которому, — смерть. Ей становилось жутко от мысли, что придется обслуживать тех, кто пришёл грабить и убивать её народ.

В деревне шептали о немецкой боязни инфицированных и чесоточных.

Абсолютно верной и надёжной показалась тогда ей мысль: выдать себя за больную.

Поздним вечером, когда в доме все спали, Степоня тихо пробралась в сени. У дверей, на полке, мамка хранила в коробе соль. Решившись совершить задуманное, она стала раздирать зубами руки. Отплёвывая вытекающую из ранок кровь, убедившись, что расцарапала достаточный участок, принялась за самое неприятное — отсыпала пригоршню соли и начала втирать её в раны.

Колючие кристаллики жгли, они впивались в плоть и больно разъедали ранки. От боли у Стеши потекли слёзы, но она терпела, веря, что это спасёт её от рабства, поможет остаться дома, на родине.

Каждый вечер она повторяла эту изуверскую процедуру. Её руки кровоточили так, что в камендатуру входила с уверенносью: "Меня забракуют по здоровью".

В смотровом кабинете девушек осматривал немецкий фельдшер: пожилой гладко выбритый мужчина, с блестящей проплешиной, в белом халате, проверх армейского мундира.

Он проверял их на наличие вшей, определял здоровье зубов, а еще девушек обследовали на предмет кожных заболеваний и женского здоровья.

При осмотре присутствовала белокурая секретарша.

Женщина хорошо говорила по-русски. Бывшая учительница немецкого, сама из поволжских немцев, она состояла в штате вермахта переводчиком.

Фрау Ева, как её называл старик, точно переводила его слова к девушкам и ответы рекрутанток ему.

— Ruf dich an, — чётко спросил медик.

— Назови своё полное имя, — перевела женщина.

— Стеша, — взволнованно ответила девочка.

— По отцу и фамилию, Степанида, — уточнила переводчица.

— Солодникова Степанида Петровна, пятнадцать лет.

— Что с твоими руками?

— Не знаю, уже который день чешутся, — ответила девочка, услышав перевод.

Фельдшер, глядя пустыми, усталыми глазами на ребёнка, оттянул пальцами свой халат и жестом указал на пол.

— Он велит тебе раздеться, — объяснила жест секретарша.

— Как я разденусь? — возмутилась девочка. — Пусть он выйдет.

— Быстро, дура, делай, что говорят, а то сейчас высекут.

Стеша, негодуя и сгорая со стыда, что на неё будет пялиться мерзкий старик, сняла с себя одежду. 

Осмотрев руки девочки, он развёл их в стороны, взглянул на кожу в подмышечных впадинах, на животе и в паху.

— Одевайс, — произнёс он.

И равнодушно, без эмоций продолжил переводимую секретаршей речь:

— Герр фельдшер, — передавала она сказанное, — предупреждает о том, что для таких дур, как ты, существуют универсальные методы лечения: виселица и расстрел.

Ты можешь пройти эту процедуру, если не поумнеешь.

Перестань портить руки, у тебя вся жизнь впереди. Вот тебе мазь.

Явишься через неделю, если не хочешь попасть в печи Аушвица.

Стеша стала уныло одеваться. Безысходная обида душила её изнутри. Она часто заморгала, чтоб не заплакать. Не хотелось ей показывать свою слабость вражеской парочке. Да и вобще она уже давно не плакала на людях. 

2

Девочка не помнила, как дошла до дома. В помутившемся сознании усиливалось чувство бессилия, едкие мысли разъедали душу: " Как мне быть теперь? Всё кончено. Господи, спаси и помилуй меня, не дай сгинуть!"

И только дома, забившись в тёмный угол, смазывая фашистской мазью раны, дала волю слезам.

Несчастный бесправный ребёнок, она взвыла неистово и горько, по-взрослому, выводя заупокойную песню загубленному детству и встречающей её суровой мачехой юности.

Теряя веру и надежду на спасение, Стеша приняла единственно возможный для себя выход из положения: "Надо смириться и просить Бога о спасении жизни. Надо жить, вопреки всему."

Правда, ещё дважды пришлось ей пройти искушение надеждой, до безумных скачков сердца, до пика веры в имстинноен чудо, в справедливость. 

Два раза эшелон с остарбайтерами был остановлен, оттого что железнодорожное полотно было взорвано партизанами. Вспыхнувшая надежда придала сил и веры в спасение. Тогда у Стеши, как и у многих девочек, неудержимо текли слёзы счастья, потому что чувствовали: о них помнят, за них сражаются, их спасут. 

Но надеждам не суждено было сбыться. Партизанские засады были разбиты превосходящими силами противника.

Лишь с третьего раза вагоны для скота, груженные девушками, проскочили участок, даривший надежду на свободу каждой пленннице.

Глядя в щели вагона, девушки прощались с заснеженной степью, мелькавшими перелесками и хмурыми молчаливыми лесами. Со стуком вагонных колёс убегала надежда на спасение. 

Перепачканный сажей помощник машиниста равнодушно подкидывал уголь в топку паровоза, тянувшего за собой состав с искалеченными детскими судьбами на запад, в Германию. 

Глава 2.

Российских пленниц с эшелона доставили в пункт пересылки, на распределительную биржу.

В большом деревянном бараке они прошли обязательную сандезинфекцию. Каждой вручили светло-голубые нашивки с латинскими буквами "OST". Их им придётся носить весь период своего рабства.

Прибывшей группе девушек зачитали чёткий порядок поведения:

"Когда прибудут вас смотреть, следует выстроиться в шеренгу. Вы обязаны строго выполнять требования и указания бауэров.

Для тех, кто не понял, есть отличная бесплатная школа. За окнами нашей биржи вы можете наблюдать трубу. Она выпускает в небо чёрный дух всех недовольных властью Третьего Рейха.

Печи лагеря круглые сутки гостеприимно открыты для каждого еврея, коммуниста и саботажника".

День переходил в вечер.

В огромном зале биржи не осталось никого из пригнанных со Стешей.

В первую очередь, разобрали крепких статных девушек. Покупатели проходили вдоль шеренг, оценивающе щупали их мускулы, как лошадям, глядели в зубы.

Поляк-переводчик переводил приказы хозяев: "Открытщь пастщь! Закрытщь! Руки вперёд! Напряги ногу, бидло! "

Не превыкшие к такому скотскому обхождению, девушки поневоле выполняли приказы. Сгорая со стыда, они натягивали подолы платьев, напрягали мускулы и, по требованию, раскрывали рты перед холёными хозяевами. Немцам нужны были сильные здоровые батрачки. Тратиться на их здоровье они не собирались. Поэтому на тщедушную девочку-подростка вообще никто не обращал внимания.

На мучительно сгоравших от стыда девушек с плакатов лукаво взирали довольные лица крестьян."Твоя помощь — твоя работа. Преврати Великий Рейх в Эдем - и будешь жить в Раю", - обещали они.

Глубоко в душе у Стеши всё ещё слабо теплилась надежда, что она никому не пригодится и, за ненадобностью, её вернут домой.

От голода и волнения кружилась голова. Большим потрясением стал для неё сегодняшний день, напоминавший больше выбор скота на ярмарке. Уже не знала она определённо: радоваться или беспокоиться о своей дальнейшей судьбе.

За окнами биржи послышался рокот мотоцикла. У входа остановился трёхколёсный BMW с коляской. Долговязый мотоциклист заглушил мотор и вошёл в помещение.

Оглянувшись по сторонам, он подошел к перепуганной девочке, не приглянувшейся никому из покупателей. Глядя на Стешу серыми глазами, он спросил низким голосом: "Wie nennt dich deine mutter? " — и снял с головы шлем.

Перед удивлённой "остовкой" стояла старшая дочь её будущей хозяйки. Момент этой встречи настолько впечатлил Стешу, что на всю жизнь запечатлелся в её памяти.

Переводчик, после урегулирования формальностей, объяснил: "Это твоя хозяйка, фрау Эмма. Ты поступаешь ей в услужение".

Молодая немка, пока шли к мотоциклу, несколько раз повторила непонятную девочке фразу, которую она позже, когда выучилась языку, с ухмылкой вспоминала: "Ты нам стоила 14 марок, русачка."

Эмма указала Стеше жестом на место в коляске и надела шлем.

— Schneller, Maria, — поторопила хозяйка.

Через мгновенье русская девочка выезжала с территории биржи. Позади оставалась мрачная труба крематория и колышащийся на ветру растянутый на баннере портрет.

Юнной пленнице ещё долгое время казалось, будто этот невзрачный человек с короткими усиками под длинным острым носом едким взглядом из-под косой чёлки прожигает ей спину.

Под его портретом большими белыми буквами было выведено на немецком: "Vater der Nation, Adolf Hitler."

Глава 3.

Мотоцикл, управляемый Эммой, все дальше увозил Стешу от стен жуткой биржи. Врезавшимся в память сумраком вечерней дымки прикрылся силует крематория.

Растерянной девочке предстояло смириться с новой жизнью и принять имя Мария как собственное на все годы неволи.

Германия встречала особенным, идеальным порядком и чётким устройством во всём.

Мощёные дороги в городах и посёлках сменялись ровной лентой асфальтированного шоссе. Вдоль тротуаров был высажен вечнозеленый кустарник. Улицы освещались фонарями. Окна домов, добротно выстроенных из кирпича, украшали домашние цветы за крашеными белыми рамами.

Всё разительно отличалось от быта в российской глубинке. Здесь не было покосившихся заборов, бревенчатых срубов и разбитой дороги. В глаза бросались нарочитая чистота и порядок.

Мария удивлялась увиденному. Мелькающие в дороге виды немецкой жизни и быта казались сном. И в этот сон можно было бы поверить, если бы не военная техника на дорогах и колонны солдат. Ей не верилось, что из этого сна, из этой сказки, враг пришёл на её родину.

Стемнело, когда Эмма припарковала мотоцикл у калитки двухэтажного дома из красного кирпича под черепичной крышей. Заглушив мотор, немка мотнула головой.

— Comm, Maria, — позвала она за собой девочку.

Они прошли в дом.

На кухне, у плиты суетилась женщина.

— Guten abend mutter. Dass ist Maria, ein madchen aus Rusland, — представила Эмма новую работницу.

Вглядываясь в испуганную, робко переминающуюся девочку, пожилая женщина позвала.

— Zlata, comm.

На зов пришла девушка лет 17. Как потом оказалось, Злата была пленной работницей, пригнанной из Польши.

Хозяйка знала, что полька немного владеет русским и просила перевести её слова для новенькой из России.

— Здравствуй, Мария, — переводила Злата слова хозяйки. — Меня надо звать фрау Матильда. Чуть позже ты познакомишься с моими детьми, которых у меня пять, и моим мужем. Его надо называть герр Клаус.

Мы оба пожилые люди, поэтому просим относиться к нам с почтением.

Тебе, Мария, не нужно беспокоиться за свою судьбу. У нас нет хвостов и копыт. Мы такие же люди, как и ты. Мы верим в Христа и посещаем протестантскую церковь.

Господь прислал тебя к нам помогать в хозяйстве. От тебя, Мария, требуется одно: слушаться нас и работать наравне со всеми. Будь усердной, чтобы жить с нами в мире. И поскорее выучи язык, он тебе пригодится.

Злата провела новенькую в душевую.

— У тебя есть пятнадцать минут, чтобы смыть с себя пересылочную грязь и успеть к ужину, — объясняла она русской. — Уважай правила этого дома. Они тебе помогут в быту.

За ужином, после душа, состоялась знакомство со всеми обитателями дома.

Кроме хозяйки, её старшей дочери Эммы, семья состояла из мужа хозяйки, пожилого, сутулого, с сухим морщинистым лицом, седого мужчины и четверых детей: мальчика и девочек от десяти до семнадцати лет.

Кроме самого семейства, к столу вышли работницы — пленные из окупированной Европы, представители разных народов: Польши, Болгарии, Франции и Словакии.

После короткой благодарственной молитвы хозяин благославил трапезу.

Работницы и хозяева ели за одним столом общую пищу. Порции накладывались с учётом насыщения каждой персоны. Позже, освоившись с устоями и приняв правила семьи, Мария поняла, что, видя несъеденную пищу, хозяева сокращали на следующий раз пайку, чтоб ничего не выкидывалось в помои. Поэтому еда готовилась на один раз и съедалась вся, хлеб нарезался на специальной машинке так тонко, что сквозь него проникал свет.

Окончив трапезу, хозяйка, поблагодарив Господа за ещё один подаренный день, велела девушкам готовиться ко сну.

Девушки спали в общей комнате, напоминавшей казарменный отсек. У каждой была своя кровать, со стоящей рядом тумбочкой - для гигиенических принадлежностей.

Чтоб Мария из России скорее адаптировалась к новым условиям, ей в помощь приставили Злату.

— Вот это твоя кровать, Мария, — объяснила Злата. — Тебе повезло — ты будешь спать у окна. Звезды и месяц одинаковы на чужбине и дома. Только советую: не смотри на них долго, чтоб не приходили дурные мысли. Мне от цего становится тоскливо.

Впрочем, за день так намотаешься, что сон придёт раньше, чем ты укроешься одеялом. Добрых снов тебе, russiche Маria.

— Спокойной ночи, — ответила русачка.

— Надо говорить: "Gute nacht", Мария, — поправила её Злата. — Учи язык.

Несмотря на усталость от тяжелого дня, Мария долго не могла уснуть. Она долго ворочалась в постели, отгоняя от себя тревожные мысли.

— Всё будет хорошо, — говорила она себе. — Прошёл и этот день. Спасибо, Господи, что я жива, и ты не покинул меня. Вроде, попала к хорошим людям. Думаю, с ними можно жить. Главное держаться ближе к Злате, она девка душевная.

За этими размышлениями Мария не заметила, как уснула. И приснился ей сон:

Будто на молодом, остроносом месяце сидела Злата.

— Садись на облако, Стеша, — предложила она смеясь, — оно домчит тебя к дому, где живут твои родные.

— Я не Стеша, я — Мария, — отвечала она Злате. — Мне нельзя покидать этот дом.

— Тогда пусть хоть твои сёстры поглядят, как тебе тут хорошо.

И в свете месяца, под мерцание звёзд, в плывущих по небу облаках, Стеша увидела своих сестричек. Они сидели на облаке, которым правил переводчик-поляк. Он грёб вёслами.

Зависнув над Стешей, сёстры, улыбаясь, махали с облака.

— Вы куда? — испуганно вопрошала их Стеша. — Быстро летите домой!

Но ничего не понимающие сестрички продолжали махать.

Стеша ещё раз прокричала им: "Быстро домой, к мамке, "— но в ужасе поняла, что кричит им на немецком и они её не понимают.

Над ней с облака засмеялся поляк.

— Кому нужны эти мелкие ссыкухи? — смеялся он.

Переводчик остервенело заработал вёслами, правя к трубам крематория.

По мере удаления, облако стало превращаться из белого в чёрную, ускоряющую движение грозовую тучу. 

— Куда вы? — закричала им Стеша, задыхаясь от бессилия. — Домой, к мамке!

Но сёстры, с искажёнными от страха лицами, не слушали её.

— Nichts verstehen, Маria! — кричали они в ожидании помощи. — Nichts verstehen, Маria.

— Маria, Мария, Мария, — меняясь из детского в Златин, дошёл голос до сознания Марии.

— Мария, — тормошила полька — Guten morgen. Вставай на работу. Аrbeitn.

Это было первое утро, одно из многих встреченных Марией на новом месте.

Глава 4.

Шло время. Мария, как звали теперь Стешу, привыкала к новой жизни. Она научилась неплохо говорить на немецком, дружба с польскими невольницами вынудила овладеть и их языком. Юная батрачка освоилась с порядками в семье хозяев и научилась переносить тяжёлый физический труд, хотя для девочки из деревни работа была привычным делом.

Работать приходилось с раннего утра до позднего вечера. В непогоду и в погожий день.

Нерабочими были только один выходной в неделю и редкие праздники. В эти дни не надо было выходить на полевые работы и девушкам позволялось поспать на час больше обычного.

Мелкая работа по дому находилась всегда.

Хозяева держали при доме птицу: кур, уток и гусей; небольшое поголовье коров и четырёх лошадей, за которыми приходилось ухаживать постоянно. Эту мелкую работу работницы выполняли вместе с хозяйскими детьми. Впрочем, все члены семьи работали одинаково тяжело, наравне с пленными, что стирало границы между ними. У пригнанных девушек не возникало обиды на них, так как сохранялось некое равенство.

А работы было всегда много. Семья, кроме всего прочего, владела большим участком земли и яблоневым садом, где и происходила основная работа.

По мере обживания в семье, у юной Марии проходил страх перед своими бауэрами.

Как-то, спустившись к завтраку, муж хозяйки, старый герр Клаус, решил пошутить с "русской".

Он подошёл к ней и, привлекая внимание своей жены Матильды, ухватился пальцами за щёки Марии.

— Смотри, Матильда, — улыбаясь проговорил он, — как выросла наша Мария. Еда идёт ей впрок. Она становится похожей на барышню. Только почему-то редко смеётся. Ей, видно, не хватает сил на улыбку.

— Оставь девочку в покое, — вступилась хозяйка, — довольно того, что ей хватает сил работать. Стар ты уже для девичьих улыбок.

— От тебя, Мария, требуется порция хорошей шутки сегодня, — не унимался хозяин, — развесели нас чем-нибудь. Или у тебя на это нет фантазии?

— Герр Клаус, — улыбнулась Мария, — если я начну шутить — меня никто уже не остановит.

— Вот видишь, Клаус, — заметила фрау Матильда, — она улыбается. Ты зря переживал.

Пока происходил этот разговор, к столу вышли остальные члены семьи с работницами.

Прочитав молитву, герр Клаус благословил завтрак.

Трапезничали в семье молча. Молчание нарушалось только в случае, когда просили передать далеко стоящее блюдо или прибор.

— Эмма, — обратился хозяин к старшей дочери, — подай мне, пожалуйста, моё любимое сырое яйцо.

— Почему ты никогда не кладёшь их возле себя, папа? — возмутилась дочь, передавая миску с яйцами.

Протягивая руку, герр Клаус привстал и взял себе одно.

— Мне приятно, Эмма, когда обо мне заботятся, — ответил он на вопрос.

Но табуретку кто-то незаметно отодвинул.

Опускаясь всё ниже и ниже, его седалище, не найдя опоры, потеряло равновесие - и не в силах удержать вес своего тела, он смешно повалился на пол. Пытаясь балансировать, старик непроизвольно махал рукой с сырым яйцом в ней. При падени рука изменила траекторию и хлюпнулась о лоб хозяина, разбив любимое лакомство.

Сидящие за завтраком повалились от смеха на стол. Всем им уже не хватало воздуха от смеха, когда из-под стола показалась голова встающего хозяина.

С его морщинистого лба по длинному носу стекал желток.

— Что, Клаус, — спросила хозяйка мужа, утирая слёзы, — наша русская может двигать стулья на расстоянии?

Старый хозяин обиженно смотрел на сидящую рядом Марию. Своим видом он напоминал страуса.

— Может, вам соли? — невинно спросила подшутившая девушка.

Мужчина, краснея, вытянул, сжатую в кулак, жилистую руку и стал трясти скрюченным указательным пальцем перед девушкой.

— Verfluchte! — гневно проговорил он. — Verfluchte!

— Клаус, ты сам просил о шутке, — справедливо урезонила его жена.

Эта шалость сошла с рук Марии, но за ней случались и другие мелкие издевки.

Раскусив озорной хулиганский характер своей работницы, хозяин перестал садиться с ней рядом за стол, после того, как два раза кряду заправил свой кофе солью.

Гневное "Verfluchte" ещё не один раз сотрясало воздух большой кухни, растворяясь в общем хохоте.

Неуёмная энергия молодости и природное деревенское озорство били ключом из Марии.

Лишь сильный ангел-хранитель и терпеливый нрав хозяев спасали от смерти неосторожную девчонку. В другой немецкой семье шалости такого рода могли кончиться трагично.

Но молодость — молодость давала ей силы на работу, шутки и даже допускала пререкания с хозяевами.

Глава 5.

В один из дней хозяйка оставила Марию дома. Ей нужна была помощь на кухне.

Шинкуя лук, Мария напевала мелодию неизвестной фрау Матильде песни.

— Смешно выглядешь, Мария, — заметила хозяйка. — Пуская слёзы от лука, ты поёшь что-то бойкое.

— У нас в России так принято — разгонять тоску песней, — ответила Мария, вытирая слёзы.

— И о чём твоя песня? — не унималась женщина. — Напой, пожалуйста.

— Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, — завела песню Мария во всю мощь своих лёгких. — Выходила на берег Катюша на высокий берег, на крутой.

Хозяйка, схватившись за голову, подбежала к девушке.

— Стоп! — закричала она, закрывая ей рукой рот. — Замолчи, глупая!

— Перестань петь сталинские песни в моём доме! Ты что — погубить нас хочешь?

— Это довоенная песня о девушке, которая ждёт бойца из армии, — возразила Мария.

Хозяйка, озираясь по сторонам, приставила палец ко рту неразумной русской.

— Молчи, Мария! — настаивала она. — Даже стены имеют уши. Эта песня запрещена в Германии. Катюша — это адское оружие, от которого гибнут наши парни на востоке. Его называют "Орган Сталина". Оно создано нечистыми. Не зря по радио вас называют бесами. Вы несёте смерть. Ваши солдаты с рогами и копытами.

От возмущения притупились страх и инстинкт самосохранения. Как же так: её народ называют бесами, его обвиняют во всех ужасах войны.

В душе Марии незримо восстали все поколения, жившие до неё, создавшие её, ставшие ею. За них за всех и за тех, кто воевал с врагом на родине, вступилась она. Девушка принялась возражать.

— Фрау Матильда, — обратилась она, — это не наши солдаты прискакали к вам, а ваша армия напала на мой народ. Это же не я добровольно напросилась к вам в дом — меня пригнали насильно.

— Наши солдаты, — не соглашалась фрау Матильда, — пришли освободить ваш народ от Сталина. Ты здесь, чтобы своим трудом помогать нашим воинам в борьбе с коммунистами.

— Фрау Матильда, — продолжала девушка, — если бы вы знали, что творят ваши освободители на моей родине, Вы бы поменяли своё мнение. Они воюют не только с комиссарами, они истребляют женщин и детей.

Неужели вы думаете, в печах крематория сжигают только трупы?

Вы же знаете, что ваши соседи удобряют свои земли пеплом пленных.

Осунувшаяся пожилая женщина с ужасом смотрела на свою работницу. Ей хотелось возразить на последнее, но она не могла — всё действительно было так, как говорила русская. Их соседи действительно хвалили жирный чернозем, сдобренный пеплом из крематория.

— Вот и молчи тогда! — глухо приказала она Марии. — Если сама не хочешь стать пеплом. Даже стены имеют уши.

— Пой лучше другую песню. Ту, от которой Злата смеялась.

С улыбкой вспомнив, как когда-то рассмешила Злату, Мария завела частушку:

" Я на севере была —

Золото искала.

Если б не моя звезда —

С голоду б пропала."

Часть 2

Глава 6.

После этого разговора Мария никогда больше не пела "Катюшу" в доме фрау Матильды. Но юношеская неукротимость брала верх над запретами.

Не думая о последствиях, она забиралась на дальний от дома холм и во всю мощь молодых лёгких заводила песню. "Расцветали яблони и груши" — плыли ненавистные Рейху слова по немецкой долине.

Мария дразнила судьбу, испытывая Провидение на прочность, не понимая своим неокрепшим сознанием, что может накликать на себя беду. Просто так она отгоняла тяжелое настроение. 

... За два с половиной года, проведённых в неволе, Мария подросла, оформившись из щуплой, голенастой девчушки в стройную высокогрудую красавицу.

Уже и старый герр Клаус, браня её привычным проклятьем "Verfluchte", добавлял: "Ты уже фройлен, Мария, пора становиться взрослой."

Но юность брала своё и девушка всё так же проказничала, не понимая, чем могут закончиться для неё шутки, до сих пор сходившие с рук.

Впрочем, молодость часто притупляет инстинкты, чаще руководствуясь чувствами.

Именно чувство жалости и сострадания двигало ею, когда по ночам передавала еду военнопленным.

Недалеко от поместья хозяев располагался временный лагерь с военнопленными.

Заключенные содержались в нечеловеческих условиях. Бедолаги ежедневно переносили побои по любому поводу. За незначительную провинность, в назидание другим, над ними чинились жуткие расправы, вплоть до расстрела. На территории, обнесённой рядами колючей проволоки, обречённые люди спали под открытым небом.

Хозяину девушки было предписано раз в неделю поставлять провизию в это жуткое место.

Сопровождая в поездках герра Клауса, Мария определила визуальную мёртвую зону, плохо просматриваемую охраной.

Рисковая отвага, вкупе с человеческим состраданием в душе юной "остовки" превратились в порыв. Мария придумала прятать под одеждой варёные яйца с картошкой и под покровом ночи, пробираясь по знакомой ей дороге, доходила до лагеря. В примеченном ею секторе она ползком пробиралась до рядов колючей проволоки и прокатывала под ней заготовленную порцию.

Кому именно - пленному чьей армии, она передавала припасы, - девушка не знала. Для неё все они были равны: несчастные, обречённые на смерть люди, которые хотят жить.

Возвращалась Мария в смешанных чувствах жалости и бессилия, от того что более ничем не может им помочь. Но ни разу не возникало в её голове мысли отказаться от опасной затеи по причине, что это может стоить ей жизни. Она просто делала то, что считала необходимым и возможным...

Потому, вернувшись в свою кровать, она засыпала со светлой улыбкой. Мария знала одно наверняка —переданная ею пайка сегодня спасла кому-то жизнь.

Глава 7.

В последнюю военную осень, в один из ещё тёплых дней, когда работницы собирали яблоки в хозяйском саду, за Марией была спешно послана Эмма.

— Садись, — приказала девушка, остановив мотоцикл. — Матушка велела срочно доставить тебя.

Не выдавая удивления, работница повиновалась. Она села в коляску мотоцикла, и белобрысая немка повезла её к дому.

В прихожей батрачку мрачно встретила хозяйка.

— Тебя ожидают, Мария, — сухо объявила она растерянной девушке.

— Кто? — всего лишь успела спросить "остовка", как чьи-то руки закрыли ей глаза.

Неизвестный шутник находился сзади и держал голову девушки так крепко, что она не могла повернуться.

— Фрау Матильда, я не знаю кто это, — призналась работница, касаясь пальцами рук, закрывающих глаза.

— Стешка, — кто-то радостно назвал её русским именем.

Это был голос молодой девушки, очень знакомый Марии. Только вот кто мог звать её забытым ею же самой именем, на чистом русском наречии, которое вырывалось с уст самой Марии лишь в глубоком сне? Девушка этого не могла точно определить.

— Степоня, — нежно повторила незнакомка, убрав ладони с глаз и развернув к себе Марию.

Перед ней стояла молодая, в чёрной форме с эсэсовскими нашивками, русоволосая девушка. Она приветливо улыбалась Марии.

— Ты что, не узнаёшь меня? — удивлённо спросила гостья.

Мария вспомнила. Это была пригнанная с нею землячка, фактически такая же "остовка", как и она сама. За время пути девушки успели подружиться и рассказать друг дружке о себе.

Их короткое знакомство прервалось в мрачном бараке биржи, когда Серафиму (так звали девушку) одной из первых выбрал пожилой, сухощавый покупатель в чёрном кожаном плаще. Подругам казалось, что их разлучили навсегда, но судьба распорядилась иначе. И вот теперь они стоят друг напротив друга.

— Фимка? — искренне удивилась Мария. — Как ты здесь? И почему в форме? Ты что, служишь?

— Ой, Стёпка, — отмахнулась гостья, — лучше не спрашивай. Если рассказать — не поверишь. Хотя - ничего необычного. Просто везенье. Два года батрачила, как и ты, в поле. А с приближением фронта мне предложили стать переводчицей. Так я надела форму. Всё ж лучше, чем в поле горбатиться да зад ветру подставлять.

— А как ты меня нашла? — недоумённо спросила Мария.

— Стеша, в нашей организации есть сведения на каждого, — иронично улыбнулась Серафима.

Наблюдавшая за их разговором хозяйка недовольно вмешалась:

— Фройлен, прошу говорить в моём доме на немецком.

— Да, конечно, — согласилась гостья. — Я решила навестить соотечественницу. Это моя подружка.

— У нас с вами одно отечество, фройлен, — едко заметила хозяйка, — Великая Германия.

— Вы правы, фрау Матильда, — согласилась Серафима и попыталась сменить тему:

— Ваша работница превосходно выглядит. Вы, видимо, внимательны и добры к ней. Она стала красавицей, розовощёкой, с отменным здоровьем.

— Мы одинаково относимся к своим работницам, — сухо ответила женщина. — Так, как они того заслуживают. А здоровья ей придаёт работа в поле. Если позволите, я на минуту прерву ваш разговор. Мария, выйди, пожалуйста, за мной.

Мария вышла по настоянию хозяйки.

— Мария, — обратилась фрау Матильда к работнице, — сократи свой разговор со своей знакомой. Я не хочу принимать в своём доме врагов и ряженых предателей.

Полонянка сильно удивилась требовательным аргументам хозяйки.

— Фрау Матильда, — робко обратилась она, — почему вы называете её врагом и предателем? Она же служит вам.

— Милая девочка, — ответила фрау Матильда, — я долго живу, но не впала в маразм. Эта девушка предала свой народ, надев форму врага, чтоб выжить. Она с той же лёгкостью предаст и нас, когда придёт время. Она — враг. О стерегайся её.

Вернувшись после разговора с хозяйкой к оставленной гостье, Мария сослалась на работу.

— Ты прости, но старуха ворчит, что я не работаю.

— Понимаю, Стеша, — согласилась девушка. — Я ей сразу не понравилась. Ну да что делать? — Мы с тобой люди подневольные. Проводи меня до калитки. Поеду я, не хочу, чтоб тебе из-за меня досталось. Видать, не сладко тебе тут?

— Да, нет, — не согласилась Мария с гостьей, направляясь за ней к выходу. — Люди они хорошие.

— Ну, ты только мне не ври, — улыбнулась Фима, подходя к оставленному у калитки мотоциклу. — Я хорошо знаю немцев.

Девушка вставила ключи в замок зажигания и нажала ногой стартер.

— Пора прощаться, — громко проговорила она, перекрикивая грохот мотора. — Наши уже близко, скоро капут Гитлеру. А с ним и мне. Предательства никто не простит. Кто его знает — свидимся ли? Не поминай меня, Стёпка, лихом. Просто я очень хотела жить. Прощай.

Серафима села за руль мотоцикла и газанула, подняв за собой клубы выхлопных паров и скрылась за поворотом.

Эта девушка больше никогда не появлялась в доме фрау Матильды.

Глава 8.

В первые месяцы 1945 года приближение войны стало ощутимо и на территории самой Германии. Советской Армией была успешно проведена Висло-Одерская операция, авиация союзников превратила в руины Дрезден. До полной победы оставались считанные месяцы.

Настроение мирного населения было паническим, всеми ощущалась близость конца.

Добропорядочные бюргеры из уст в уста передавали ужасные предположения и выдуманные истории о том, что их ожидает при скорой оккупации русскими.

В середине февраля, через дребезжащие стёкла окон в вечерних сумерках домочадцы, затаив дыхание, с испугом наблюдали зарницы кровопролитного сражения. Сполохи огней за горизонтом вселяли надежду на скорое освобождение пленницам и тягостные мысли о своём неясном будущем семье хозяев. Неопределённость усилилась с последней пулеметной очередью. 

Слава Богу, бои велись за пределами посёлка и ни один его житель не пострадал.

Утро рассеивало клубы дыма от горящей на поле боя военной техники. К дому хозяев, оставляя следы на заиндевелой дороге, на велосипеде подъехал глава поселения. К нему вышли хозяин с женой.

Наблюдая за разговором из окна, девушки отмечали серьёзность темы. Им очень хотелось знать: какие именно частности обсуждаются, ведь они напрямую должны касаться и их будущего.

— Мария, подойди к нам, — обескураженно позвала хозяйка.

— Девочка дорогая, — обратилась она к подошедшей работнице. — Мы же никогда не сделали тебе ничего плохого. Сейчас решается наша судьба. Помоги нам — это в твоих силах.

Пожилая фрау растерянно смотрела на девушку, подыскивая нужные слова. Ей было неловко просить помощи у своей батрачки.

— Русские одержали победу, — тяжело вздохнула она. — Теперь всё будет зависеть от них и от того, как мы встретим их. Помоги, деточка, нам проявить гостеприимство. Научи сказать на русском: "Здравствуйте, я глава поселения."

Разобравшись, наконец, в долгом сумбуре монолога, поняв беспокойство хозяйки, Мария задумалась. Мозг молодой девушки выдал, как ей показалось, невинную дерзость:

— Здравствуйте, я хрен моржовый, — органично, без тени сарказма, выдала она.

Переваривая услышанную фразу, немцы пытались повторить её.

— Очень тяжелое для немецкой артикуляции приветствие, — признался глава поселения. — Думаю, это следует записать.

Он вынул из кармана зимнего пальто сложенный вдвое лист бумаги и карандаш.

— Фройлен Мария, — обратился к девушке, — продиктуйте ещё раз, пожалуйста.

— Здранвствутье, — писал он под диктовку. — Й-а кхрен.

— Хрен, — поправляла Мария.

— Да-да, конечно, фройлен, — соглашался мужчина и писал дальше. — Морзовый.

— Моржовый, — согласно кивнула девушка.

— Здхрансвутье, й-а кхрен моржовый, — прочёл написанную фразу глава.

— Вы говорите совсем как русский, — уверила фрау Матильда.

Пожилой мужчина, желая получить оценку от носителя языка, посмотрел на девушку.

— Да-да, вам поверят, — улыбнулась в ответ Мария.

Передовые отряды советской армии проехали по пустынным улицам поселения ближе к полудню. Местные жители с тревогой наблюдали за русскими через окна своих домов.

Что их ждёт теперь — не ведал никто. Страх и уныние поселились в душах жителей. Доброе расположение завоевателей по стойкому разумению местных теперь зависело от того, как их встретит глава, насколько "низко поклонится им", как расположит к себе.

В самый богатый дом, в котором были расквартированы офицеры, советский часовой конвоировал задержанного пожилого мужчину.

— Разрешите, товарищ майор, — обратился рядовой к старшему из сидящих за столом командиров.

— Чего хотел, Сурков? — откликнулся тридцатилетний, русоволосый офицер.

— Тут какой-то полоумный старик рвётся, — ответил солдат.

— А чего он хочет? — спросил, прикуривая, майор. — Я ж на немецком ни бельмеса, а толмач наш в госпитале, раненый.

— Он, товарищ майор, что-то на русском говорить пытается.

Офицер задумчиво затянулся.

— Ну, заводи папашу. Послушаем его, авось что и разберём с товарищами, — распорядился он, подмигнув сидящим офицерам.

В комнату вошёл глава поселения. Стараясь не глядеть на сидящих за столом суровых русских командиров, вытянулся во фрунт и почтительно обратился к стоящему майору:

— Gerr kommandant, — протягивая руку для рукопожатия начал он.

— Здранвтсвунтье, — произнёс чеканя каждый слог, и подошёл к офицеру. — Й-а кхрен моржовый.

Опешивший майор пожал старику ладонь.

— Й-а кхрен моржовый, — протянул мужчина руку, сидящему рядом капитану.

— Что он говорит? — спросил офицер, не верящий своим ушам.

— Й-а кхрен моржовый, — представлялся далее глава поселения.

— Говорит, что он хрен моржовый, — объяснил сидящий в углу молодой лейтенант.

— Хрен моржовый? — не в силах удержаться, засмеялся майор. — Что верно — то верно.

За ним, держась за животы, засмеялись и остальные офицеры. Суровость их усталых лиц была сбита шальной, незатейливой шуткой русской "остовки", с чьей лёгкой подачи, пожилой немец, беспомощно улыбаясь, повторял: "Й-а кхрен моржовый".

Глава 9.

Насмеявшись вволю, военные стали приходить в себя.

— Товарищ майор, — обратился к командиру капитан, — какой-то странный старик.

— Тебе, замполит, все люди странные, — ответил офицер, вытирая слёзы.

— Мы на вражьей территории, — настаивал капитан. — должны быть бдительными.

Улыбки сошли с офицерских лиц. Никто не стал перечить замполиту.

— Ты посмотри на него, — кивнул он на старика. — Чего ради он пришёл?

— Да что тут говорить: жить хочет папаша, вот и унижается.

— Это да, товарищ майор, — согласился капитан, — это так. Но кто ж его этим словам обучил? Не мог он сам додуматься до этого. Тут явно без нашего человека не обошлось. Он же не "Гитлер капут" щебечет. "Хрен можовый" — это серьёзно.

Майор задумался. Во всём был прав замполит: колоритной фразе немца мог обучить только из крови и плоти, ментально и духовно русский человек.

— Ну-ка, братцы, — обратился майор к офицерам, — как нам спросить у фрица: кто научил его русским словам?

Выуживая из памяти немецкие фразы, дополняя их жестами и сдабривая отборным русским матом, военные донесли до растерянного старика суть вопроса.

— Russiche Маria. Оstarbeiter, — ответил он, указывая на дверь.

За Марией была отправлена группа из трёх автоматчиков. Озираясь через плечо на конвой, глава поселения уныло провёл солдат к дому фрау Матильды.

Остовка была доставлена. В большой, просторной комнате, сидя за лакированным столом, на неё пристально смотрели советские офицеры.

— Ты кто? — сурово спросил замполит.

— Солодникова Степанида, — растерянно ответила девушка.

— Русская? — удивился майор. — Что ты тут делаешь, у фрицев?

— Невольно пригнанная я. Батрачу на хозяев, — испуганно объяснила она.

— Что, нравится тебе на врага работать, Солодникова Степанида? — также въедливо допытывался капитан.

— Меня никто не спрашивал. Погрузили в вагоны и пригнали в Германию, — объяснила Стеша.

Майор прервал замполита жестом.

— Это ты немца глупостям научила? — спросил он.

Девушка задумалась.

— Чему научила? Какого немца? — спросила она.

— Старика, что называет себя "хрен моржовый", — объяснил офицер.

— А, вы про главу поселения, — засмеялась Стеша. — Он на нашего деревенского сторожа похож, его так мужики дразнили.

Офицеры рассмеялись.

Расспросив девушку о хозяевах, узнав где живёт, её отпустили.

На следующий день за Стешей опять прислали.

Военные, на время их дислокации, до подхода основных частей решили завести переводчика. Выбор пал на Стешу. Но они сильно удивились, когда девушка отказала им.

Желание вернуться на родину, освободиться от гнетущих пут плена оказалось сильнее уговоров.

— Не могу я, дяденьки, — твёрдо ответила Стеша. — Я домой хочу, в Россию. Отпустите меня.

— Что с тобой делать? — безнадежно вздохнул майор. — Неволить не стану, по-человечески не могу. Тебя тоже можно понять — натерпелась здесь. Ступай, Стеша. Скоро уже на родину.

Благодарная девушка обняла майора.

— Спасибо, дяденька, — затараторила она, прижимаясь к выгоревшей гимнастерке.

— Ты, девка, — смущённо пробормотал он, — ты — это, давай, геть отсюда, а то и до греха доведёшь.

Поняв предупреждение, краснея от стыда, Стеша выбежала на улицу. Ей ещё не приходилось испытывать на себе мужское внимание.

Утро третьего дня постоя русских выдалось морозным. Стекающая по черепичной крыше вода, за ночь застыла, свисая мелкими сосульками. Лужи затянулись толстым слоем льда.

Экономя на отоплении, хозяева почти не топили. Лёжа одетой под старой периной, Стеша никак не могла заставить себя встать с постели. 

Грохот выбитой офицерским сапогом двери напугал её. В комнату, качаясь из стороны в сторону, вошёл хмельной майор.

— Что, Стеша, спишь? — выдыхая сивушные пары, спросил он.

За мужчиной вбежала перепуганная фрау Матильда.

— Herr offizier, herr offizier, — испуганно хватая за рукав шинели, причитала женщина.

Слабо разбирая реальность, майор отмахнулся от неё.

— Пошла вон, немецкая звезда, — грозно прокричал он.

— Стеша, — обратился к девушке, плюхнувшись на кровать.

— Иди ко мне, прощаться будем, — полез обниматься майор. — Что ты морду воротишь — недотрогу из себя строишь? Или ты только с немцами ласковая?

Домогательства пьяного мужчины становились настойчивее. Сопротивление девушки распаляло его похоть.

— Иди сюда, подстилка немецкая. Домой ты через меня попадёшь.

Он запустил свою руку под платье, но сильный удар по голове отключил его сознание. Мужчина рухнул.

Хозяйка выронила из рук тяжёлые сапоги мужа.

— Кажется, живой, — испуганно прошептала фразу Матильда, приложив ухо к его груди.

— Беги к змеюшнику, Мария! — приказала женщина. — Оденься тепло и беги, пока змеи в спячке. Беги, девочка, сейчас он придёт в себя.

Стеша наспех накинула на себя тёплое пальто, влезла в сапоги герра Клауса и выбежала из дома.

Она бежала к месту, которое местные старались не посещать. Это было нагромаждение валунов, где обитали гадюки. Только зимой, в пору зимней спячки, тот участок считался безопасным.

Гонимая страхом, обжигаемая обидой, Стеша взбежала на самый пик и спряталась за большим камнем.

Пролежав в укрытии некоторое время, она, через расщелину, увидела, что в её сторону идут Злата с майором.

— Пан офицер, дальше не можно, — предупредила девушка мужчину. - Тут гады.

Действительно, они подошли к табличкам, которые предупреждали об опасности. Змеиная голова и выведенные слова "Achtung! Halt!" заставили мужчину остановиться.

— Выходи, сучка, — крикнул он задрав голову. — Я стрелять буду.

Офицер вынул из кобуры пистолет и выстрелил в воздух.

— Выходи, а то я щас ... — повторил, приставляя дуло ко лбу Златы.

— Она умрёт из-за тебя, — бесился майор.

Но его внимание привлёк звук подъезжающего мотоцикла. В их сторону на всей скорости мчалась Эмма с сидящим в коляске капитаном.

— Прекратить, товарищ майор! — скомандовал подвезённый офицер.

— Товарищ майор, получен приказ выдвигаться. Надо ехать.

— Щас, капитан. Я должен дело закончить, — зло ответил майор.

— Товарищ майор, вы же советский офицер, — не унимался капитан. — Не стоит под конец войны себе жизнь портить дурной историей. Не марай репутацию, ею займутся специальные службы.

- Я же, я же... я только хотел, — пробурчал опуская пистолет майор, - она ж красивая, зараза.

Крепкий, закалённый в боях мужчина присел на коляску мотоцикла и заплакал.

— Не везёт мне с бабами, капитан, — протянул он, пуская слюни.

Испуганная Стеша вышла из-за своего укрытия. Юная девушка не могла понять, от чего плачет суровый воин: от стыда или от сивухи. Ей почему-то стало жаль его, но подойти так и не решилась. Она спустилась, только когда Эмма увезла офицеров.

К ней подбежала Злата и обняла её. Истерика овладели ими. Обнимая друг друга, они ещё долго простояли у табличек с нарисованными змеями, пока окончательно не успокоились.

Глава 10.

Война подходила к концу. Германию освобождали советские войска и армии союзников. Позже она будет разделена на зоны влияния.

На территориях, занятых СССР, ожидались большие перемены — жёсткие, оправданные военным временем.

Первые недели, до прихода основных военных частей, на занятых территориях царила неопределенность. Почувствовав свободу, бывшие батраки покидали своих хозяев.

Бесправные бауэры, многие из которых в страхе покинули свои жилища, чувствовали страх и бесправие. Хозяева и рабы поменялись местами.

Трофейный скарб с собой увозили не только военные, но и озлобленные на бывших господ "остовцы". Они грабили хозяев, отбирая всё приглянувшееся. В этом, по их мнению, частично состояла справедливость.

И семью фрау Матильды не обошла эта участь. Их работницы уносили с собой чемоданы, полные хозяйских вещей. Обиженная и оскорблённая чёрной неблагодарностью девушек, хозяйка в бессилье плакала.

— Ну, что ты хочешь, Матильда? — гладил её по голове муж. — Как ни крути, а они были невольницами.

— Но мы же относились к ним, как к равным. Мы не обижали их, — вздыхала в ответ женщина.

 Муж кивал в ответ и резонно возражал:

— Рождественского гуся ты тоже холишь и лелеешь — до праздника.

— Господи, за что нам всё это? — недоумевала женщина.

... Почти все работницы покинули их. Оставались только Стеша и Злата. Пока в один день не произошло и их расставание. Злата ушла. Как сложилась её дальнейшая жизнь — неизвестно. Вспоминая о ней, Стеша позже грустно напевала песню, которой научилась от польских "собраток":

"У бауэра купа гноя —

Это есть работа моя.

У бауэра пэсик выя:

На шнидання пив помыя".

На русском это звучит примерно так:

"У господина куча навоза —

Его мне надо убирать.

У господина собака воет:

Я на завтрак пил помои".

Судьба семейства фрау Матильды также растворилась в сумерках истории. Эти люди оставили только добрые воспоминания в памяти "остовки".

Сама же Степанида Петровна провела пару месяцев в фильтрационном лагере, пока комиссия по репатриации соотечественников не сняла с неё подозрений в измене Родине. О чём хранится запись в госсархивах: "Изменником Родины не является."

Из Германии девушка ехала с куцым узелком, в который уместились: полотенце с мылом, кружка, ножницы и детская распашонка — подарок от фрау Эммы.

В пути девушка стала свидетелем трагического события. Произошёл несчастный случай. Случилась авария. На территории Белоруссии локомотив сошёл с рельсов.

Сильно пострадали первые вагоны, в которых ехали офицеры. Из них спешно вынимали тела погибших и раненых. Как могли, оказывали первую медицинскую помощь.

У головного вагона, более других пострадавшего при крушении, толпился народ.

Умирала девушка. В её изголовье сидел седовласый полковник. Он целовал красавицу в лоб, бегло приговаривая: "Потерпи, Фимочка, сейчас тебе помогут." В отличие от истекающей кровью, на нём не было ни единой царапины, только перепуганный вид его выдавал в нём потерпевшего.

Замутнённый взгляд раненой остановился на Стеше. Девушки узнали друг друга. Последнюю их встречу прервала фрау Матильда. Тогда, ещё в Германии, они толком не простились. Хозяйка упросила работницу: " Не приводи больше в мой дом предателей." И теперь судьба опять свела их.

Серафима улыбнулась Стеше и прошептала что-то несуразнное, никому из окружающих не понятное.

— Я очень хотела жить, — разобрала последние слова Степоня по движению губ. После чего девушка глубоко вздохнула и навсегда закрыла глаза. 

На этом, пожалуй, закончу повествование о своей бабушке — Солодниковой Степаниде Петровне.

ЭПИЛОГ

Очень обобщённо, не вдаваясь в подробности, добавлю: жизнь она прожила нелёгкую, типичную для людей, которые себя называли "остовцы."

Бабушка не нашла счастья в личной жизни, несмотря на природную красоту и мужское внимание. Побывав дважды замужем, сама растила трёх дочек.

От бабули отошла богатая родовая ветвь. Благодаря ей, у меня есть две тётки, двоюродные братья и сёстры, у которых растут свои дети. Нас у матери двое: я и брат. Я люблю своего сына и племянников. Я счастлив, что нас так много, и мне жутко от мысли, что эту ветвь кто-то мог обрубить. Пусть она тянется к солнцу, как всё живое. К слову сказать, в поезде, что вёз людей из побеждённой Германии, комиссованный одноногий солдат обратил внимание на крепко спящую девушку. Ему было удивительно, что, в отличие от других репатриантов, она везёт худой, трофейный узелок. Это был мой дед. Но не стану описывать их отношений — это совершенно другая история.

... История бабушкиной жизни в неволе была рассказана мне тёткой, младшей из дочек. С её искреннего согласия, я получил благословение на это повествование.

Надеюсь, получилось так же проникновенно и почтительно, как и в услышанном мной варианте.

Возможно, некоторые сцены вызовут недоверие. Но, поверьте, написанное мной — правда, тётке своей доверял всегда. Потому бабушкино откровение вызвало во мне искреннее удивление.

Тётка моя выпытывала историю её жизни в неволе, получая рассказ частями. Со старшими дочерьми бабуля была не столь откровенна. Врождённая любознательность и пытливый ум помогли младшей дочери выведать скрытые факты. Как-то, будучи подростком, спросила свою родительницу: "Когда же ты, мама, была счасливее в этой жизни?" Задумавшись, она ответила: "В плену. Мы были молоды, здоровы и жили надеждой на возвращение домой."

Хорошо, что рассказано мне это было в зрелом возрасте и сказанное получилось переварить спокойно, откинув шоры юношеского максимализма. Обретённый с годами опыт, позволяет смотреть на жизнь мудрее, не столь категорично.

Что светило людям с клеймом "OST", "репатруантам" (как называла себя бабушка): работа на торфяных полях, высокое звание шпалоукладчика, нормы на лесоповале — и никакой перспективы в жизни, хотя баба Стеша мечтала когда-то стать "учитилкой".

И да, она, как и весь советский народ, восстанавливала страну, теряла здоровье на вредном производстве, ютилась с дочерьми в сыром подвале, выживала. И выжила. И не сдалась. Поэтому осуждать её в чём-то — не смею и не имею права.

По иронии судьбы, Солодникова Степанида Петровна нашла последнее успокоение на кладбище города Гусева Калининградской области — города Гумбинен бывшей территории Восточной Пруссии. Мир душе твоей, бывшая "остовка", дитя Божье, бабушка.