Карманная императрица. Екатерина 1 и евреи

На излете царствования Екатерины I Алексеевны грянули два монарших указа, направленные на полное и безусловное изгнание из России всех иудеев. Надо сказать, что и ранее, при Петре Великом, отношение к евреям было трудно назвать благосклонным: им возбранялось не только жительствовать, но и въезжать на территорию империи (исключение делалось лишь для иудеев из свиты герцога Карла-Фридриха Гольштейн-Готторпского и австрийского графа Шато де Бюсси-Рабутина). Но на ослушников при Петре иногда смотрели сквозь пальцы и для них находились законодательные послабления. Теперь же для сынов Израиля наступили самые лихие времена… 

Что же одушевляло антисемитское законотворчество Екатерины? Виной ли тому свойственная ей религиозная нетерпимость, или же своим рьяным усердием на ниве борьбы с иноверцами она рассчитывала снискать популярность и любовь подданных? Так или иначе, придется выяснить, как вызревало у нее решение о таких репрессивных мерах, насколько самостоятельна была она в своих действиях и к чьим советам прислушивалась. И разговор следует начать с ее происхождения и воспитания, дающих ключ к пониманию личности будущей первой российской императрицы. 

Придворные панегиристы тщились навести тень на плетень и облагородить пращуров этой монархини, приписывая ей дворянскую кровь хотя бы со стороны отца, коим объявляли то подполковника шведской армии Розена, то полковника Иоганна Рабе, то лифляндского дворянина Афендаля, якобы согрешившего с простолюдинкой. Но достоверно известно одно: происхождения она была самого низкого. Родителем ее был Самуэль (Самуил) Скавронский (ок. 1658-1684) – крестьянин-католик, уроженец Минска, обосновавшийся в Лифляндии. Некоторые биографы аттестуют его “ливонским обывателем”, но большинство сходятся на том, что он был крепостным и занимался преимущественно земледелием, хотя время от времени пробавлялся ремеслом (не гнушаясь и приработком гробокопателя). Первой его супругой была Доротея Ган, которую иногда называют матерью нашей героини, а также ее двух сестер и трех братьев. Однако, согласно другим данным, в 1680 году вдовый Скавронский в Якобштадте (ныне Екабпилс) обвенчался c Елизаветой Мориц, и не исключено, что все дети от этого второго брака. 

Gluck.jpg

Будущая российская императрица родилась в городке Ринген (Ливония) и была наречена Мартой. Ей не исполнилось и трех лет, как семью стали преследовать жестокие несчастья. От морового поветрия, свирепствовавшего в Лифляндии, умерли ее отец, а затем и мать. Девочка-сирота была взята в Круспилс, к родной тетке Катерине-Лизе, бывшей замужем за курляндцем, лютеранином Яном Василевским. Но жить там ей довелось недолго: после кончины кормильца и добытчика Василевского в 1691 году от лишнего рта пришлось избавляться, и Марту отдают сначала к роопскому пастору Дауту, а затем в приют Николая Экка при рижской церкви св. Иоанна. Наверное, именно здесь, в Риге, она впервые увидела иноземцев с пейсами, в широкополых круглых шляпах и черных одеждах. То были заезжие еврейские купцы, прибывшие в портовый город лишь на время, по торговым делам; останавливаться же им дозволялось на особом подворье. Когда такой странноватый индивид проходил мимо, слышалось неодобрительное шушуканье, а самые дерзкие мальчишки-сорванцы кричали ему вслед что-то бранное и улюлюкали. Марта не могла тогда уразуметь причины этой стойкой враждебности, но сам вид инородца-чужака не вызвал у нее теплых чувств. 

В рижском приюте ее заприметил пастор Иоганн Эрнст Глюк (1654-1705) и взял к себе в Мариенбург (ныне Алуксне, Латвия, на границе с Эстонией). Сейчас трудно сказать, почему этот выдающийся миссионер, просветитель и культуртрегер, переведший Библию на латышский и русский языки и открывший впоследствии в Москве, на Покровке, одну из первых в России светских школ, не научил Марту элементарной грамотности (она всю жизнь даже не могла подписать своё имя). Нет сомнений, что он видел её назначение лишь в помощи по хозяйству и уходе за детьми. Правда, преподобный Глюк иногда вел с Мартой душеспасительные беседы, читал вслух лютеранский катехизис и настоял на том, чтобы она, рожденная в католичестве, перекрестилась в протестантскую веру. Возможно, пастор был первым, кто открыл ей глаза на тех самых чужаков в черных одеждах. Как и духовный вождь протестантов неистовый Мартин Лютер, Глюк поведал ей об иудеях - народе “злокозненном”, наследниках Иуды Искариота, чьи молельные книги надобно конфисковать и жечь, жилище их разрушать, а самих гнать в шею. Сомнительно, чтобы ветреная Марта глубоко вникла в сию проповедь, но осадок брезгливого страха остался, узелок на память завязался, хотя занимали ее в ту пору совсем иные предметы. 

Имеются сведения, что, повзрослев и превратившись в прехорошенькую девушку, она проявляла излишнюю благосклонность к сильному полу. Рассказывали, что от одного из домочадцев пастора Марта даже родила дочь, умершую через несколько месяцев. Подобное, как говорили тогда, “рассеянное” поведение заставило Глюка немедленно выдать замуж свою семнадцатилетнюю воспитанницу за шведского драгуна Раабе (по другим сведениям, Крузе), который, то ли накануне, то ли сразу после свадьбы отбыл на войну. 

Devier093.jpg

При взятии Мариенбурга русскими войсками 24 августа 1702 года Марта попала в плен. Сначала она стала наложницей одного русского унтер-офицера, который колотил её; затем к ней воспылал страстью генерал от кавалерии Родион Боур; после него – генерал-фельдмаршал Борис Шереметев, и, наконец, в 1703 году она попала в дом Александр Меншикова, где, между прочим, стирала бельё (сколько раз она потом будет шутить о себе как о бывшей “портомое”!). Здесь-то и пленился ею Пётр Великий, бывавший запросто в доме своего Данилыча. А в 1705 году Марта была уже дважды беременна от царя – у неё родились двое сыновей, впрочем, вскоре умерших. Тогда же она приняла православие и её нарекли Екатериной Алексеевной. Между прочим, в одной собственноручной записке Петр называет ее “Василевской”, и историки гадают, происходит ли эта фамилия от мужа ее тети или дана по имени крестившего ее архимандрита Варлаама, в миру Василия Высоцкого. 

Какое-то время Екатерина жила в доме Меншикова вместе с его сестрой Анной, Дарьей и Варварой Арсеньевыми и Анисьей Толстой. Они представляли своего рода общий гарем Петра и Меншикова. К ним зачастил тогда и генерал-адъютант Антон Девиер, ладно сбитый мускулистый красавец, веселый, обходительный, галантный. Петр всегда был рад его появлению. А вот Меншиков смотрел свысока и однажды в сердцах назвал “жидом”. Услышав такое, Екатерина очень огорчилась: щеголеватый Антон ей очень нравился. А коли он крещеный жид – так это презрения достойно, несообразность это, дикость, как та статуя декана в соборе Кельна, о которой пастор Глюк сказывал: стоит выкрест на постаменте, в одной руке кошка, в другой мышь – смех, да и только! Но ведь как хорош чертяка генерал-адъютант! О существовании евреев-сефардов она тогда не знала и недоумевала, что общего у этого бравого, с точеным лицом, смуглого брюнета с узкоплечими пейсатыми торговцами, каких видела в Риге – совсем другая порода! Впрочем, Петр, в отличие от Меншикова, оценивал людей не по породе, а по годности, и, хотя евреев не жаловал и называл “плутами и обманщиками”, нахваливал Антона за его смышленость, вкрадчивость, бескорыстие и неутомимость. И надо же было Девиеру влюбиться в сестру своего лютого супостата – Анну Меншикову, женщину яркую и эмансипированную (она залихватски ездила верхом, была (в отличие от брата) грамотной и говорила на нескольких языках). Антон обратился к ней с предложением руки и сердца, но тут в дело вмешался “полудержавный властелин”. Вознесенный из грязи на вершины российского Олимпа, он ответил еврею категоричным отказом. Тогда Дивьер решает соблазнить Анну и, поставив братца перед сим фактом, испросить у него разрешение на брак, дабы покрыть грех. Реакция спесивца была, однако, прямо противоположной ожидаемой: он пришел в такое неистовство, что не только сам отлупцевал соблазнителя, но и (чтобы мало не показалось!) кликнул челядь, которая довершила мордобитие. И если бы не Петр, который сразу же взял сторону генерал-адъютанта и буквально обязал Меншикова выдать за него сестру, не пела и плясала бы счастливая свадьба… 

Devier092.jpg

Но никаких решительных перемен в жизни самой Екатерины долго не происходило. Кроме нее, у Петра были и метрессы на стороне. Но и позднее, живя во дворце царя, Екатерина ни разу не упрекнула его за внимание к другим женщинам. Пётр заставлял ее не только снисходительно относиться к своим мимолётным связям, но и слушать собственные откровения о своих интимных забавах с девками, а также – это кажется сейчас невероятным! – принуждал её саму подыскивать ему метресс. А среди них были и её потенциальные “совместницы” (так называли тогда конкуренток). И особенно опасны они были на раннем этапе, когда Екатерина была ещё Петру никакая не жена, а только мать двух его непризнанных дочерей (1708 и 1709 годов рождения). Сколько соблазнов было у Петра – и “Авдотья, бой-баба” – генеральша Авдотья Чернышева, и красавица Марья Черкасская, и обворожительная Мария Матвеева, и княгиня Мария Кантемир, и услужливая Анна Крамер, и, наконец, злополучная, пленительная Мария Гамильтон! 

Можно представить себе ту атмосферу соперничества между фаворитками – все они стремились перещеголять друг друга новейшими модными нарядами, дорогими украшениями, румянами и притираниями, и все ждали подарков от прижимистого Петра. Но тревога была напрасной. Никакие фаворитки уже не могли заменить царю Екатерины. Приворожила она Петра и тем, что была “телесна, во вкусе Рубенса, и красива”, и своим неиссякаемым весельем, а главное – редким качеством: сочувствием ко всем его делам и заботам. А сочувствие было так необходимо Петру! Как об этом писал Даниил Гранин: “Екатерина пленяла... откровенной чувственностью. Темперамента у неё хватало и на балы, и на танцы, и на пирушки. Она разделяла с царём походную жизнь, солдатскую пищу и в то же время удачно олицетворяла семейный очаг, куда его с годами всё больше тянуло”. А еще она обладала природным умом, глубоким пониманием мужчин и владела искусством обходиться с ними. Она была одарена тонким тактом, даже в самых затруднительных ситуациях не теряла голову. Она одна умела успокаивать царя в минуты нервных приступов, которые сопровождались дикими головными болями. В такие моменты все в ужасе прятались от монарха. Только Екатерина подходила к нему, заговаривала с ним своим особым языком, и это действовало успокаивающе. Затем она ласкала голову Петра, и он засыпал у неё на груди. После этого, дожидаясь благотворного действия сна, она долго сидела неподвижно, пока Пётр не проснётся. И царь вставал свежим и бодрым. “Она не была ни мстительна, ни злопамятна, - свидетельствует мемуарист, - чем сильно отличалась от своего друга и советчика Меншикова, всегда мстительного и непреклонного. Екатерина умела обезоруживать своих врагов и многих превратила в преданных сторонников, никогда не забывая оказанной услуги”. 

Sviat-1_copy.jpg

Она нечасто расставалась с Петром: сопровождала супруга повсюду, даже будучи беременной. Выдающуюся роль Екатерина сыграла в 1711 году в Прутском походе, когда русскую армию, возглавляемую царём, окружили втрое превосходившие силы турок и крымских татар. В русском лагере началась общая паника – на исходе было продовольствие и запасы питьевой воды, не было корма лошадям. Самообладание потерял даже Пётр. И только Екатерина сохранила присутствие духа. Любительница роскоши, она в этот судьбоносный момент, казалось, забыла об этом своём пристрастии – и все имевшиеся у неё драгоценности пожертвовала на подкуп турецкого паши, командовавшего вражескими войсками. В этом деле ей споспешествовал искусный дипломат и переговорщик, вице-канцлер Петр Шафиров. Его неоспоримые заслуги, сумевшего “в очень трудной ситуации заключить необходимый для России мирный договор с Турцией”, отметил даже известный историк-почвенник Вадим Кожинов: “Еврей Шафиров стал одним из самых знатных лиц в России”. Вице-канцлер был “малого роста, чрезвычайной толщины и едва передвигал ноги, но соединял ловкость в поступках с великою приятностью в лице”. О нем говорили: “жидовская порода”, хотя перекрестом не называли, ибо он был крещен при рождении. Екатерина сразу же к нему расположилась, оценив недюжинный и цепкий ум, хитрость, изворотливость и особое обаяние силы, свойственное лишь натурам энергичным, волевым. Вдобавок, был он человеком нетерпеливым и пылким, а вот по требованию врага два с половиной года томился в турецком плену в качестве заложника! “Держат нас в такой крепости, - писал он оттуда в Петербург, - что от вони и духа в несколько дней вынуждены будем умереть”. И ведь выдюжил, устоял, за что и награжден был по-царски! Тогда же Петр в ознаменование “вечной памяти знаменитого освобождения армии, царя и царицы у реки Прут” учредил орден Святой Екатерины, которым жаловались наиболее заслуженные женщины России, и первой из них – сама Екатерина. По его словам, в то опасное время она “не как жена, но как мужская персона видима была”. А в 1713 году царь спустит на воду 60-пушечный фрегат “Святая Екатерина”. 

В 1712 году состоялось бракосочетание Петра I с Екатериной Алексеевной.Несмотря на то, что царь вновь подчеркнул при этом заслуги своей избранницы перед государством и армией, в народе распространялись “неудобь сказаемые толки” против новой жены: “Не подобает Катерине на царстве быть: она не природная и не русская... Она с Меншиковым его величество кореньем обвели...”. Очень точно проанализировал ситуацию культуролог Борис Успенский: “Брак Петра с Екатериной вызвал резко отрицательную реакцию не только потому, что Пётр женился вторым браком при живой жене, насильственно постриженной, - подобные прецеденты, по крайней мере, имели место (пусть в исключительных случаях) и раньше. Беспрецедентным было смещение духовного и плотского родства. Дело в том, что восприемником Екатерины, когда она переходила в православие, был царевич Алексей Петрович. Следовательно, Екатерина была крёстной дочерью Алексея (ведь даже “Алексеевной” Екатерина была названа по имени своего крёстного отца), а по отношению к самому Петру она оказывалась в духовном родстве внучкой; при этом духовное родство в данном случае не различалось от плотского, но лишь становилось ещё выше. Итак, обвенчавшись с Екатериной, Пётр как бы женился на своей внучке. Это не могло расцениваться иначе, как своего рода духовный инцест, кощунственное попрание основных христианских законов”. Царь, однако, не склонен был прислушиваться к мнению толпы. 

Semia-1_copy.jpg

 Экономный и даже, по словам современников, “скуповатый” Пётр по отношению к тратам царицы всегда проявлял завидную широту. Особенно резко это бросалось в глаза при сравнении дворов Екатерины и Петра. “Двор царицы так хорош и блестящ, как почти все дворы германские...У царя же, напротив, он чрезвычайно прост”, – отмечал голштинский камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц. Петру прислуживали лишь несколько денщиков; у Екатерины же одних только женщин, вместе со стряпухами, было 34, да ещё 50 мужчин и 22 человека при лошадях и экипажах. Иностранцы говорили, что Двор этот затмевает пышностью любой, кроме Версаля (Заметим в скобках, что “короля-солнце” Людовика XIV обслуживали 198 человек). И это неудивительно – драгоценности с редкой откровенностью выносились здесь на всеобщее обозрение. Граф Хеннинг Фридрих фон Бассевич сообщил: “Царь не мог надивиться ее способности и умению превращаться, как он выражался, в императрицу, не забывая, что она не родилась ею… Супруга... окружёна, согласно воле монарха, царским блеском, который ему всегда был в тягость и который она умела поддерживать с удивительным величием и непринуждённостью. Двор, который она устраивала совершенно по своему вкусу, был многочислен, правилен, блестящ, и хотя она не смогла вполне отменить при нём русских обычаев, однако ж немецкие у неё преобладали”. Когда Пётр и Екатерина путешествовали вместе, то, как правило, в отдельных поездах, отличавшихся один своей роскошью, другой – простотой. Екатерина всегда стремилась одеваться щегольски, постоянно следила за европейской модой. Знаменательно, что факт этот нашёл своё отражение в повести А.С.Пушкина “Арап Петра Великого”: “Государева коляска остановилась у дворца, то есть Царицына сада. На крыльце встретила Петра женщина лет тридцати пяти, прекрасная собою, одетая по последней парижской моде”. Не исключено, что вкус к модному платью и драгоценностям привил Екатерине её давний друг, первейший поклонник роскоши в Петровскую эпоху Александр Меншиков (они нередко баловали друг друга подарками). 

Надо сказать, что вообще по степени близости к ней Данилыч был вне конкуренции, ибо ему, прежде всего, Екатерина была обязана тем, что стала супругой императора. Она не раз выручала из беды светлейшего, то и дело оказывавшегося в немилости у Петра, грозившего лишить его богатства, чинов и званий. И Меншиков, бесстыдный, дерзкий, решительный, имел на нее огромное влияние.

02128.jpg

Тем не менее, когда в 1722 году в Сенате схлестнулись интересы Меншикова и уважаемого ею Шафирова, Екатерина не приняла сторону своего благодетеля. А произошло вот что: Шафиров и Меншиков не поделили барыши от совместной беломорской компании, и враги вице-канцлера обвинили его во многих тяжких грехах. При этом антисемитизм, хотя и не доминировал, но явственно присутствовал и одушевлял их происки. Клеврет Меншикова Григорий Скорняков-Писарев, уличив вице-канцлера в казнокрадстве и незаконной выдаче жалования брату, члену Берг-коллегии Михаилу Шафирову, и прочих злоупотреблениях, присовокупил к сему еще сокрытие своего еврейского происхождения. И хотя в этом пункте Шафирову как раз удалось оправдаться (он сослался на знакомство государя с его крещеным отцом, который получил дворянство еще при царе Федоре Алексеевиче), по поводу же других его “вин” (казнокрадстве, завышении почтовой таксы, укрывательстве беглых крепостных и т.д.) Петр грозно повелел: Шафиров “казнен будет смертию без всякия пощады, и чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги, ежели в сию вину впадет”. 

Екатерина присутствовала на той казни, где в прошлом блистательный дипломат, спасший Россию от позора и поражения, являл собой зрелище самое жалкое и позорное. Сцена сия запротоколирована историком: “15 февраля, рано утром, Кремль уже был наполнен народом... Осужденного в простых санях привезли из Преображенского приказа; при прочтении приговора сняли с него парик и старую шубу и взвели на эшафот, где он несколько раз перекрестился, стал на колена и положил голову на плаху. Топор палача уже взвился в воздухе, но ударил по дереву: тайный кабинет-секретарь Макаров провозгласил, что император в уважение заслуг Шафирова заменяет смертную казнь заточением в Сибирь. Шафиров поднялся на ноги и сошел с эшафота со слезами на глазах. В Сенате, куда привели Шафирова, старые товарищи жали ему руки и поздравляли с помилованием, но Шафиров оставался в мрачном расположении духа; говорят, что когда медик, опасаясь следствий сильного потрясения, пустил ему кровь, то Шафиров сказал: “Лучше бы открыть мне большую жилу, чтоб разом избавить от мучения”. Царь смилостивился (если, конечно, можно назвать милостью лишение чинов, орденов, титулов, всего движимого и недвижимого имущества): он даровал Шафирову жизнь и заменил ссылку в Сибирь на Новгород. Ссыльный содержался там “под крепким караулом”, где ему со всей семьей отпускалось на содержание всего 33 копейки в день. А Меншиков праздновал победу над поверженным евреем. 

Еще одним “крещеным жидом” при Дворе был Исаак Веселовский (1690-1754). Когда два брата Исаака прогневили царя и, устрашившись возвращаться в Россию, стали невозвращенцами, Петр понизил его в должности и перевел в не престижную Берг-коллегию. Однако, высоко ценя лингвистические познания Веселовского (а он был выпускником гимназии того же Эрнста Глюка в Москве!), монарх передумал и поручил ему обучать французскому языку своих августейших дочерей, цесаревен Анну и Елизавету. Если учесть, что Петр прочил Елизавету в жены французскому королю, можно с уверенностью сказать, что знанию сего предмета он придавал первостепенное значение и относился к нему с большим пиететом. Веселовский приобщал цесаревен к французской словесности и культуре в течение целых трех лет – с июня 1722 по июнь 1725 года! Не здесь ли следует искать истоки той галломании, которая впоследствии заполонит двор будущей императрицы Елизаветы Петровны? Забегая вперед, скажем, что спустя годы Исаак Веселовский не побоится ходатайствовать о своих соплеменниках перед лицом этой монархини-юдофобки. Он будет просить ее об отмене для евреев всех законодательных препон. 

Не знаем, воинствующий антисемитизм – наследственная черта Елизаветы или приобретенная, но вот своим щегольством эта самодержавная модница точно пошла в мать. Государь одевался нарочито скромно, а вот Екатерина любила блистать в обществе, подчеркивая его, исполина Петра, высокий сан хозяина великой империи. Очень точно охарактеризовал ее тот же А.С. Пушкин: “Чудотворца-исполина чернобровая жена”. И она именно представительствовала, когда облачалась то в новомодные французские одеяния, то в испанские робы, то в щеголеватые немецкие платья, блистая всеми цветами радуги – дорогим серебряной материи шитьем, атласным, оранжевым, красным - великолепнейшими костюмами. Искусно одета она была и на ассамблеях. Здесь она могла свободно вести беседу на четырёх языках. Поистине неподражаема была в танцах и, по словам современника, “танцевала чудесно и выполняла артистически самые сложные пируэты, в особенности, когда сам царь был её партнёром. Её низкое происхождение не смущало её”. 

Однако плебейство Екатерины сразу же бросалось в глаза искушённым. Сохранился отзыв маркграфини Байрейтской Вигельмины о приезде царской четы в Берлин в 1719 году: “Царица была мала ростом, толста и черна; вся её внешность не производила выгодного впечатления… Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено на рынке; оно было старомодного фасона, и всё обшито серебром и блёстками. По её наряду можно было принять её за немецкую странствующую артистку. На ней был пояс, украшенный спереди вышивкой из драгоценных камней, очень оригинального рисунка в виде двуглавого орла, крылья которого были усеяны маленькими драгоценными камнями в скверной оправе. На царице были навешаны около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и, когда она шла, всё звенело, словно прошёл наряженный мул”. Впрочем, раздавались и другие голоса. Другой иностранный дипломат заметил, что “несмотря на неизвестность ее рода, Екатерина вполне достойна на милости такого монарха”, и дал весьма лестное описание ее наружности: “Она имеет приятную полноту, цвет лица ее бел с примесью природного, несколько яркого румянца, глаза у нее черные, маленькие, волосы у нее такого же цвета длинные и густые, шея и руки красивые, выражение лица кроткое и весьма приятное”. У историка Михаила Семевского читаем: “Роскошная чёрная коса убрана со вкусом; на алых полных губах играет приятная улыбка; чёрные глаза блестят огнём, горят страстью; нос слегка приподнятый; высоко поднятые брови; полные щёки, горящие румянцем, полный подбородок, нежная белизна шеи, плеч, высоко поднятой груди”. 

Екатерина являла собой причудливую смесь щеголихи и домохозяйки, сочетая в себе следование моде, плебейское стремление к роскоши с незатейливостью бывшей маркитантки. Желая первенствовать, “быть на свете всех милее”, она под страхом наказания наложила самодержавный запрет на некоторые парадные женские платья – дамы больше не имели права надевать золотые одежды, которые носила только она одна. Кроме того, никому не дозволялось носить бриллианты с двух сторон головы (а разрешалось только с одной – левой): возбранялось также украшать одежду мехом горностая. Историк князь Михаил Щербатов задаёт в связи с этим правомерный вопрос: “А такое тщание не показует ли, что естли лета зачали убавлять её красоту, то уборами, отличными от других, тщилась оную возвысить? Не знаю, справедливо ли сие мнение было, и прилично ли государю ежечасно подобно как маскератном платье пред подданными своими быть, якобы не доставало ему других украшений, могущих её отличить”. 

Беспрецедентная роскошь сопровождала коронационные торжества 7 мая 1724 года. Описывать все подробности этого, может быть, самого торжественного в жизни Екатерины дня мы не будем. Отметим только, что для сего случая более полугода целый штат золотошвеек готовили для нее богатейшее пурпурное платье с золотым узором. Мантия новоявленной императрицы была осыпана таким количеством двуглавых орлов, что вместе с короной (весившей 4 фунта и стоившей полтора миллиона рублей) ей пришлось нести на себе тяжесть в 150 фунтов. Несмотря на свое крепкое сложение, она вынуждена была склониться под грузом этого своего одеяния и несколько раз останавливалась и отдыхала. 

После чтения молитв и помазания божественным елеем, Екатерина опустилась на колени у алтаря, а Петр собственноручно надел на нее корону. Затем с речью выступил известный златоуст архиепископ Новгородский Феофан Прокопович. “Ты, о Россия, - начал он велеречиво, - не засвидетельствуешь ли ты о Богом венчанной императрице твоей, что все дары и добродетели Семирамиды вавилонской, Тамиры скифской, Пенфеселии амазонской, Елены, Пульхерии, Евдокии, императрицы римской, и иных именитых жен Екатерина имеет в своем лице совокупленные? Не довольно ли видишь в ней нелицемерное благочестие к Богу, неизменную любовь и верность к мужу и государю своему…” Прервем на этом витийства духовного пастыря, ибо очень скоро в любви и верности своей, теперь уже коронованной, спутницы государю пришлось усомниться. 

 В последние годы в ходе переписки Петра и Екатерины велась своеобразная игра псевдонеравной пары – старика, жалующегося на нездоровье, и его молодой жены. Император любил пошутить о своей старости и её ветрености, но она всегда отвечала шутками, игривыми намёками, говорящими о гармонии их интимных отношений. Но со стороны Петра это была только игра в ревность. На самом деле “Катеринушка” пользовалась у него безграничным доверием. 

Тем сильнее и неожиданнее стал удар, нанесённый ему изменой жены с щёголем-камергером Виллимом Монсом (1788-1824). Благодаря своему огромному влиянию на Екатерину Монс стал сильным и незаменимым для просителей человеком, причём помощь свою оказывал отнюдь не безвозмездно: с взятками и подношениями к нему прибегали многие “птенцы гнезда Петрова”. Этим и воспользовался Пётр, выдвинувший против Монса обвинение во взяточничестве, полностью умолчав о реальной причине – адюльтере жены. Вместе с проштрафившимся камергером “за плутовство такое” наказанию подверглись его помощники (царь заподозрил, что они покрывали его амурные шашни с женой): это сестра Монса, статс–дама Матрёна Балк (не спасло несчастную даже то, что в прошлом она была метрессой царя), подьячий Егор Столетов, а также легендарный петровский шут Иван Балакирев. Впрочем, всем подельникам Монса была дарована жизнь

А 16 ноября в 10 часов утра перед зданием Сената на Троицкой площади состоялась казнь Монса. Камергер двора, бывший любимец императрицы, известный сердцеед, теперь бледный и измождённый, в нагольном тулупе стоял на эшафоте. Он проявил при этом завидную твёрдость. Выслушав приговор, Виллим поблагодарил читавшего, простился с сопровождавшим его пастором, которому отдал на память золотые часы с портретом Екатерины, затем разделся, попросил палача скорее приступать к делу, и лёг на плаху. Палач поторопился. Через несколько минут голова щёголя смотрела с высокого шеста на народ; из-под неё сочилась кровь....

Екатерина выказала при этом испытании мужество, в котором было что-то ужасающее. В тот день она казалась необыкновенно весёлой, а вечером позвала дочерей с их учителем танцев и разучивала с ними па менуэта. Но как сообщал в Версаль посол Жак де Кампредон, “её отношение к Монсу было известно всем, хотя государыня всеми силами старается скрыть своё огорчение...”.

На другой день царская чета проехала на санях мимо эшафота, где было выставлено тело Монса. Платье императрицы коснулось его. Но Екатерина не отвернулась и продолжала улыбаться, бросив небрежно: “Как грустно, что у наших придворных может быть столько испорченности!”

Но Пётр всё не унимался – он подверг неверную супругу новому испытанию: приказал положить голову казнённого в сосуд со спиртом и выставить его в покоях императрицы. Екатерина и здесь сохранила полное спокойствие. Разъярённый царь одним ударом кулака разбил в её присутствии великолепное венецианское зеркало с возгласом:

- Так будет с тобой и с твоими близкими! 

Императрица возразила, не обнаруживая ни малейшего волнения:

- Вы уничтожили одно из лучших украшений вашего жилища; разве оно стало от этого лучше? 

Историки говорят о “многозначительном” примирении между Петром и Екатериной 16 января 1725 года, в ходе которого она “долго стояла на коленях перед царём, испрашивая прощения всех своих поступков”. Однако, думается, что после казуса с Монсом Пётр потерял доверие к жене, а потому не воспользовался правом назначать себе преемника и не довёл акт коронации Екатерины до логического конца. Измена жены страшно на него подействовала и, несомненно, укоротила ему жизнь. 

После кончины императора Екатерина I, возведённая на престол усилиями соратников Петра – Александра Меншикова, Петра Толстого, Павла Ягужинского, а также покорной им гвардии, процарствовала лишь 26 месяцев. Её царствование было неярким. 

Отбыв положенный траур, императрица утопает в вине, праздности и удовольствиях (“повседневных пиршествах и роскошах”, как говорит князь Михаил Щербатов). Этим неразборчивым и безудержным стремлением к наслаждениям она, казалось, желала вознаградить себя за то постоянное напряжение, в котором жила при Петре. Кутежи, возлияния, развлечения проходили во Дворе ежедневно. “Частная жизнь этой государыни была совершенно неправильна, – отмечает биограф Георг фон Гельбиг, – она предавалась крайним излишествам… Она любила есть обыкновенное печенье, которое называется крендели и булки, намоченное в крепком венгерском вине. Ближайшим последствием этого явилось опьянение, но, в конце концов, эта неестественная пища вела к водянке… [Екатерина] скоро и часто стала нарушать диетические правила, предписанные ей врачами”.

Проявила императрица и свою неукротимую любовь к мужскому полу, особенно к щеголям. Среди её амантов называют первым имя Рейнгольда Левенвольде, красавца, франта и дамского угодника, стремившегося получить при русском Дворе самое высокое положение, не пренебрегая при этом никакими средствами. Благосклонностью монархини пользовался и молодой польский граф Пётр Сапега. Он тоже был отчаянный модник – так и сиял парчою и бриллиантами. Особенно хорош Сапега был в польском костюме, когда облачался в узорчатый кунтуш и в мягкие, без скрипа сапоги. Мемуаристы говорят и о кратковременном романе Екатерины с щеголеватым Антоном Девиером, к которому та давно благоволила. 

И жаловала императрица своих любовников прямо-таки по-царски – Левенвольде был произведён в графы (с привилегией носить на шее её, Екатерины, портрет); Дивьер тоже стал графом и генерал-лейтенантом; Сапега к своему графскому титулу добавил высокий чин генерал-фельдмаршала вкупе с орденом св. Андрея Первозванного – высшей наградой Российской империи. 

Дни правления сей монархини, говорит биограф, “были преступным образом принесены в жертву эгоизму, сладострастию, корысти и властолюбию”. Пристрастившись к выпивке ещё с легкой руки Петра, Екатерина совсем распустилась после прихода к власти, и всё её царствование, как говорят историки и иностранные посланники при русском Дворе, превратилось в сплошную попойку. 

Екатерина не обладала ни государственным умом, ни самостоятельным мышлением и всегда была зависима от чужих мнений. Раньше она была тенью Великого Петра, теперь же фактическим правителем империи постепенно становился Меншиков, всё более и более захватывавший власть в свои руки. Его называют антисемитом самого непримиримого свойства. Лютая враждебность к евреям, причем, не только религиозная, но и расовая, прослеживается на протяжении всей жизни этого сподвижника императора, который, как в случае с Девиером, иногда вынужден был остужать свой юдофобский пыл. И позднее, на пике своего могущества, при малолетнем венценосце Петре II, Меншиков на заседании Верховного тайного совета бросит знаменитую фразу: “Жидов в Россию ни с чем не впускать!” 

 Надо отметить, что, как у всякого антисемита, у светлейшего был “свой жид”. Это был некрещеный еврей, предприниматель Леви Липман, получивший право жительства в России как лицо из свиты герцога голштинского. Но интерес к нему лакомого до роскоши Меншикова был небескорыстный: тот заказывал у него ювелирные изделия самой высокой пробы (сохранился подписанный им указ “об уплате еврею Липману шести тысяч рублей за сделанные три кавалерии [ордена - Л.Б.] Святой Екатерины с бриллиантами”). 

Так или иначе, именно Меншикова считают виновником и вдохновителем дискриминационных антиеврейских указов, которые за безграмотную Екатерину подписала (видимо, не без удовольствия) ее дочь Елизавета. Первый из них от 14 марта 1727 года повелевал выслать всех иудеев за рубеж из сельца Зверовичи на Смоленщине, а “сборы отдать на откуп всем, кроме жидов”. 

История вопроса такова. В 1722 году в Святейший Синод поступил извет от смоленских мещан Герасима Шилы и Семена Паскина. В нем говорилось, что со времени присоединения Смоленского края к России (а именно с 1654 года), “жидовская поганая вера искоренена была без остатка”, но вице-губернатор князь Василий Гагарин самовольно допустил сюда евреев в кабацкие и таможенные откупа. Те размножились и “старозаконием своим превращают в жидовство христиан”, заставляют их работать в воскресные дни и православные праздники, “отвращая от Церкви Божьей”. Евреи будто бы продают мертвечину и “нечистые кушанья, не освященные молитвой”, оскверняя тем самым простой народ. А один из супостатов, откупщик Борух Лейбов, ругался Христовой вере и до того обнаглел, что дерзнул построить в сельце Зверовичи “жидовскую школу” (синагогу) прямо рядом с церковью Николая Чудотворца. А когда тамошний священнослужитель отец Авраам “в строении школы в басурманской их вере укоризны чинил”, Борух помянутого божьего пастыря “бил смертно и голову испроломил и, оковав, держал в железах”, а хотя потом и освободил, “от того жидова мучения священник одержим был болезнью, и, не освободясь от нее, умер”. В том же году был подан и другой донос на Лейбова, состряпанный отцом Никитой Васильевым и дьяконом Григорием Никифоровым, якобы жид Борух и его жена мучили булавками и иглами служившую у них крестьянскую девицу Матрену Емельянову, чтобы извлечь из нее “руды” – захотелось нехристям христианской кровушки! 

Как отмечал историк Илья Оршанский, многочисленность преступлений, инкриминируемых Лейбову, “невольно вызывает сомнение в их действительности”. И в самом деле, есть сведения, что служитель культа Авраам умер вовсе не от “жидова мучения”, а от беспробудного пьянства. Что до прозелитской деятельности Боруха среди русских простолюдинов, то возможность ее исключает даже такой замшелый юдофоб, как Иполлит Лютостанский: “Религиозная пропаганда не слишком сродна и близка духу еврейского народа, - комментировал он этот эпизод, - непосредственное миссионерство чуждо иудеям”. Обвинения же в кровавом навете и продаже мертвечины суть знакомые антисемитские клише, заимствованные из соседней Польши и, по-видимому, приписанные доносчиками Лейбову, дабы отстранить от откупов удачливого конкурента. 

Святейший Синод, между тем, отнесся к доносам самым серьезным образом и представил дело как крайне опасное. Последовало распоряжение построенную Борухом синагогу, “противную христианской вере”, разорить до основания, а обретающиеся в ней “книги прелестного содержания” собрать и сжечь “все без остатку”. Святые отцы обратились в Сенат, требуя расправиться со злокозненным Лейбовым, а также “разыскать со всяким прилежанием и истинно, какие противные благочестию от сих жидов пакости происходили”. Настаивали они и на примерном наказании иуды - вице-губернатора Гагарина, который открыто сим “врагам Христовым” потворствовал. Старцы повелевали “учинить ко изгнанию из оной Смоленской провинции всех тамо обретающихся жидов за границы Российские”, чтобы “никогда бы в тех странах, где православных жительство имеется, никакого пристанища и жительства им не было”.

Однако петровский Сенат, выполнив требование уничтожить синагогу и предать огню молельные книги, не усмотрел в действиях вице-губернатора Гагарина никакого криминала и отказал Синоду в поголовном выселении евреев из Смоленска. Сенаторы сослались на узаконения “тишайшего” царя Алексея Михайловича о том, что всем лицам, проживавшим в присоединенных от Польши областях (и евреям в том числе), разрешено оставаться на прежнем месте. При этом и иудеи, осевшие там ранее, не подвергались ограничениями в правах жительства, торговли и промыслов в России. Потому донос, в коем говорилось о якобы незаконном их пребывании в крае, заключал в себе одну только ябеду на власти и в расчет принят не был. Сам же обвиняемый Лейбов нашел себе защитника в лице влиятельного генерал-рекетмейстера (он “ведал управлением дел челобитчиковых”) Матвея Воейкова. Тот заявил, что Лейбов ему ведом, поскольку еврей этот приезжал иногда по важным казенным делам в Петербург. Воейков взял его тогда на поруки и тем самым спас от преследования. А в январе 1725 года за подписью Петра I был издан специальный указ об отдаче Лейбову смоленских таможенных и кабацких сборов. Теперь же, при Екатерине I, это, казалось, преданное забвению дело снова выплыло наружу, и новая меншиковская метла вымела всех иудеев не только из Зверовичей, но и из сопредельных с ним городов и селений. 

Известие о нелегальном проживании в империи “врагов Христовых” побудило Петербург к новым репрессивным мерам. Как отметил историк Юлий Гессен, именно “в связи со смоленскими событиями было решено удалить евреев и из других областей”. И действительно, не прошло и двух месяцев после выселения оттуда сынов Израиля, как последовал другой именной указ Екатерины I, относящийся уже ко всем без исключения представителям еврейского племени: “Сего 20 апреля Ее Императорское Величество указала: жидов, как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, тех всех выслать вон из России за рубеж немедленно, и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать и того предостерегать во всех местах накрепко”. Евреев стали повсеместно выселять из России. При этом все их серебряные и золотые монеты принудительно менялись на медные. 

А накануне кончины императрицы Меншикову удалось поквитаться с ненавистным ему шурином, выкрестом Девиером. Поводом к расправе стал его невоздержанный язык, не в меру развязавшийся из-за сильного подпития. Вот как рассказывается об этом в документе, составленном, по-видимому, тем же Меншиковым, от имени окончательно потерявшей волю Екатерины: “Во время нашей, по воле Божьей, прежестокой болезни параксизмуса, когда все добродетельные наши подданные были в превеликой печали, Антон Девиер, в то время будучи в доме нашем, не только не был в печали, но веселился и плачущую Софью Карлусовну [племянницу императрицы – Л. Б.] вертел вместо танцев и говорил ей: “Не надо плакать”... Анна Петровна [дочь Петра I –Л. Б.] в той же палате плакала: Девиер в злой своей предерзости говорил: “О чем печалишься? Выпей рюмку вина!”. Примечательно, что серьезным пунктом обвинения Антона стало его вертопрашество (что всегда так импонировало коронованной распутнице Екатерине), будто бы юному великому князю Петру Алексеевичу он “напоминал, что его высочество сговорился жениться, а они за его невестою будут волочиться, а его высочество будет ревновать”. 

Девиер был бит кнутом, а затем сослан в холодную Якутию, в Жиганское зимовье, что на пустынном берегу Лены, в 9000 верстах от Петербурга и в 800 верстах от Якутска. В этой забытой Богом глухомани он нуждался в самом необходимом, питаясь одним хлебом и рыбой. Не пощадил Меншиков и собственную сестру Анну, велев ей вместе с малолетними детьми безвыездно жить в дальней деревне. И только императрица Елизавета спустя годы вернет Девиера из северного плена, полностью восстановит в правах и даже повысит в чине, но, престарелый и дряхлый, проживет он после этого очень недолго. 

На этом можно было бы завершить наш рассказ о Екатерине I и о положении иудеев под ее скипетром, если бы не опубликованная в блоге “Семь искусств” бьющая на сенсацию заметка, буквально взорвавшая русскоязычный интернет. Более того, 17 января 2013 года она была размещена на портале “Эха Москвы” под заглавием “Первая императрица России была еврейкой”. Автор ее делает поистине ошеломляющее заявление: “У всех русских царей – потомков Петра Великого, от Елизаветы до Николая Второго, русских генов столько же, сколько еврейских”. Надо заметить, что версия о еврействе Екатерины I не нова. Впервые подобное высказала русско-американский литератор Анна Кторова; ее горячо поддержал Григорий Фридман в статье “На троне великой державы” на форуме “Заметки по еврейской истории” (6.6.2010); затем, правда, с некоторыми оговорками, - историк Савелий Дудаков в книге “Петр Шафиров и другие” (М., 2011). 

Аргументы подобных авторов более чем оригинальны. Один из них, доказывая еврейское происхождение Самуила Скавронского, риторически вопрошает: “Много ли Вы, высокочтимый читатель, знаете литовцев, латышей, эстонцев, белорусов, имя которого Самуил?”. И сам же отвечает: “Уверен, что ни одного. В истории этих стран таковых и не было”. Но самоуверенность здесь плохой помощник, ибо Самуил, равно как Самуел, Самуеле, были и есть имена латышские и эстонские, а близкое по звучанию Самойло – белорусское. Или такой перл: “Изменение отчества Первой Русской Императрицы с Самуиловны на Алексеевну было первым в русской истории прецедентом присвоением нового отчества. Противоречащим не только русской традиции, но и основополагающим принципам христианства”. На самом же деле, общепринятая православная традиция как раз и состояла в том, что неофит получал отчество по имени своего крестного (вспомним хотя бы знаменитого арапа Петра Великого, нареченного при крещении Абрамом Петровичем). Так что, сенсации – увы! - не получается. 

Но самый важный пункт для доказательства еврейства Екатерины, на котором сходятся иные авторы, это якобы ее родство с крещеными евреями Веселовскими. Некоторые пишут, что Екатерина им покровительствовала, а ее братья и сестры будто бы состояли с этими евреями в браке. И даже уточняет: “Над еврейскими родственниками Екатерины… хихикал весь Петербург”. Отмечалось уже, что Ян Василевский (а не Веселовский) в кровном родстве с Екатериной не состоял, а был мужем ее тети, то есть ее свойственником. Никакими же брачными узами Веселовские с прочими родственниками Екатерины – Скавронскими, Гендриковыми, Ефимовскими связаны не были. И ни малейшей протекции императрица им не оказывала. Напротив, в 1727 году она домогалась от Англии немедленного ареста и выдачи России беглых дипломатов Авраама и Федора Веселовских. Знаменательный факт – престарелый Авраам Веселовский, взявшийся по предложению Ивана Шувалова “вспомогать” Вольтеру писать “Историю Российской империи при Петре Великом”, ни полсловом не обмолвился о связи своего семейства с первой русской императрицей. А ведь старец находился в богоспасаемой Швейцарии, зоне вполне безопасной, и кривить душой ему не было никакого резона. 

Савелий Дудаков отмечает, что, вступив на престол, Екатерина помиловала вице-канцлера Петра Шафирова. Однако это никак не свидетельствует в пользу ее еврейства. Надо также иметь в виду, что она вернула в столицу многих ссыльных и, прежде всего, “испорченных придворных” – фигурантов по делу Монса, которых обласкала и наградила. Что до Шафирова, то ему не были возвращены ни прежний чин, ни все имущество. 

Еще один забавный аргумент - Екатерина якобы и внешне походила на дочь Израиля. Впрочем, некоторые авторы лишь допускают такое сходство и говорят о нем с осторожностью. “Антропологические данные смуглой и черноглазой Екатерины не противоречат ее принадлежности “дому Якова”, - замечает Григорий Фридман. “Круглое лицо и жгучая брюнетка – первое, что бросается в глаза”, - вторит ему Савелий Дудаков. А литератор Юрий Магаршак без экивоков и околичностей заявляет об этом резко и категорично в обращенном к читателю страстном монологе: “Вглядитесь-ка в это лицо. В эти глаза. В эти губы. В этот нос (на официальных портретах спрямлявшийся, как только возможно, – и все же). На кого похожа Российская Государыня: на прибалтийку (как учат выводы комиссию по определению ее происхождения)? На польку? На белоруску? Или на еврейку? Видели ли вы прибалтиек, полек или же белорусок с такими формами? С такими пышными грудями? C таким носом, глазами, волосами? А среди евреек – типичнее не бывает… Знаете на кого похожи портреты Марфы [?] Самуиловны Романовой больше всего? На Элину Авраамовну Быстрицкую”. 

Не подвергая сомнению глубокие этнологические познания уважаемого автора, мы бы охотно признали Екатерину не только вылитой еврейкой, но и пращуром Быстрицкой. Только вот незадача, к императрице всегда было приковано всеобщее и самое пристальное внимание, но НИКТО НИГДЕ НИ РАЗУ (!) не указал на такое сходство. А ведь россияне XVIII века были очень неплохими физиономистами. Уж Меншиков-то “жидовскую породу” за версту чуял, да и сам царь Петр с евреями многажды встречался и дома, и за границей, и распознавать их умел. Как-то на ассамблее, когда одна из дочерей Шафирова отказалась от предложенной им чарки водки, монарх отвесил девице две увесистые пощечины и надрывно вскричал: “Я тебя выучу слушаться, жидовское отродье!” 

Нелишне также отметить, что серьёзные историки говорят о смешанном прибалтийско-славянском этническом типе внешности Марты-Екатерины. Американский исследователь Фил Стонг говорит о ней как о натуральной блондинке (волосы она потом чернила), невысокого роста, широкоплечей, полной, коренастой, с широко расставленными глазами. 

Надо сказать, внешность жены Петру очень импонировала, и почему-то с еврейским племенем никак не ассоциировалась. Царь не мог нарадоваться на “свет-Екатеринушку” и заказывал ее портреты самым искусным художникам – Иоганну Генриху Ведекинду, Карелу де Моору, Григорию Мусикийскому и др. Но далеко не все принималось с восторгом и благодарностью. Вот французский живописец Людовик Каравакк возомнил, что полнота - достоинство русской женщины, а потому на его портрете дородность Екатерины нарочита и переходит в излишество. Или голландец Карел де Моор живописал царицу не слишком молодую для своих тридцати трех лет, грубоватую, с сильным и твердым характером. К чему такой примитивный реализм! Вот ее парадный портрет, выполненный в Гааге в 1717 году французским рисовальщиком Жаном-Марком Наттье, - совсем другое дело! Монархиня предстает здесь в платье из серебряной парчи; на ней горностаевая мантия, крытая малиновым бархатом, лента и звезда ордена Святой Екатерины; на темных волосах золотая диадема с крупным жемчугом и рубинами. Как искусно скрыта здесь излишняя полнота, которой отличалась Екатерина. Зато подчеркнуто присущее ей обаяние и миловидность. Неудивительно, что портрет очень понравился Екатерине, и она тут же отослала его Петру, который был настолько очарован, что сразу же заказал с него копии лучшим голландским и французским граверам. 

Любой портрет, каким бы точным он ни казался, - это, в отличие от фотографии, всегда преображение и украшение оригинала, который сокрыла от нас завеса столетий. Но иные исследователи делают вид, что Екатерину видели живьем и лично наблюдали, как злонамеренный художник – лакировщик действительности - изменил черты ее якобы семитического лица. Как иначе следует понимать слова таких авторов о том, что на официальных портретах нос императрицы “спрямлялся”? Откуда сведения, что Марта-Екатерина горбоносая? Из каких исторических источников почерпнуто? Да нет таковых! Просто кому-то очень хочется, чтобы она была еврейкой - любой ценой. В данном случае путем неуклюжих спекуляций и откровенного начетничества. Но может быть, довольно объявлять евреями кого ни попадя?! Тем более, что коронованная распутница Екатерина никому славы не прибавит. Да и не нужна вовсе великому еврейскому народу чужая слава.