О нравственном выборе в романе Александра Солженицына “В круге первом”

574px-Aleksandr_Solzhenitsyn_1974crop.jpg

Имя Александра Исаевича Солженицына до сих пор в широком сознании ассоциируется с диссидентством, лагерями, «общественной деятельностью» и т.д. При этом Солженицын-писатель, к сожалению, отходит на второй план. Такой досадный перекос не проходил мимо внимания ряда литературных критиков еще при жизни писателя. Например, В.Г. Максимов утверждал, что даже сугубо эстетический разговор вокруг творчества Солженицына неизбежно перерастает в идеологическую полемику [1], где «внелитературные страсти, по естественной инерции сложившейся в нынешнем обществе ситуации, возобладают над профессиональной сутью обсуждаемого предмета» [2].

Тенденция сохранилась и после смерти писателя. Даже те критики, которые высоко оценивали художественные достоинства произведений Солженицына, всё равно рассматривали эти произведения с позиции исторической и общественной значимости. («Летописец современных ему событий», «в той же степени писатель, как и историк …, и социолог» [3].)

А в аннотированном библиографическом указателе «А. И. Солженицын. Личность, творчество, время», выпущенном к 100-летию со дня рождения писателя [4], Солженицын, хотя и назван «выдающимся русским писателем», но тут же через запятую: «публицист, общественный и политический деятель, диссидент, один из духовных лидеров православно-патриотического движения». Насчет диссидентства спорить, конечно, никто не станет, но всё остальное перечисленное вызывает несогласие.

Даже публицистика Солженицына лишь формально является таковой, но на самом деле далеко выходит за рамки данного жанра. Чего стоит, например, «Бодался теленок с дубом»? Разве можно назвать публицистикой содержащиеся в «Теленке» тончайшие психологические портреты Твардовского, Ростроповича, Шафаревича? Да и автопортрет там более соответствует настоящему художественному произведению, а не публицистике. А называть «лидером» чего бы-то ни было и «общественным и политическим деятелем» человека, жившего почти затворником (плюс, на корню отвергающего партийную систему – основу современной политики) противоречит простой логике. 

В статье «Знаменитый забытый художник А.И. Солженицын» [5] автором настоящего материала исследовались причины такого незаслуженного оттеснения писательского мастерства Солженицына. (Даже когда его и называют «великим писателем», но в ряду «публициста» и «общественного деятеля» – это всё равно принижение истинного его писательского призвания.) В упомянутой статье предполагалось, что такое положение дел во многом вызвано обстоятельством первых прочтений произведений писателя большинством взрослых людей. Сперва Солженицына читали в «самиздате» в годы глубокого «застоя», когда антисоветская составляющая его книг в глазах читателей полностью затмевала их художественную сторону. Второе массовое прочтение пришлось на позднеперестроечное время, когда вал обрушившейся на наши голодные головы информации (историческая публицистика, аналитические телепередачи, политические митинги и т.д.) не позволил сосредоточится на Солженицыне и достойно оценить художественную силу его произведений. Последние оказались, как бы, недочитанными.

Судьба «недочитанности» постигла и роман «В круге первом» [6], впервые опубликованный в нашей стране в 1990 году в «Новом мире». (Сам же роман в окончательной редакции вышел из-под пера писателя еще в 1968 году.) В противоположность таким историческим исследованиям, как «Архипелаг ГУЛАГ», «Красное колесо», «Двести лет вместе», это чисто художественное произведение, а в отличие от «Ракового корпуса», – полноценный роман. («Раковый корпус» сам Солженицын относил к жанру повести.)

Автор настоящей статьи ранее уже обращался к данному произведению. В публикации «Двойственность И.В. Сталина в романе А.И. Солженицына “В круге первом”» [7] был проведен анализ одной из его граней – художественного описания «вождя всех народов». Было показано, что, в отличие от большинства книг и кинофильмов, Сталин в романе Солженицына не статист, а полноценный художественный образ, которого читатель наблюдает изнутри.

Изображая своего высокопоставленного героя, Солженицын не считал нужным скрывать своего презрительного к нему отношения. Но при этом общая картина, нарисованная той же самой авторской рукой, не подталкивает читателя к однозначному выводу в оценке этой личности. А отделить свои эмоции от объективной картины – величайшее мастерство. Еще большее мастерство – не принуждать читателя разделять во всём авторское видение. (Кстати, один из ложных ярлыков, навешиваемых на Солженицына, это приписываемый ему догматизм. Однако стремление навязать всем подряд свою «единственно верную позицию» не подтверждается ни содержанием произведений писателя, ни его публичными выступлениями.)

Настоящая статья также посвящена роману “В круге первом”. А именно, теме нравственного выбора его героев, когда от этого выбора зависит вся их дальнейшая судьба. При этом целью статьи является не одно лишь освещение данной стороны романа, но и пробуждение желания снова взять в руки эту книгу у тех, кто ее последний раз читал во времена первых съездов народных депутатов СССР под шум многотысячных проельцинских митингов на Манежной площади.

Итак, общепризнанно, что нравственная сила – одно из главных достоинств всей русской литературы. Творчество любого писателя ХIX века тому подтверждение. Нам хорошо памятны еще со школы многие примеры самопожертвования и нравственных подвигов литературных героев. Так нужно ли что-то еще? Нужно. Ведь жизнь не стоит на месте, и для морально-нравственной ориентации не достаточно читать лишь о том, как, например, Ростовы оставили все свое имущество в покидаемой жителями Москве перед вступлением в нее Наполеона, чтоб отдать подводы раненым. Или о благородстве Дубровского, пощадившего князя Верейского в финале той романтической истории.

При всей поучительности подобных примеров думающий современный человек, небезразличный к нравственной оценке своих и чужих поступков, имеет потребность сопоставлять их не только с поступками Дубровского или Ростова, но и с поступками героев из более ему близкой эпохи, а также анализировать мотивацию этих поступков. 

Тема нравственного выбора – одна из главных в романе Солженицына как по формальному сюжетному построению, так и по внутренней логике. Начинается роман с описания парадоксального, на первый взгляд, поступка молодого перспективного дипломата Иннокентия Володина. В субботний зимний вечер в канун западного Рождества государственный советник юстиции второго ранга, «более похожий на состоятельного молодого бездельника, нежели на ответственного служащего МИДа», звонит в американское посольство и «сдает» советского агента с целью помешать Кремлю завладеть секретом атомной бомбы. Звонит анонимно, с телефона-автомата, но, хорошо зная дьявольские возможности МГБ, вероятные последствия своего поступка он осознает в полной мере. 

Что же подвигло, казалось бы, успешного человека пойти на смертельный риск? Володин не был героем по натуре, в какой-то мере его можно даже назвать слабовольным. Но на его беду у него внутри произошел взрыв. Взорвалась совесть, измученная долгими годами роскоши. «Когда человечество рыдало в разлуках, умирало на фронтах и под обвалом городов, когда обезумившие взрослые крали у детей корки хлеба», дипломат Володин с молодой женой «старались отпробовать каждый новый диковинный фрукт, узнать вкус каждого коллекционного коньяка и отличие вин Роны от вин Корсики и от всех иных вин, давимых на виноградниках Земли».

Но не даром говорят: чужая душа – потемки. И вопреки здравому смыслу, «когда приземлились бомбардировщики, умолкли пушки … в свои двадцать восемь лет ничем не больной Иннокентий ощутил во всей своей и окружающей жизни какую-то тупую безысходность». 

Однако внешне всё оставалось по-прежнему. Володин продолжал нести дипломатическую службу, был на хорошем счету у руководства и готовился к скорому отбытию в США для работы в советской миссии в ООН. Потому он оказался в кругу лиц, осведомленных о тайной передаче советскому агенту Ковалю в нью-йорском магазине радиодеталей технических материалов об устройстве атомной бомбы. (История подлинная. Даже фамилию Коваля Солженицын не изменил.) Володина эта информация повергла в шок. По его мнению, возможное овладение его страной атомным оружием полностью изменит расстановку сил в мире, и не в пользу добра. Наличие атомной бомбы у Сталина, как он полагал, поставит под угрозу миропорядок и благополучную жизнь в свободном мире. А в СССР умрет всякая надежда на перерождение. (Т.е. он, хоть и в рамках своей системы ценностей, переживал и за свою страну!) Поэтому помешать передаче атомного секрета он полагал делом совести, ради которого можно пожертвовать жизнью. Иначе – совершить подлость, и до конца своих дней этим тяготиться. 

Хотя автор романа и сравнил своего взбунтовавшегося дипломата с «торпедой, несущейся на линкор», но, повторяю, Володин не был прирожденным героем. Трудно ему достался этот шаг. Он, бедолага, до последнего колебался: «Позвонить или не позвонить? Сейчас обязательно? Или не поздно будет там?». Увы, там будет поздно, сообщать следовало немедленно. Решив в целях конспирации отъехать на такси подальше от МИДа, «он ещё рылся в кармане, ища пятнадцать копеек, и надеялся не найти. Тогда естественно будет отложить». Т.е. хватался за соломинку. Но «в Охотном Ряду его пальцы нащупали и вытянули сразу две пятнадцатикопеечные монеты. Значит, быть по тому». После чего даже пришло успокоение обреченного: «Опасно не опасно – другого решения быть не может. Чего-то всегда постоянно боясь – остаёмся ли мы людьми?». 

И выбрав подходящий телефон-автомат на Арбате, Володин сделал из него роковой звонок в посольство Соединенных Штатов Америки. Чем себя погубил. Как оказалось, зазря. Его собеседником на другом конце провода оказался нерасторопный военный атташе, сытый и ленивый тугодум. (Да и, видимо, расслабленный ввиду приближающегося Рождества.) Пока этот атташе выяснял: «А откуда я знаю, что ви говорить правду?», «А кто такой ви? Назовите ваш фамилия», сотрудники НКВД, осуществляющие «прослушку» посольства, оборвали связь.

Но начало разговора осталось ими записанным, и по нему, ввиду небольшого количества носителей информации о Ковале, очень скоро вышли на след Володина, который так и не смог помешать утечке атомного секрета. (По точности психологических деталей и сюжетному накалу описание действий Володина сходно с описанием действий Родиона Раскольникова у Достоевского, одновременно и сумасшедших, и глубоко обдуманных.) Так что поступок Иннокентия, давимого «тупой безысходностью», во многом эмоциональный и вызван внутренней гадливостью к хронической лживости и жестокости власти, своеобразной жертвой которой стал он сам. 

Арестовали Володина через два дня, в понедельник. Эти двое суток оказались для него почти адом. В воскресенье от мучительной неизвестности он укрылся в гостях у тестя, военного прокурора. Тесть был обычный советский карьерист, наверняка отправивший за решетку немало безвинных людей. В другой раз Иннокентий тяготился бы его приглашением или вовсе отказался, придумав подходящий предлог (дипломат, как-никак). Но в этот раз он ухватился за возможность провести вечер там, где его гарантированно не арестуют.

И, как на зло, именно в это время у него восстановились отношения с женой, которые, казалось, ушли в прошлое. Возвращаясь с ней от тестя в машине такси, он испытывал желанный покой. «Он отдыхал. Он отдыхал от невмещаемого напряжения этих суток, и почему-то ни с кем бы не было ему так хорошо отдыхать сейчас, как с этой любленой, опостылой, клятой, брошенной, изменившей женщиной, и всё равно неотъёмной, и всё равно содорожницей. Он нерассудно обнял её вокруг плеч».

Да, тяжело было покидать этот привычный мир, невзирая на все его недостатки.

В понедельник уже на службе он по косвенным признакам пытался определить степень опасности. К сожалению, косвенные признаки не внушали оптимизма: произошла непонятная и настораживающая задержка оформления ему командировочных документов. 

Вечером же он планировал с женой отправиться в театр, чтоб, как и накануне у тестя, временно передохнуть от боязни ареста. Но не довелось, арестовали его раньше.

Первые часы, проведенные Володиным на Лубянке, в романе описаны со всеми подробностями. Это и унизительная стрижка наголо, и медосмотр, проведенный грубой теткой, и невыносимо яркий свет в боксе, и запрет днем лежать на койке. Хотя, конечно, это всё цветочки; ягодки его ждут впереди, когда начнется следствие. Но в нашем случае важно то, что ни до ареста, пребывая в мучительном беспокойстве, ни после, когда уже начались первые физические муки, даже мысль о том, что, мол, не стоило становиться на пути советской атомной бомбы, его не посещала. Да, жаль погибать в 28 лет. Жаль, что его звонок оказался выстрелом вхолостую. Но не позвонить в посольство он не мог. Это аксиома!

Полагаю необходимым сделать две оговорки.

Первое. Нельзя отождествлять чувства молодого человека, побудившие к этому поступку, с собственно поступком, обоюдоострым и, мягко говоря, спорным с моральной стороны. Нам, жителям третьего десятилетия 21 века, ясно видна наивность русскоинтелегентского идеализма советских времен. 

Второе. Как мы знаем, материалы о конструкции атомной бомбы всё же были доставлены из Манхеттена в Арзамас-16. Однако не стоит преувеличивать их важность. «Секретом атомной бомбы», якобы коварно украденным у США, в принципе не может быть папка с ботиночными тесемками, которую легко передать в магазине радиодеталей, а затем, соответственно, с диппочтой вывезти.

И даже набором микропленок, более информационно емких, это тоже не может быть. Реальный секрет бомбы – это десятки тонн (в буквальном понимании! а то и сотни) схем, чертежей и других технических документов. Документов, разумеется, англоязычных, да вдобавок и во многом противоречивых, т.к. мысль десятков инженеров первична, а ее отражение на бумаге вторично. И без живых разработчиков гигантского проекта это лишь макулатура.

Поэтому следует под очень большое сомнение поставить стратегическую значимость добытых разведкой материалов. Факт их использования не свидетельствует о наличии реальной в них необходимости. Ведь у Курчатова и Харитона не было выбора. Им руководитель атомного проекта тов. Лаврентий Павлович Берия велел делать бомбу-близнец американской, и любые творческие поиски обернулись бы обвинением в саботаже и вредительстве. А вторая советская атомная бомба появилась всего спустя два года, она имела оригинальную конструкцию и была мощнее американской. И если б не похищенный «секрет», то, возможно, и первая советская бомба в 1949 году была бы большей силы.

Кроме того, следует вспомнить, что предложения о создании атомного оружия были отправлены в Москву из Харьковского университета, в котором на тот момент работал Ландау, еще до войны. Т.е. у советских ученых к тому времени уже были серьезные наработки. Как в реальной войне победу одерживают дивизии, а не тайные агенты и резиденты, роль которых советский кинематограф неоправданно преувеличил, так и промышленный прогресс обеспечивается научным потенциалом страны. А похищение отдельных документов – банальный промышленный шпионаж, его значимость второстепенна и на самом деле он не стоил таких драм.

Возвращаемся к событиям романа. В тот же самый день в том же городе Москве, но недосягаемо далеко, на одном из островков ГУЛага, в «шарашке» Марфино (специальном НИИ тюремного типа; именно в этом НИИ потом и «вычислят» Володина) – заключенный с 5-летним стажем математик Глеб Нержин отказывается от предложения начальника института полковника Яконова перейти в «Семерку» – лично им курируемую группу для участия в научной работе особой важности. Этот отказ влечет прекращение относительно благополучной жизни в шарашке и этапирование в настоящий лагерь. При первом прочтении романа поступок Нержина видится еще менее логичным, чем Володина. В самом деле, во имя чего такая жертва? Кому станет хуже от того, что Нержин вместо того, чтоб решать дифференциальные уравнения в тепле и сытости, отправится в тайгу валить лес за миску баланды? Лишь читая произведение дальше, начинаешь понимать великую логику этого поступка.

Нержин – человек высочайшего интеллекта, его позиция – это обдуманное решение его воли и разума. Он поставил целью жизни разобраться в переломном этапе русской истории – революции 1917 года, которую советская идеология возвела на пьедестал чуть ли ни самого важного и самого светлого события человечества. Но, как и во всем, что объявлено святым, действовало строгое правило: руками не трогать.

Даже в послесталинский период профессиональные историки, изучающие этот период, неосторожными открытиями могли загубить свою научную карьеру. А в сталинское время подвергнуть сомнению официальную (и регулярно корректируемую) версию Революции грозило физической гибелью. Но для Нержина стало главным смыслом жизни выяснить, что же стало со страной в страшном 1917-ом? Он жадно искал ответы на вопросы: почему «Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний»? что есть Ленин? что есть Сталин? и т.д. Тягу своего героя к «не своему делу» автор романа описал лаконично: «Зачем, кажется, ему головой соваться в эту пасть, откуда и историки-то сами уносят ноги в прожитые безопасные века? Что влечёт его разгадать в этом раздутом мрачном великане, кому только ресницею одной пошевельнуть – и отлетит у Нержина голова? Как говорится – что тебе надо больше всех?» И в тон последней фразы: «Больше всех – что тебе надо?». 

На момент описываемых событий жизнь заключенного Нержина была почти счастливой. Пользуясь малой загруженностью, он без суеты, но настойчиво, исполнял задуманное. Мысли свои он записывал на мелких листиках бумаги и прятал меж служебного камуфляжа, чередуя это занятие с дружескими беседами с филологом Львом Рубиным. Последний, хотя и был оппонентом Нержина в спорах на общественно-политические темы (Рубин фанатично придерживался марксистских взглядов), но человеком был высокого интеллекта и высокой порядочности. (Позже именно Рубину предстоит идентифицировать голос Володина по записи его разговора с военным атташе.) И происходило всё это под влюбленный взгляд Симочки, Серафимы Витальевны, лейтенанта МГБ, невысокой девушки, совсем недавно получившей диплом инженера и направленной на шарашку по распределению.

Идиллия закончилась в тот же непрекрасный субботний вечер. Нержина, в самый разгар его глубокомысленной дискуссии с Рубиным о допустимости или недопустимости в современных условиях скепсиса и воздержания от суждений, вызвали к начальнику института Яконову, где с высоты отвлеченных тем быстро вернули на грешную землю. А именно: предложили тот самый переход в «Семерку» с перспективой досрочного освобождения.

Искушение было мощным. Яконов начал беседу с барской пышностью: «Я, конечно, очень ценю ваши личные заслуги в науке артикуляции <...> Чертовски жалко, что ваша оригинальная монография напечатана засекреченным малым тиражом, лишающим вас славы некоего русского Харви Флетчера». После такого лестного вступления Яконов попросил Нержина оглянуться, и тот, к своему немалому удивлению, увидел, что в кабинете также присутствовал его университетский преподаватель Веренёв. («Этот бледный человек в светлых очках показался устоявшемуся арестанту Нержину – привидением, незаконно вернувшимся из забытого мира».) Яконов любезно оставил их вдвоем, и Нержин узнал, что Веренёв к тому времени уже защитил докторскую диссертацию и работал в ведомстве Абакумова.

После обычного в таких случаях разговора об общих знакомых Веренёв сообщил Нержину, что на Марфинскую шарашку его прислали для углубления и систематизации криптографическо-шифровальной работы, которая требовала большого количества математиков. «И Веренёву радостно увидеть среди них своего студента, подававшего столь большие надежды». 

Но когда бывший преподаватель принялся излагать математическую суть вопроса, Нержин практически перестал его слушать и углубился в свои невеселые мысли. «А Нержин думал о тех мелко исписанных листиках, которые так безмятежно было насыщать, обложась бутафорией, под затаённо-любящие взгляды Симочки, под добродушное бормотание Льва. Эти листики были – его первая тридцатилетняя зрелость». Он ведь ясно понимал, в какую цену ему обернется дальнейшая его шарашечная карьера. «Так отдаться в лапы осьминогу криптографии?.. Четырнадцать часов в день, не отпуская и на перерывы, будут владеть его головой теория вероятностей, теория чисел, теория ошибок… Мёртвый мозг. Сухая душа. Что ж останется на размышления? Что ж останется на познание жизни?». И далее: «Милое благополучие! Зачем – ты, если ничего, кроме тебя?.. Все доводы разума – да, я согласен, гражданин начальник! Все доводы сердца – отойди от меня, сатана!».

Озвучил же возвратившемуся в кабинет Яконову он следующее: «Воля ваша, Антон Николаич, но я считаю свою задачу в Акустической лаборатории незаконченной». Решение Яконова было ожидаемым для Нержина: «Вы променяли пищу богов на чечевичную похлёбку. Идите». И двуцветным грифелем толстого карандаша начертил в настольном блокноте: «Нержина – списать».

По невероятной иронии судьбы уже после роковой беседы с начальником института у Нержина дважды появлялась возможность всё же зацепиться за шарашку и избежать этапа, но он остался тверд в своем решении. Он выбрал голод и холод, а не шарашечный уют, за который приходилось слишком дорого расплачиваться мыслительной энергией. Цель, им поставленная, стоила любых жертв.

Нержин и Володин – два центральных персонажа романа, их сюжетные линии идут параллельно. У них много общего: молодость, образованность, гражданская позиция. Разве что на одном тюремная роба, на другом шитый золотом мундир. Главный вывод из сопоставления Володина и Нержина – сохранить свое Я можно в любых условиях: и в тюрьме, и в праздности. 

Подобно Нержину поступил физик-оптик Герасимович, классический «гнилой интеллигент» в пенсне, почти такой, какими тогда рисовали на советских плакатах шпионов. Он отказался участвовать в работе над созданием аппаратуры оптического слежения за пока еще свободными гражданами, хотя эта работа также сулила досрочное освобождение – мечту всякого арестанта. И надо же так случиться, что этот шанс судьба ему послала буквально на следующий день после свидания с женой, до предела измученной разлукой, ссылками и притеснениями.

И, слушая своего искусителя в лице непробиваемого никакой человеческой эмоцией толстокожего генерала Бульбанюка, Герасимович слышал вчерашние слова отчаяния его супруги: «Родной мой, ну сделай как-нибудь, чтоб освободиться раньше! У тебя же гениальная голова! Ну, изобрети им что-нибудь, чтоб они отвязались!» И ведь он мог же принять во внимание и страдания близкого человека, и то, что будущие жертвы создаваемой аппаратуры не только на собраниях, но и зачастую искренне считали Герасимовича и всех узников ГУЛага врагами. Или не мог? «Все законы жестокой страны зэков говорили Герасимовичу, что преуспевающих, близоруких, не тертых, не битых вольняшек жалеть было бы так же странно, как не резать на сало свиней». Но природа Герасимовича подчинялась иным законам. Один из их постулатов изложен в личном дневнике матери Володина: «Что дороже всего в мире? Сознавать, что ты не участвуешь в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, но пусть – не через тебя».

Иной выбор был сделан инженером Дмитрием Сологдиным. Он предпочел возможность досрочного освобождения пассивному протесту. Сологдин – очень сложная личность. По его же словам, он состоял из нескольких сфер (или, как он шутя говорил, «ошариев», т.е. без употребления иностранных слов). Еще он сравнивал себя с такими героями Достоевского, как Свидригайлов, Ставрогин, Кириллов, с которыми «чем больше знакомишься, тем меньше понимаешь». (Кстати, очень интересное замечание.)

И когда Сологдин предстал перед жизненно важным выбором: отдавать или нет им свое собственное изобретение шифратора (невыполненный в срок заказ Сталина и потому для Сологдина реальный шанс на «досрочку»), то решение вопроса сводилось по сути к выбору «активной сферы». То есть какому из Сологдиных принимать решение? Идеальному рыцарю, беспощадному к врагу? Или просвещенному европейцу, презирающему «косопузую страну»? Или русскому дворянину, для которого каждая пядь земли священна? Это все Сологдин. 

Выбор Сологдина не был проявлением беспринципности. Это осознанный выбор сильного человека. То, что читателю о нем известно к моменту его решающего разговора с Яконовым, не позволяет сделать ни одного укора в его адрес. Ведь этот человек совершенно очевидно никогда не стал бы «стукачем», вором или предателем. Хотя он поступил и не так, как Нержин и Герасимович, но все равно он им не противопоставляется.

Даже с правоверным марксистом Рубиным, ярым оппонентом в политических дискуссиях, они в определенном смысле люди одного круга. (Что, стоит заметить, свидетельствует о вторичности политических убеждений в характеристике человека.) И потому вопрос можно поставить и более кардинально: а может он не просто имел право, а должен был так поступить? В конце концов, что станет со страной, если в ней не останется талантливых людей? А значит, определенные компромиссы с властью допустимы и даже необходимы. Естественно, такая логика не может быть универсальной. Но Сологдин – это Сологдин. Право на выбор он завоевал ежедневной, ежеминутной титанической работой по совершенствованию своего духа и плоти.

Еще в лагере он не сломался и не подписал признание, когда опер Камышан, небезосновательно приревновавший его к смазливой зэчке, «шил» ему второй срок. При этом опер настолько усердно «работал», что Сологдина после такого следствия уже отнесли было в морг и лишь случайно обнаружили, что он еще жив. Попав на шарашку, он свой мозг подчинил одной цели, заставил его работать в запредельном режиме и за полгода втайне от всех сделал то, что «никак не давалось десяти инженерам, специально на то назначенным, но непрерывно погоняемым и дергаемым». Вот уж кому действительно подходит фраза: восстал из пепла. Во многих спорах героев романа в той или иной форме звучит мысль: нет равенства в природе. Также и Сологдина аршином общим не измерить.

Действиям Нержина, Володина, Сологдина в плане их нравственного выбора уделено значительное место в романе. Однако в рамках рассматриваемой темы стоит вспомнить и «точечные», из одного-двух предложений упоминания о ранее совершенных решительных поступках других персонажей. Один такой яркий пример связан с инженером-электротехником Потаповым. Во время войны он попал в плен и находился в каннибальском концлагере. В какой-то момент его оттуда вызвали и через «неизвестного русского» передали предложение участвовать за хороший паек в восстановлении Днепрогэса.

Но на просьбу подписать для этого какую-то бумагу он, «не бия себя в грудь и не выкрикивая гордых слов, никак не претендуя стать посмертно Героем Советского Союза,... своим южным говорком скромно ответил:”Вы ж понимаете, я ведь присягу подписывал. А если это подпишу – вроде противоречие, а?”». Неизвестный русский на это «а?» выразил уважение позиции инженера и ... вернул его в каннибальский лагерь. «Так мягко, не театрально, Потапов предпочёл смерть благополучию». (Однако, на родине он получил те же 10 лет лагерей, сколько давали тем, кто шел на контакт с немцами.)

Другой «точечный» пример – реакция Льва Рубина на предложение оперуполномоченного майора Мышина об известного рода сотрудничестве. Будучи осведомленным о коммунистических воззрениях Рубина, майор не сомневался в легкой добыче. Но вместо этого услышал: «А чем надо будет писать доносы – чернилами или карандашом?». Удивленный Мышин сказал, что лучше чернилами. На что Рубин ему пояснил: «Так вот я свою преданность советской власти уже кровью доказал, а чернилами доказывать – не нуждаюсь». А ведь Рубин в коммунистическую идею верил абсолютно искренне.

И это могло бы служить ему самооправданием, окажись он морально слабее и согласись «стучать» на товарищей, среди которых никто не разделял его любовь к коммунизму. Напротив, они полагали идеалы Рубина злом и причиной их личных несчастий. Но Рубин не дал слабину. Результат – регулярные отрицательные характеристики оперуполномоченного, сопровождающие прошения Рубина в адрес Верховного суда о пересмотре его дела. 

Противоположность упомянутым персонажам представляет начальник института инженер-полковник Яконов. Незаурядная личность, он даже внешне очень отличался от сослуживцев «мягкой дородностью какого-нибудь Оболенского или Долгорукова». А, кроме того, «он был умен, талантлив – и известен как умный и талантливый». Но он рано в молодости подхватил и усвоил правило: все люди – сволочи. «И сколько жил он потом – истина эта лишь подтверждалась и подтверждалась. И чем прочней он в ней укоренялся, тем больше он находил ей доказательств, и тем легче ему становилось жить». 

У Яконова была подпорченная репутация, в молодости он шесть лет отсидел из-за зарубежной поездки. По этой причине его не принимали в партию. В институте, помимо него, таковых было еще двое. Но «Яконов щепетильно избегал их, старался никогда не вести с ними внеслужебных разговоров и не оставался один на один в кабинете, дабы со стороны не примыслили чего дурного». Действительно, оперуполномоченный Мышин, ненавидевший Яконова всею ненавистью посредственности по отношению к таланту, вполне мог такой контакт использовать против начальника института. Но как это было бы несправедливо! «Как он (Яконов – О.П.) хотел забыть тюремное прошлое – сам! и чтоб забыли другие люди! и чтоб забыла судьба! Как он сторонился тех, кто напоминал ему злосчастное время, кто знал его заключённым!». Тоже ведь своего рода предательство!

Единственная в мире для Яконова ценность – это его семья, и всё остальное он готов был ради этого уничтожать. Так, не моргнув глазом, он «списал» на этап Нержина. Так же он занес было меч и над головой Сологдина, но в той схватке, которую виртуозно владеющий собой Сологдин играючи превратил в подобие рыцарского поединка, победа была не на стороне полковника. А что касается собственно нравственного выбора, то Яконову подобная постановка вопроса чужда.

Как чужда она другому герою романа, живущему за дюжиной крепостных стен и оттуда управляющему половиной мира. Жизнь не раз ставила его перед выбором пути, главный из которых был: кому служить? Церкви и государству или революции? И когда дилемма была окончательно решена в пользу второго, головоломок не убавилось. Выстраивание «аппарата» – дело сложное и ошибок не допускающее. Но вот только нравственному выбору там места не было. Невзирая на сильный грузинский акцент, русский язык этот человек знал очень хорошо, но само слово «нравственность» (нравствэнасть), возможно, им не произносилось ни разу в жизни. (Образу Сталина в романе, как уже говорилось, целиком посвящена работа [7].)

Таким образом, по мнению автора статьи, одной из сильнейших художественных сторон романа “В круге первом” является тема нравственного выбора. Данная тема, как и тема любви, вечна в искусстве, и думающему читателю всегда интересно к ней обращение. А автор романа – Александр Исаевич Солженицын – это не только «диссидент» и «антисоветчик», но, прежде всего, писатель. Писатель в самом буквальном понимании – замечательный мастер слова и продолжатель традиций великой русской литературы.

1. И.В. Алехина. Творчество Александра Солженицына в оценке Владимира Максимова / Вестник ТГУ, № 8 (52). 2007. С. 303-304.

2. Максимов В.Е. Самоистребление. М., 1995. 

3. Голубков М.М. Образ автора в творчестве Солженицына / http://www.reec.uiuc.edu/events/FisherForum/ff07/Golubkov_paper_rus.pdf.

4. А. И. Солженицын. Личность, творчество, время»: аннотированный библиографический указатель литературы / МБУ Центральная городская библиотека информационно-библиографический отдел: сост.: В. А. Клименко. - Северск, 2017.

5. О. А. Проскурнин. Знаменитый забытый художник А.И. Солженицын / Русский язык и литература в школах Украины. – Харьков, Издательская группа «Основа», 2010, №8. – С. 20-26.

6. Солженицын А.И. В круге первом: Роман. – М.: Художественная литература, 1990. – 766 с.

7. О. А. Проскурнин. Двойственность И.В. Сталина в романе А.И. Солженицына “В круге первом” / Под часами: альманах. Кн. 2 / Смоленское отделение Союза российских писателей. – Смоленск: Свиток, 2021. – 260 с.