Из поздней пушкинской плеяды. Воспоминания о Давиде Самойлове

“Тебя мне память возвратила...» Книга воспоминаний о Давиде Самойлове.[1]

6d05252815d82d5dd2c882b2c68ec2f9_copy.jpg

Давид Самойлов умер 23 февраля 1990 года в Таллинне, где он вел вечер в честь 100-летия Пастернака. Умер в 70 лет, как и Борис Леонидович, - «возраст смертный», по слову Галича. Александр Городницкий, один из авторов книги, о которой пишу, в стихах сравнил смерть Самойлова со смертью Сирано, Гамлета, Мольера... Если первые двое персонажи литературные, то Мольер, реальный человек, актер и комедиограф, ушедший из жизни во время спектакля по своей пьесе.

Другой мемуарист, Семен Лунгин, написал, что Самойлов умер как праведник. И действительно, он ушел легко, придя на минуту в сознание, сказал: «Ребята, не волнуйтесь, все в порядке!»[2] Прошло 33 года. И вот я читаю книгу воспоминаний, написанных, по большей части, ныне живущими друзьями и близкими поэта, теми, кто в разные периоды жизни Давида Самойлова (литературный псевдоним Давида Самуиловича Кауфмана) был рядом с ним. Всего 23 автора. Вот некоторые из них: артисты Михаил Козаков и Вениамин Смехов, поэты Евгений Евтушенко, Тамара Жирмунская, Олег Хлебников и Игорь Губерман, поэты-барды Александр Городницкий и Анатолий Ким, а также критики, писатели, друзья детства, юности и зрелости... Составили этот прекрасно оформленный сборник, снабженный сведениями обо всех авторах, а также комментариями и отсылками к текстам, сын Самойлова от первого брака Александр Давыдов со своим одноклассником и другом Геннадием Евграфовым, бывшим одно время секретарем поэта. Воспоминания обоих составителей также входят в книгу. Предисловие к сборнику написал известный критик Андрей Немзер.

Читала эти тексты один за другим, ничего не пропуская, все 23. Хотелось услышать «разные голоса» и, возможно, разные оценки, сравнить с тем образом поэта, который сложился у меня за годы знакомства с его стихами и поэмами. И что же? В общем при всей «разности» и непохожести мемуаристов, при всех выделяемых каждым особенностях, чертах и черточках личности Давида Самойлова, образ сложился цельный и гармоничный. Почти у всех встечались слова о «солнечности», «жизнерадостности», о нескончаемом юморе и «смеющихся глазах», об искрящейся легкости стиха, как обозначил его поэтический почерк Евгений Евтушенко. В воспоминаниях Евтушенко встретилось и такое: «Он единственный написал о Пушкине так, будто тот был его всегдашним собутыльником». «Пушкинские корни» поэзии Давида Самойлова, его приверженность пушкинской теме отмечают многие. Еще один аспект этой «схожести» с Пушкиным встретился мне в мемуаре сына поэта, Александра Давыдова: «... отношения к женщинам и с женщинами – основы отцовской жизни». Легкость и солнечность, гармония и юмор – и все это при том, что поэт, «маменькин сынок»[3], ифлиец, добровольцем пошел на фронт, был рядовым, потом служил в разведке, перенес тяжелое ранение, полгода провел в госпиталях, закончил войну в Берлине, одним словом, прошел, как написал Михаил Козаков, «через 9 кругов ада»...

Не будем забывать, что и в дальнейшем жизнь Давида Самойлова не была усыпана розами. И однако он оставался «пушкинианцем», любил шутки и розыгрыши...

Как совместить одно с другим?

Пока оставим этот вопрос без ответа.

Но подходы наметим. Да, фронт, да ад, но вот в январе 1944 года, сержант Самойлов после ранения оказывается в Горьком на переформировании. Случайно на улице он видит молодую девушку, узнает ее имя и адрес – и пишет письмо. Девушка это письмо сохранила. В нем была просьба ответить, «чтобы поддержать мою веру в чудеса». А еще там были стихи. Обстоятельства, а, может, девичья застенчивость, ответить помешали. И только через 40 лет Эра Суслова, бывшая студентка горьковского театрального училища, ставшая народной артисткой, сумела «вычислить» автора письма и пригласила его на свой юбилей. Как хорошо, что я не пропустила этих воспоминаний в самом конце книги. В них отразилась одна из важных составляющих жизни Давида Самойлова: неистребимая «вера в чудеса». Наперекор и в отрицание тому, что происходило вокруг. Из наблюдений сына: «... он соорудил в середине души хрустальный дворец». И еще из тех же воспоминаний: «Музыка спасала отца от конечного отчаяния».

Отчаяние при этом было рядом, им была пропитана жизнь. О нем говорится у многих авторов сборника. Вот в воспоминаниях Вадима Баевского: «...глубокий невротик», «была попытка повеситься». У Семена Лунгина: «...уходит наше поколение, сильно побитое войной и всем тем ужасом, что захлестнул нас потом». У Константина Симиса, мужа Дины Каминской, с которой Давид (Дэзик, как звали его друзья) был дружен с юности: «Внутренний душевный разлад после войны (выделено мной, - И.Ч.). Не было высшего оправдания тому, что творилось в стране».

Остановимся и попробуем наполнить эти характеристики времени «фактурой». Все же молодежь может не знать, что творилось в стране после войны. Начнем, однако, с войны. Да, освободительная война 1941-1945 гг., война за защиту родины против страшного и бесчеловечного агрессора, несла ощущение свободы, раскрепощения, победы добра над злом. Она, по слову Евтушенко, «...вдруг придала смысл жизни, почти обессмысленной перед войной животным страхом черных воронков». Понятно, что речь идет о предвоенном сталинском терроре, репрессиях, которые могли коснуться каждого. Но война принесла бесчисленные утраты. Поколение Самойлова, родившееся в 1920-х, было прорежено больше других. И утраты были «трудны и невозвратны». Давид поименно называет своих сверстников-поэтов, друзей по поэтическим семинарам, полегших на той войне:

Я говорю про Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Все пятеро – Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Илья Лапшин, Борис Смоленский, Николай Майоров – были начинающими молодыми поэтами, все были талантливы и много обещали в будущем.

Они шумели буйным лесом

В них были вера и доверье

А их повыбило железом

И леса нет – одни деревья.

(«Перебирая наши даты»).

И эта тяжкая ноша потерянных молодых жизней легла на плечи тех, кто выжил. После войны и эйфории, вызванной победой, атмосфера в стране стала сгущаться. Особенно остро это ощущала творческая интеллигенции, предельно остро – ее еврейская часть. В январе 1948 года, тайно, по приказу Сталина, был убит Соломон Михоэлс. Убийство было замаскировано – его пытались выдать за случайный дорожный инцидент, но было понятно, что Сталин и его подручные, как это ни парадоксально, следуют гитлеровской политике в отношении евреев. В 1948-1953 гг. в СССР развернулась кампания против «безродных космополитов», как эвфемистически называли евреев, подвергавшихся преследованию. В ночь на 12 августа 1952-го были расстреляны 13 членов «Еврейского антифашистского комитета», чье «дело» тянулось с 1948 –го года. Иначе эту акцию называют «Ночь убитых поэтов», поскольку среди расстрелянных были «корифеи» идишской поэзии - Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Ицык Фефер, Лев Квитко, Давид Гофштейн* ... В 1952 году началась кампания против «врачей-вредителей», которыми чаще всего «оказывались» врачи-евреи. Только смерть Сталина 5 марта 1953 года остановила эту страшную круговерть. Если учесть происхождение Давида Самойлова, круг его друзей и знакомых, а еще то, что его отец был известным врачом-венерологом, происходившая в послевоенные годы и вплоть до смерти Сталина вакханалия не могла не затронуть поэта. Сразу после войны, судя по воспоминаниям Петра Горелика, Самойлов расстался с партийным билетом – порвал его и выбросил. Константин Симис считает, что, поначалу искавший оправдания сталинскому режиму, Давид Самойлов освободился от «душевной раздвоенности» «еще при жизни Сталина, задолго до кампании по его развенчанию».

 В более поздние хрущевско-брежневские времена тоже хватало событий, которые поэт не мог принять, да и в атмосфере, после быстро промелькнувшей и такой непоследовательной «хрущевской оттепели», снова стало не хватать кислорода. При этом даже и в период «оттепели» были «события в Венгрии 1956 года, подавление народного бунта в Новочеркасске, «процесс исключения» из Союза писателей Бориса Пастернака... А чего стоит всеми ныне признаваемый «государственный антисемитизм» в годы брежневского застоя?!

Поэт подписывал письма в поддержку диссидентов, Синявского и Даниэля, против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 , общался с Сахаровым, переписывался с Лидией Чуковской, любимейшим его учеником по переводческому семинару, который он вел вместе с Верой Звягинцевой и Марией Петровых, был Анатолий Якобсон, поэт, учитель, диссидент и бунтарь, издававший запрещенную «Хронику текущих событий»...

 Не будучи диссидентом, Давид Самуилович Самойлов всегда стремился быть на стороне добра и правды. Уезжать с родины не хотел, хотя несколько раз менял местожительство – сначала из столицы переместился в подмосковную Опалиху, в деревенский дом, затем в эстонский город Пярну-Пернов, «провинцию у моря», где так легко писалось о пушкинском прадеде Ганнибале, когда-то здесь служившем.

Возможно, кто-то сочтет этот кусок моей рецензии ненужным: к чему, мол, в разговоре о поэте говорить о политике, терроре, репрессиях, сталинском режиме, брежневском застое... Но, ей-богу, это все равно, что писать о Пушкине, пропуская его отношения с царями и царской властью, декабристами и верными слугами монархии... И мне даже кажется, что, как и Пушкин в конце жизни, погибший в безнадежном боренье с «каменным гостем», Самойлов искал и не находил способа спокойно существовать в окружавшем его мире. Даже в тихом Пярну не мог он укрыться от каменного истукана.

И то, что поэт был подвержен «русской болезни», иначе запойно пил, пусть и не водку, а коньяк, о чем говорится в мемуарах, не было ли следствием и этой душевной раздвоенности, и этого тяжелого груза воспоминаний, и невозможности примирить свой поэтический мир, свой «хрустальный дворец», с пошлостью, ложью и мерзостью реальности, которые трудно было не замечать?

 Книга пробудила мои воспоминания, заставила перечитать с юности любимые тексты. Сколько же я их переслушала в свое время, когда у нас сестрой был абонемент на чтецкие концерты наряду с абонементом в консерваторию! Да и позже, в 1990-е и 2000-е – какое это было счастье, какое наслаждение слушать стихи Самойлова в исполнении Михаила Козакова, Сергея Юрского, Авангарда Леонтьева, Константина Райкина! Назову самые-самые, без которых не мыслю своей жизни: «Я маленький, горло в ангине...» , конечно же, «Пестель, поэт и Анна», «Помню - папа еще молодой...» («Выезд»), «О, как я поздно понял...» («Давай поедем в город») , а поэмы... «Снегопад» и «Струфиана», «Сон о Ганнибале», «Старого Дон-Жуана» слушала в разных исполнениях многажды – и всегда хотелось, чтобы не кончалось.

Но я сильно отклонилась в сторону лирики - возвращаюсь к своей рецензии. Благодарна составителям, подарившим нам эту замечательную книгу! Верю, что у нее долгая жизнь, как и у поэтического наследия автора, которому она посвящена. «Нельзя беречься!» - один из заветов поэта. Он ему следовал, всегда предпочитая «жертвенный огонь» «медленному тленью»[4]. Наш век отворачивается от подобной альтернативы, ему как раз ближе «медленное тленье». Хочется верить, что юные, натолкнувшись на эти воспоминания или на стихи Давида Самойлова, будут вдохновлены его призывом. И в этом - залог каких-то новых прорывов и поисков нетривиальных, неосвоенных путей для человека и человечества. 

* В этот список вначале я ошибочно включила Самуила Галкина. На ошибку указал израильтянин Борис Суслович.  Вот из ВИКИПЕДИИ: "Галкин был арестован 26 февраля 1949 г. по делу ЕАК, но вследствие инфаркта попал в тюремную больницу и таким образом избежал расстрела (его коллеги по ЕАК Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Ицик Фефер и Лев Квитко были расстреляны). Срок отбывал в инвалидном лагере Абезь". Умер он в 1960 г. 63-х лет от роду. Спасибо Борису Сусловичу за коррекцию!