Тридцать сребреников. Поэма

И возьму жезл Мой — благоволения,

и преломлю его, чтобы уничтожить завет,

который заключил Я со всеми народами.

...И они отвесят в уплату Мне тридцать сребреников.

Книга пророка Захарии, гл. 11, ст. 10—12

Когда-то этот город назывался Санкт-Петербургом, потом он снова так будет называться. А сейчас это был Ленинград, и ехал я в него по ленинградскому делу...

В 1937 году моя мама, ее звали Лидия, вышла там замуж, ее мужа звали Арнольд Артурович Рейнфарт. Был он немецкого происхождения, и в Ленинград попал из того самого Санкт-Петербурха, куда его предки приехали еще при Петре I, очевидно, дуть стекло, варить вино и пиво, лепить горшки. Арно, как называла его мама, окончив ЛИФЛИ, работал в Ленинградском университете и, владея немецким и английским языками, иногда гидом (как тогда называли переводчиков) в системе «Интуриста».

Первый раз мама увидела его в Красном зале гостиницы «Европейская» на уроке танцев. Позже познакомились и вскоре в той же «Европейской» сыграли свадьбу. Ослепительная мамина красота, 21 год, который исполнился ей в день свадьбы, блестящее будущее 28-летнего аспиранта, почти кандидата наук, замечательный круг друзей, цветы и музыка — всё обещало жизнь чудесную, полную смысла, дерзания и любви.

С Моховой, где мама, приехав из Москвы, жила у тетки, она переехала к Арно на Васильевский остров, потом поселились на проспекте Володарского, в большой комнате в коммунальной квартире. На той же стороне проспекта чуть поодаль находился знаменитый парадный подъезд, у которого когда-то, еще в Санкт-Петербурге, размышлял житель того же Литейного проспекта Некрасов. Жизнь начиналась.

Малютка Эдик родился в срок, 3 февраля 1938 года, в роддоме на улице Чернышевского. Его, нареченного при крещении в церкви на Пестеля Евгением, подарила свету эта целеустремленная любовь. Мать Арно, Эльфрида Густововна Бенксон, прислала няню.

Жизнь начиналась еще и так. Однажды, кажется в декабре 1937 года, собрались в театр. Вышли из дома и, перепрыгивая через грязную зимнюю жижу, кинулись на остановку к подходящему троллейбусу. Но влезть не удалось: предновогодняя давка, троллейбус был переполнен. Пришлось ждать следующего. Казалось, что не мокрый снег опускался на вечерний город, а, наоборот, со всей сутолокой улицы возносились в танцующее небо, улетали вверх и дома с уютными окнами и вся эта зыбкая жизнь, которая была соткана, создана из этого мнимого загадочного вещества. Снег слеплял ее начала и концы, оживляя влагой камень, уносил куда-то все предчувствия, и радостные, и мрачные. Он заставлял думать только о себе, холодном и мокром. На дворцовые и парковые «замри» снег отвечал «отомри» троллейбусной остановки. Из всех предчувствий ясным осталось одно: в театр опаздывали.

На подошедшем через 20 минут троллейбусе все же поехали, рассчитывая на чудо. Но оно уже свершилось. На каком-то мосту троллейбус вдруг встал, и все (очевидцы, откликнитесь!) увидели сломанную ограду, шумную толпу, двух носящихся туда-сюда милиционеров. Предыдущий, битком набитый людьми троллейбус упал с моста.

...И взял я тридцать сребреников и бросил их

в дом Господень для горшечника.

Книга пророка Захарии, гл. 11 ст. 13

15 марта 1938 года моей молодой маме исполнилось 22 года. На день рождения Арно подарил много подарков: чашку, халат, ботики, кольцо с рубином и якорем, увеличенный портрет погибшей и любимой сестры Люси и пластинку. Пластинку! Вальс-бостон «Жизнь» и танго «Сновидение». Было много новых друзей. Две недели после дня рождения ничего не произошло, не было и никаких предчувствий.

28 марта вечером вернулись из гостей, отпустили домой няню. Среди ночи пришли... Глупая фраза: «А у нас в доме все арестованы, вы ошиблись». Обыск. Арно увели. Он клялся жене, что не виновен ни в чем. Остаток ночи. Наутро при кормлении обнаружила, что кончилось молоко. Металась, бегала по родственникам, телеграфировала в Москву матери. Екатерина Васильевна, моя бабка, приехала за Эдиком и увезла его в Лосинку. С работы из института им. Крупской уволили, надо было устраиваться, но нигде не брали. Вначале ходила в тюрьму на улице Воинова, но передачи стали брать только в Крестах, за Финляндским вокзалом. Деньги, 30 рублей, принимали раз в месяц, по буквам. Буква — число.

И сказал: что вы дадите мне, и я вам предам Его?

Они предложили ему тридцать сребреников…

Мф. 26,15

Вскоре от токсической диспепсии умер младенец — сын. Умер на руках, в Болшевской детской клинике. Сама закрывала ему глаза, а когда ехала с ним, спеленутым, в электричке, то люди, думая, что везет живого, уступали места. Холод на руках остался на всю жизнь. В этот день вдруг поняла, что отнято всё, и впервые заплакала.

...Так что земля та... названа Акелдама,

то есть «земля крови». В книге же Псалмов написано:

«да будет двор его пуст, и да не будет живущего в нем»;

и: «достоинство его да примет другой».

Деяния, гл. 1, ст. 19—20

Сразу же после похорон Эдика в Лосинке Лидия выехала обратно в Ленинград, вспомнив, что в этот день — буква Р. С вокзала прибежала к Крестам, как обычно, очередь ей заняли. Из воспоминаний другой Лидии — Чуковской и великой Анны мы помним, какие там были очереди. Но они стояли в другие дни, у них были другие буквы. Протянула в окошко деньги, назвала фамилию и услышала: «Выслан в дальневосточные лагеря сроком на 10 лет». «Куда-куда выслали?» И резкое, грубое:

- В да-альне-е-евосточные ла-аге-еря!!!...

Без чувств Лидия упала оземь.

Как-то осенью пришел милиционер, принес повестку. Явилась в Управление милиции, в комнату 17.

- Паспорт!

Паспорт — в стол. Взамен — зелененькую бумажку, предписывающую выехать из Ленинграда в 10-дневный срок.

На станции Платовка Лидия сошла с поезда. Освещенный вокзал казался живым и даже веселым, но когда поезд отошел, то ее взору открылась бесконечная заснеженная оренбургская степь. Начинался декабрь 1938 года. Но это уже другая история.

Потом в ее жизни будет и Новинская тюрьма, и этапы в поездах без воды и продуктов, и новая ссылка в Кзыл-Орду с дикими издевательствами. Молодые ссыльные ленинградцы и москвичи вешались в этих ссылках сами. А мальчиков-беспризорников вешали за половые органы на станциях сотрудники НКВД.

Будет и сто первый километр в Александрове, и фронт, и гибель второго мужа, и смерть второго ребенка и тяжелое ранение в Польше, и контузия в Вене, и многое-многое другое.

А в 1953, рубежном, году у моей мамы появился я. Это тоже отдельная история. Однако, сейчас мне хочется рассказать о главном событии, происшедшем со мной в связи с начатой темой.

В 1989 году, вскоре после смерти моего отца, я уговорил маму разослать письма в соответствующие органы. Переписка началась. Стали приходить ответы, разные по оттенкам чувств и количеству информации. Было даже письмо от старшей помощницы прокурора Ленинграда, в котором выражалось «сожаление в связи с трагической судьбой, постигшей Вас...». Среди справок о реабилитациях сообщалось, что А.А. Рейнфарт был осужден ОСО и расстрелян 9 июля 1938 года за контрреволюционную деятельность. Из Ленинграда в Москву присылалось его следственное дело, и я читал, как Арно во время переводческой работы на переговорах с Фрицем Роттманом, приехавшим в Ленинград представителем фирмы Крупп, был им завербован и стал немецким шпионом. Несколько дней бедняга не сознавался, но вот протокол с признанием, написанный его и не его измученной рукой. Почерк дрожащий, измененный. Видно, что и глаза уже плохо смотрели. Били, нещадно били и терзали. Маме всю жизнь хотелось узнать, кто оклеветал, кто отослал донос. Она долгие годы перебирала в уме имена друзей, знакомых, близких... Как это тяжело! Да никто и не доносил, слава Богу! Так просто сошлось: Роттман и Рейнфарт. Легко и просто.

Еще по этому следственному делу № 42466 проходили Эрнест Эрнестович Шитт и артист цирка Владимир Васильевич Лорек. Потомки, отзовитесь! Обвинительное заключение составлено 9 апреля, и ровно 3 месяца до расстрела. Что было с ним три кошмарных месяца? Какой нечеловеческий ужас может произойти среди людей на этой земле? Меня всю жизнь интересует вопрос, почему и зачем этой бесчеловечной идеологии, этому асфальтному катку так необходимо было личное, собственноручное признание? Ответ очевиден и прост, но я его не нахожу.

Сообщали также, что сведений об изъятых документах, вещах и конфискованном имуществе (унесли даже ту самую пластинку, подаренную им за две недели до ареста) — нет. А значит, ничего и нет. А место захоронения — Левашово. Туда свозили и скидывали расстрелянных, и там тоже расстреливали и достреливали, кто шевелился. Аналог московского Бутово.

Первосвященники, взяв сребреники... купили на них

землю горшечника, для погребения странников.

Мф. 27, 6—7

И еще сообщали, что членам семьи положено двухмесячное жалованье по месту работы реабилитированного. И я отправился в путь, хорошо не осознавая, что и зачем делаю.

Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден,

и раскаявшись, возвратил тридцать сребреников…

Мф. 27,3

Редким для весеннего Ленинграда пригожим деньком я явился в университет. После некоторого блуждания по кабинетам я оказался у первого проректора Вербицкой. Замечательная красивая женщина тихо и спокойно просмотрела принесенные мной бумаги и отправила меня в архив получить справку об Арнольде Артуровиче Рейнферте. Девочки, там дежурившие, разрешили мне самому отыскать нужное дело. Дрожащими руками я снимал с полки пыльную желтую папку, листал немногие бумажки с дорогим именем и другими именами, становившимися в ту минуту также дорогими и близкими. Мне, архивисту по складу, облику и духу, очень хотелось сунуть эту громоздкую папку со следами коротких судеб за пазуху. Но я этого не сделал. Справка была выписана, папка поставлена на место. Сколько же на этих стеллажах было забытых имен, несвершившихся надежд, обломанных судеб, разбитой любви и немого вопля, обращенного в облачное ленинградское небо. А сколько же таких стеллажей стоит по всей стране? Если собрать их вместе, то получится лестница от России до этого самого неба, только дальше, до заоблачного неба, куда немой волны человеческой уже не доходит, а доходит только молитва. Вот она молитва — лестница из таких стеллажей.

В архиве ЛГУ значилось, что А.А. Рейнфарт с 1.4.1938 г. (т.е. через 4 дня после ареста) был уволен по ст. 47 п. «д» КЗОТ. И я вновь стал размышлять, как нелеп мой визит в университет, как неприличны мои претензии на какие-то деньги, как несправедливо, что университет должен платить за двухмесячный труд, который не был выполнен. Университет уже пострадал один раз, когда у него отняли сотрудника, теперь он за чье-то злодейство из своих несчастных «бюджетных» страдает второй раз. Мне было очень неловко и в кабинете Вербицкой, когда эта прекрасная женщина, узнав зачем я пришел, сказала, что знает о постановлении Совета Министров СССР от 8.09.1955 г. № 1655, но что до сих пор никто не обращался с этим, и что я — первый! С самого начала всей этой истории я чувствовал какую-то бессовестность происходящего и не понимал, зачем я все это делаю, но решительно шел вперед.

Когда я, пройдя через бухгалтерию, попал в какой-то подвальчик, то оказался в огромной массе народа, толпившегося возле маленького окошечка.

Самое странное, это то, что у всех-всех-всех в руках были мешки, пакеты, сумочки, кульки из газет, коробочки, банки. Словом, все стояли с разными емкостями. На всякий случай я тоже связал из носового платка некий узелок, и в этот момент касса открылась.

Оказывается, что несколько месяцев в университете не было денег, и вот сегодня, когда я пришел, деньги привезли. Ленинградский монетный двор выпустил новые монеты образца 1992 года 5-ти и 10-тирублевого достоинства. Причем 10-тирублевые монеты были невиданные ни до, ни после: они были из двух металлов, красоты редкостной. Вот за этими самыми монетами и стояла с утра очередь с кульками и сумками. Стипендии и зарплаты шумно сыпались из окошка, стало весело и радостно. В мой носовой платок тоже плюхнулась горсть нареченных монеток, и я отправился на свежий майский воздух. Двухмесячное жалованье репрессированного рассчитывалось исходя из окладов, существующих ко дню реабилитации. Оклад Арно в 1938 году был 300 рублей, на год реабилитации оклад ему посчитали — 125 рублей, т.е. за 2 месяца — 250 рублей. Именно эту сумму я и получил новенькими монетками.

Одна часть дела была сделана — деньги получены. Теперь предстояло решить, как их потратить. Вариантов было немного. Купить маме подарок. Или иначе, через гастроном. Денег было ровно на 2 бутылки водки с закуской (сырок, колбаска, селедочка или скумбрия). Собрать питерских друзей и поехать в Левашово помянуть мамочкиного Арно.

До глубокого вечера, благо долго было светло, я стоял на набережной, смотрел в Неву, не мог пошевелиться. Я рыдал. Как мне было жаль мою бедную мать! Как больно было за все сломанное и искалеченное, неслучившееся, похороненное. Я чувствовал на себе как били и унижали несчастного университетского полиглота, как ломали ему ребра и калечили его красивое мужественное лицо. Ему было почти 30, а мне почти 40. Я уже тогда был на 10 лет счастливее его, человека, которого мама любила всю свою долгую, но очень несчастную жизнь. Когда вдруг по радио или где-то начинала звучать одна мелодия, мама плакала. Это была «Мелодия» Глюка с пластинки, проехавшей с нею все ссылки. Когда вдруг в дверь раздавался неожиданный стук или звонок, она преображалась. Она ждала его. До самой своей смерти она не верила в его смерть, ведь ей сказали, что он выслан в лагеря. Сказали официально.

Вечером я сел в московский поезд, решив, что правильней всего будет эти деньги, именно эти деньги отдать маме, и быстро уснул.

Утром я достал носовой платок и разложил на вагонном столике монеты. В лучах утреннего майского солнышка они блестели своей немыслимой новизной. Солнце впрыгивало в движущееся окно вагона, ритмично кидая пучки своего яркого света. Свет перескакивал с ослепительно-белых пятерок на золотые кружочки в двуцветных десятках, потом, смеясь, обратно на пятерки, потом плавно гладил всю кучку, потом... Я стал раскладывать монеты рядами. По всему моему телу пробежал озноб, в глазах помутилось. На столе стройными рядами лежало двадцать десяток и десять пятерок, всего тридцать монет, тридцать новеньких сверкающих сребреников. А за вагонным окном встающее солнце подмигивало через бесконечные березняки, сверкала вода в болотцах, мелькали шлагбаумы и полустанки, щурилась в весенней сочной зеленой неге земля, да кое-где еще лежал грязный весенний снег, утром как-будто розоватый.

Посему и называется земля та «землею крови» до сего дня.

Мф. 27, 8