Рука бога

 Очищающие душу слёзы

 Наш постоянный автор Лев Гуревич прислал в редакцию рассказ. Не свой – Каринэ Арутюновой, современной русскоязычной писательницы, родившейся в Украине и ныне живущей в Израиле. Публикуем этот рассказ со ссылкой на журнал «Волга», где он был впервые напечатан, и с предисловием Льва Гуревича. 

События последнего времени: российско-украинская война и Катастрофа 7 октября 2023 года дают, к сожалению, слишком много поводов для слёз и горя. И, хотя великий знаток человеческих душ Чарльз Диккенс писал: «Слёзы очищают лёгкие, умывают лицо, укрепляют зрение и успокаивают нервы — так плачь же хорошенько!», хотелось бы, чтобы всего этого было поменьше. Я постоянно слежу за творчеством Каринэ́ Арутюновой — украинской и израильской русскоязычной писательницы. Писательница появилась на свет в Киеве в армяно-еврейской семье. Её детство прошло в уютном дворе на Подоле в доме с огромным количеством книг. Девочка общалась с соседями – людьми разных национальностей - и активно впитывала другую культуру: увлекательные легенды, жаргон и разные истории с их неповторимой индивидуальностью. Всё это оказало влияние на творчество К. Арутюновой. В 1994 году Каринэ эмигрировала в Израиль. С 2008 она года живет в Тель-Авиве. С 2006 года ее рассказы печатались в различных журналах, публиковались в журналах «Интерпоэзия», «Новый журнал», «Иерусалимский журнал», «Новый мир», «Знамя» и др. Дорогие читатели журнала «Чайка»! Прочитайте рассказ Каринэ Арутюновой «Рука бога», напечатанный в журнале «Волга» №1, 2024 год и вы почувствуете, что на глаза наворачиваются слезы. 

* * * 

У Дони Грач детское сердце. Так сказала педиатр Поплавская, неулыбчивая женщина без возраста, и Донина мать протяжно всхлипнула, комкая в ладони носовой платок. Поплавская сразу засобиралась, укладывая в докторский саквояжик блестящие штучки, и бойко застучала каблучками по коридору – там, на общей кухне, торопливо ополоснув холодные свои белые пальцы (на одном из них блеснуло колечко с камушком бирюзы), поискала глазами полотенце, но так и не решилась воспользоваться захватанным вафельным, висящим на кривом гвозде.

После визита участковой Доню отправили «на воздух» и велели дышать, так как в доме травили клопов, то ли керосином, то ли еще какой вонючей жидкостью, но в прошлый раз, надышавшись этой гадости, Доня долго болела, ее сильно тошнило и даже вырвало, и Поплавская кричала на мать, а мать казалась маленькой, жалкой, несчастной, и, собственно говоря, так оно и было, Доня не помнила мать молодой и веселой, и иногда задавалась вопросом, почему у других детей во дворе матери молодые, а у нее, у Дони – старая. Это было обидно, ведь каждый мог накричать на нее и натопать ногами, и особенно участковая, которая брезгливо ощупывала Донин живот, и Доня стояла, выпятив пузо, стараясь не дышать, не хватало еще, чтобы к детскому сердцу прибавилось что-то еще. Доне хотелось быть здоровой, прыгать на одной ножке, как другие девочки во дворе, но вместо этого, тяжело дыша, она спускалась по лестнице и стояла у подъезда, укутанная в тяжелое пальто с проплешинами. Гулять нужно было для здоровья, и это как раз было легко, потому что все остальное было дорого. Например, яйца, домашний творог, печенка, витамины.

Дом был старый, «под снос», но его отчего-то не сносили, наверное, ждали каких-то особых распоряжений, а люди тем временем обживали темные тесные норы, обставленные темной случайной мебелью – столами, шифоньерами, разнокалиберными стульями. В доме любили, оплакивали, рожали, но больше скандалили, а иногда (в хорошие дни) слушали романсы в исполнении Изабеллы Юрьевой.

Мать уходила на работу, она работала в горячем цеху, а Доня сидела у окна в боковой комнате (восемь метров) и играла в прищепки или свечи. Вообще же, ей никогда не было скучно или тоскливо, потому что прищепку или свечу можно было завернуть в тряпочку, и получалась кукла, много кукол, у них были имена, и Доня иной раз, заигравшись, забывала о том, что голодна. А когда вспоминала, то украдкой пробиралась на кухню и там находила замотанный в холщовую тряпицу кусочек хлеба или вареного картофеля. Позже приходила мать, она долго разматывала теплый платок, и сидела некоторое время с вытянутыми ногами, и Доня помогала ей стащить боты, и ставила их в угол. С бот натекала грязная лужица, и Доня, стараясь быть нужной и полезной, несла тряпку, и, по-взрослому кряхтя, подтирала лужицу и вместе с матерью прибирала накрытый клеенкой шаткий стол. Из чугунка валил сытный картофельный пар, и Доня, почти счастливая, засыпала прямо за столом и не слышала, как стол сдвигался, и мать относила ее в постель, а после, стоя у окна, расплетала бледную свою косицу, расстегивала кофту, под которой обнаруживалась фуфайка, а под ней – желтоватое штопаное белье и жидкая синеватая грудь. Мать укладывалась вместе с Доней, подтягивала ее к себе, лежа на боку и обняв одной рукой, и Донины живот и спина согревались, оттаивали, и вот уже они дышали в унисон, становясь единым целым.

Утром включалась радиоточка, и Доня, еще не проснувшись, чувствовала, как что-то теплое и мягкое отделяется от ее тела, но глаза ее были закрыты, пока мать, белея в утреннем молочном свете худыми плечами и руками, надевала кофту, юбку, фуфайку и из теплого живого организма вновь становилась почти старушкой. Конечно, если бы Доня раскрыла глаза, то она бы увидела, что мать совсем не так стара, и кожа ее светится в полумраке, и если бы не худоба и болезненность, не толстая фуфайка, не теплый платок…

Наверное, это было хорошее время Дониной жизни, когда мать, пусть не такая молодая и красивая, как у других, была рядом, она сердито вела ее, Доню, к трамвайной остановке, там стояли какие-то люди с корзинами и мешками. Веселый молодой мужчина, смеясь, резко подхватил Доню и поставил на подножку трамвая, и трамвай, долго петляя между заснеженными улицами, все ехал себе и ехал, и на мутном окошке проступало облачко, которое Доня надышала ртом.

Потом были ступени, кафельные плитки, длинный коридор, по нему, расплескивая полное ведро, шла нянечка. В смотровой Доню раздели до трусов и долго вертели, крутили в разные стороны, щупали живот, прикладывали всякие холодные штуки, и один человек в белом халате и шапочке, похожий на бога, наверное, он и был бог, оправив на Доне резинку от трусов, внезапно рассмеялся и щелкнул по пупку. А потом по носу.

После Доня сидела за дверью и смотрела, как нянечка шворкает тряпкой и, кажется, сердится на нее, потому что с Дониных валенок натекла лужица. Время шло медленно, но Доне не было скучно, напротив, тусклый свет в коридоре утешал после резкого и холодного в смотровой, там Доня ощущала неловкость от того, что одетые люди смотрели на нее, раздетую до трусов, маленькую, с торчащим картофельным животом, и смех человека в белой шапочке оставил ее безучастной.

Через четверть часа дверь скрипнула и приоткрылась, и Доня, соскользнув со стула, приникла к просвету, в котором угадывался силуэт матери, ее подпрыгивающая голова и бледное лицо, как всегда, искаженное плачем.

Все люди в этом месте казались ей важными, большими, всесильными, даже нянечка с тряпкой и ведром. От какого-то немыслимого, тяжкого горя Доня тоже заплакала, и плач ее был мышиный, почти неслышный, но, странное дело, недобрая нянечка перестала сердито шворкать и повернула к ней плоское коричневое лицо – не бойсь, не бойсь, Артем Андреич добрый, он тебе сердчишко полечит, бегать будешь, в школу пойдешь, буквы учить станешь.

К разным словам, которые уже знала Доня, не так давно прибавились такие, как «сверхурочные», «смена», «паек», «карточки», это случилось недавно, слова возникали из полутеней, из сгустков, из холодного воздуха и картофельных очисток. Откуда-то из долгих сумерек вынырнуло слово «романс», к нему полагались соседкины щипцы для завивки и сползающий по стене шнур. Среди многих слов были любимые – сахар, снег, кукла, мама.

Присев на корточки, Артем Андреич (теперь она знала, так зовут бога) заглянул в Донины глаза и весело так, быстро спросил – куклу видела? Говорящую. Пойдем покажу. Большая кукла, с ресницами, говорит «мама», – и взял Донину руку в свою, сильную, теплую, и дальше они уже шли, четыре Дониных шажка на два мужских, и, очарованная, Доня позволила довести себя до лестничного пролета, а потом спохватилась и заревела густым басом, потому что вспомнила, что мать только что была, и куда-то подевалась, она в отчаянье стала звать ее и вырываться, обнаружив невиданную силу, но рука бога держала крепко и, похоже, не думала отпускать.