Последнее желание. Святочный рассказ

Люблю, когда снег! Но только так, чтобы – ух! – запуржило, заметелило и занесло всё к чёртовой матери по самые крыши. И чтобы дороги заровняло – не пройти и не проехать, а можно только стоять столбом и любоваться снежной кутерьмой вокруг и бешеной пляской вьюги. Но чтобы я в это время дома был: у теплой батареи и с чашкой кофе. И ведь что характерно: дождь я воспринимаю как осадки и непогоду, а снег почему-то как праздник. Наверное, это из детства, когда лето всегда было тёплым и бесконечным, а зима морозной, снежной и радостной от новых игр и возможностей. Опять же: ёлка наряженная, Дед Мороз, подарки – летом такого не бывает! Так и живу: посредине лета, жаркого и скучного, так вдруг захочется зимы: запаха снега и мандаринов, таинственных ночей, хрустальных шаров, в которых отражаются горящие свечи и чего-то невозможного и сказочного…

Дикая вьюга швыряла в окна моей квартиры на 38 этаже пригоршни снега: злилась, бесновалась, пыталась высадить стеклопакеты. Но безуспешно, а от того и вовсе впадала в неистовство и принималась завывать от бессилия. В квартире раздавались какие-то странные звуки, и казалось, что дом всё-таки понемногу поддаётся этому напору и начинает слегка раскачиваться из сторону в сторону. Я зачарованно сидел в кресле с кружкой кофе в руках перед окном, как перед телевизором, и любовался танцем снежинок в ночном небе: то медленным, плавным и убаюкивающим, а то стремительным, как удар кинжала. Кофе мой давно остыл, и я, с трудом оторвав глаза от этого вальса с элементами квикстепа, джиги и спортивного рок-н-ролла, отправился на кухню готовить новую порцию. А когда вернулся в комнату с горячей кружкой в руке, по балконному стеклу, прижавшись к нему всем телом, лицом и ладонями с широко разведёнными пальцами, медленно сползала вниз фигура обнажённого человека.

Я выронил кружку и, едва не выломав дверь, подхватил на руки холодное, скользкое и бледное до синевы тело, с трудом втащил его внутрь квартиры и уложил на полу рядом с лужей кофе и осколками кружки. Шторы и тюль стояли дыбом, по квартире бродили маленькие снежные смерчи, и я прекратил этот разгул стихии, плотно закрыв балконную дверь. Обернулся к телу и оторопел: у тела, навзничь лежащего на полу с раскинутыми руками, начисто отсутствовали первичные половые признаки, как и вторичные, впрочем. Я побежал на кухню за водкой, чтобы растереть ею пострадавшего, кем бы он ни был. А когда вернулся, едва не выронил из рук теперь уже и бутылку водки: неизвестной мне породы существо уже сидело на стуле, сгорбившись и обхватив себя за плечи руками, заложив ногу за ногу, и красными как у голубя глазами, наклонив голову набок, не мигая смотрело на меня. С крыльев (а у него, оказывается, ещё и крылья были) на пол натекли две большие лужи.

И тут, под этим пристальным взглядом, я начал медленно прозревать: какой балкон на 38 этаже? Нет у меня никакого балкона и никогда не было.

– Ты кто, человече? – тихо спросил я, бессильно привалившись к дверному косяку.

– Ангелы мы! – от мощного баса подвесной потолок завибрировал, и по нему пошла мелкая рябь. – Вестники! Известие тебе принёс! Ты водку-то сюда давай – замёрз я! – И хлопнул в ладоши: в углах комнаты вспыхнули и тут же погасли сине-зелёные искры.

Моя разбитая кружка с кофе уже стояла на журнальном столике. Рядом с ней я поставил бутылку и хотел пойти за рюмками, но тот же бас меня остановил: «Не стоит!» Ангел одним движением содрал пробку с бутылки и единым махом влил её в себя – я, раскрыв рот, молча сидел в кресле.

– Рот закрой, а то снегу наметёт… – мягким голосом посоветовал мне бледный юноша, томно глянул на меня, поставил пустую бутыль под стол и только после этого пытливо посмотрел мне в глаза. У меня защемило сердце от нехорошего предчувствия.

– Вика Старостина тебе знакома?

– Да, – ответил я.

– Позвони ей! – властно приказал Ангел.

– Куда? – уныло спросил я. – Она ещё месяц назад заблокировала мой номер.

– Туда, – многозначительно ответил Ангел.

– Значит, она у вас?

– Самоубийц, как и предателей, нигде не любят, но к ней снизошли: последнее желание. Звони…

Я взял со стола телефон и набрал Викин номер. И тут же откуда-то издалека, как дуновение ветра, донёсся её едва слышимый, какой-то бесплотный шёпот: «Серёженька! Я люблю тебя!»

– Вика! – закричал я. 

И проснулся… 

«Надо же!» – подумал я, ещё не придя в себя до конца: «Какой яркий, интересный и продуманный сон: цветной и с сюжетом». И следующая мысль, от которой меня уже заколотило: «Вика умерла!»

Почему люди расстаются? Почему то, что раньше цементировало отношения, постепенно рассыпается в прах и никому не интересное ничто? Десятки наивных «почему» и ни одного «зачем». Где та незримая грань, что делит на «до» и «после»: на то, что было хорошо и стало почему-то даже не плохо, а невыносимо? Если бы я знал ответы на все эти вопросы…

Я ехал в старом промороженном красном трамвае с холодными сиденьями и наполовину замерзшими окнами, сквозь которые с трудом, но можно было видеть пустынные и тёмные улицы, заметённые снегом, одиноких прохожих, зябко кутающихся в одежду, и редкие фонари, в жёлтом свете которых металась вьюга. Трамвай был совсем древний: он устал за день, тихонько вздыхал и поскрипывал, глухо дребезжал на стыках рельс и покачивался. Это был последний трамвай: он шёл в парк на отдых, а возле парка, если я всё правильно помнил, и находилась церковь.

Церковь называлась «Кулич и Пасха», а на слух слышалось смешное – «куличья пасха». Маленькая, уютная и пустая: как раз то, что мне и было нужно. Странно, конечно, что ночью она отрыта, но мне это только на руку. Когда я вошёл внутрь, от порыва сквозняка заколыхалось пламя многочисленных свечей и лампад и по лицам святых пробежали тени, как будто бы они гневались на меня – ночного и нежданного гостя. Пахло воском и морозной свежестью. И тишина стояла такая, что я слышал, как тихонько потрескивают при горении свечи и мои шаги гулко отражаются под сводом храма. В церковной лавке я купил свечу и теперь бродил по церкви не зная, к какой иконе мне надо её ставить: Божьей Матери «Всех Скорбящих Радость», святому Николаю, Серафиму Саровскому или ещё кому-нибудь. Так и не определившись, решил, что лучше, наверное, обратиться напрямую к самому главному. Запалил свечку и, встав в центре храма, стал наговаривать молитву на колеблющееся пламя свечи:

– Господи, – начал я. – Я не умею молиться – меня не научили. Но ты, пожалуйста, услышь мою молитву и прими её. Прости рабу Божью Вику за грехи её, вольные и невольные, и не обижай её там, у себя. Она хороший человек: слабый, конечно, и растерянный – как и все мы здесь – но не до конца пропащий.

А дальше, беспомощный и неуклюжий в своей просьбе, я стал просто рассказывать про синее-синее Эгейское море, про залитый ночными огнями Сиде и про золотистые пляжи Варадеро. И про то, как нам было хорошо вместе и как пусто стало, когда мы расстались. Я говорил и говорил, не соблюдая какой-либо последовательности: перескакивал с одного на другое, сбивался и начинал сначала, повторялся, вспоминал давно забытое и, казалось бы, навсегда утраченное. Рассказывал про свою жизнь, в которой была Вика, и про то, какой эта жизнь стала бессмысленной без неё. Говорил до тех пор, пока огарок свечи не обжёг мне пальцы и я вставил его в подсвечник.

Кто-то постучал меня по плечу и, обернувшись, я увидел перед собой батюшку: в чёрном облачении, подпоясанный портупеей, с наперсным крестом на груди и метровым «демократизатором» в руке, которым он и стучал мне по плечу.

– Документики предъявим, гражданин! – сказал святой отец, отдав мне честь левой рукой.

И я снова проснулся…

Сон тонкой змейкой ускользал из моего сознания: ещё что-то помнилось: какой-то трамвай, в котором я куда-то ехал сквозь метель и пургу; церковь, иконы и ещё что-то – маловразумительно и непонятное, – нагромождение нелепостей и полного бреда. Змейка становилась всё тоньше и тоньше, пока не растаяла окончательно, и сон, как обычно и бывает, забылся и пропал бесследно. 

 Яркое утреннее солнце уже позолотило одну стену квартиры. Я опустил ноги с дивана на пол и сел. На глаза мне попалась пустая водочная бутылка под журнальным столиком, и воспоминания снежной лавиной обрушились на меня: обнажённая фигура, вжимающаяся в стекло балконной двери (я с подозрением посмотрел в сторону окна: балкона как не было, так и нет), Ангел. Сразу хочу сказать: один, да ещё ночью, я водку точно не стал бы пить…

Вика! Вика же умерла! Я схватил со стола телефон, набрал её номер, и голос Вики, живой и радостный, сразу же ответил мне, как будто бы она сидела у себя на Суздальском и ждала моего звонка:

– Серёжка! Как хорошо, что ты позвонил! Спасибо тебе…