Когда вам стукнет шестьдесят,
Вы не поймёте сразу,
Что вам уже под шестьдесят
Не может быть ни разу.
Когда вам стукнет шестьдесят,
Вы сможете проверить,
что вам уже за шестьдесят…
Но в это трудно верить.
Булат Окуджава
Булата Окуджаву я увидела в доме Стасика Рассадина. С моим мужем Геной Красухиным, или Генкой, как Булат его называл, они были знакомы давно – встречались в литературной студии «Магистраль», в Домах творчества. В трудную для Булата пору Гена написал и сумел опубликовать в журнале «Вопросы литературы» яркую статью о творчестве поэта. Если мне правильно помнится, это была полемическая статья – в ответ на неприязненные заметки Ст. Куняева, который находил в стихах Окуджавы неточности, ошибки, прямую безвкусицу. Гена давно работал как критик, его знание поэзии было, на мой взгляд, глубоким. Окуджавой он восхищался и не мог допустить несправедливых нападок. Остроумно и точно он их отбивал. А стиль у него был обаятельный, располагающий.
После этой статьи Булат, даря выходящие книги, надписывал их так: «Генке, моему спасителю», после чего шли добрые дружеские пожелания.
Увидев в гостях у Стасика такого близкого Гене человека, чьи песни были нам знакомы с юности, я радостно разулыбылась, но наткнулась на холодное выражение лица. Встречной улыбки – хотя бы из вежливости – не было.
Я удивилась и огорчилась неожиданной надменности. Не знаю, чего во мне было больше. Перед тем, как сесть к столу, Гена подвёл меня к Булату и познакомил. «Ах, это твоя жена…», – Булат кивнул и даже улыбнулся. По-видимому, вначале он решил, что я одна из его назойливых поклонниц. Но почему не улыбнуться поклоннице, которая, кстати, приглашена в гости к его другу Рассадину?
Настроение в этот вечер было у меня испорчено разочарованием. Оно слегка развеялось, когда Булат после ужина отодвинулся от стола, взял гитару и запел. Интонация, голос, мелодия, слова и манера исполнения – в этой смеси было необъяснимое волшебство. Мелодия проникала в душу, щемительно волнуя её, изумляли и трогали простые, совсем простые, как бы житейски случайные слова: «Я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, случайный…» Голос как раз под стать интонации: то резковато–ритмичный («Вы слышите грохочет барабан»), то нежно-протяжный («Моцарт на тоненькой скрипке играет…» Огромное удовольствие от конца вечера всё-таки не смыло задевшее и удивившее меня его начало. Оно запомнилось на всю жизнь. Молодость самолюбиво-обидчива, спотыкается на ерунде.
Когда мы ехали домой вместе на такси, Булат держался по-свойски и рассказывал, что недавно вернулся из лучшего города на свете – из Парижа. Булат говорил, что в продуктовых магазинах Парижа можно увидеть – не десять, не двадцать, а пятьдесят сортов колбасы. Это меня как раз не очень занимало, хотя в Москве в те времена порою и одного-двух сортов колбасы днём с огнём отыскать бывало трудно. Но не о таких вещах мне хотелось бы услышать от человека, вернувшегося на днях из Парижа. Тем более, что совместная дорога была короткая.
По горькой иронии судьбы, Окуджава умер в Париже. При этом он во время болезни мечтал из парижской больницы перебраться в московскую, привычную. Мог ли он представить в своей глуши под Калугой, где преподавал в сельской школе, что его потянет из Парижа домой в Москву, как бы он себя ни чувствовал? Но серьёзность его болезни не позволяла покидать госпиталь. Правда, рядом с ним была его жена Оля. Булат ей говорил: «Только бы теперь вернуться в Москву…» Он, вероятно, справедливо считал, что дома, ему станет во многих отношениях легче. Но никто не знает сроков, которые отмеряет судьба.
Через несколько дней в «Итогах» передали репортаж с улицы Дарю в Париже, где отпевали Булата Окуджаву. В передачу были вплетены архивные кадры – голос Окуджавы, гитарный перебор, знакомая холодноватая отстранённость: «…Надежды маленький оркестрик под управлением любви…» Чудесная мелодия этого оркестрика вплелась в нашу с Геной жизнь, в нашу молодость. Иногда она доставляла мне боль, смутную ревность и ощущение неестественности нашей жизни, словно меня откуда-то отстраняют, хотя я и сама никуда не рвусь. Теперь я понимаю, что к Булату Окуджаве я отнеслась в гостях у Стасика с повышенными ожиданиями - как к доброму другу... В какой-то период (с ранней молодости) мне казалось, что мир Окуджавы втягивает в себя Гену, забирает его от меня. Его отношение к творчеству друга было сродни влюблённости. Я это ощущала особенно в год рождения сына Кости. Гена приезжал на дачу в Крюково, окрылённый открывшейся поэзией новых песен Окуджавы. И почти всё время их напевал. Я грустно слушала. Мальчик плакал, потому что мы мало обращали на него внимания. Каждый был поглощён своими переживаниями.
А потом и в московском храме Космы и Дамиана была панихида по Булату Окуджаве. Вечером на радио «София» отец Георгий Чистяков, который провёл утром заупокойную службу, говорил нежно и воодушевлённо о двух непохожих, но для русского самосознания очень важных людях: Окуджаве и Сахарове. Высокий дух и поэта, и учёного противостоял лжи. Отец Георгий говорил об их сходных путях преодоления мнимой гуманности коммунистических идеалов. Интеллектуал и добрейшей души человек, о. Георгий с печалью сказал, что второй раз за короткий срок страна так скорбит и прощается с человеком, воплотившим нравственные идеалы эпохи, – с Сахаровым, а теперь с Окуджавой.
Накануне была очередь в пол-Арбата: струился людской поток к театру Вахтангова для прощания со своим московским, арбатским бардом, чьи песни и живые словесные обороты вошли в интеллигентский фольклор. Он и при жизни был мифической фигурой – теперь миф сформировался окончательно: мерило нравственности, стойкости, скромности. Во многом это соответствовало действительности, но не всегда и не во всём. Я думаю, люди щедро наделяют кумира тем, в чём есть духовная потребность. А его песни, к тому же, располагают к нежной благодарности и живой любви.
В парижском госпитале Булат крестился, получив христианское имя Иоанн. Я молилась: Господи, прими душу новопреставленного Иоанна! Он обладал величайшей тайной таланта, иначе бы его творчество не могло покорить столько людей. И я доверяла горячим чувствам отца Георгия Чистякова, его безмерному уважению личности поэта, поэтому сдерживала свой скептицизм. И всё-таки я не чувствовала того, что испытывали в юности мы с Геной: радостного подъёма от звуков гитары, от слов и голоса Булата Окуджавы. У Гены даже менялось выражение лица, всякий раз становясь глубоко взволнованным, точно он слышал песни Булаты впервые. Мои чувства были куда сдержаннее. Возможно, это было связано с неосознанной ревностью в молодые годы и неожиданной холодностью Булата, с которой я столкнулась в доме Рассадина. Молодость, как я уже писала, бывает обострённо обидчивой.
Но моя молодость уже давно прошла. И когда я поняла, что мне ни разу уже не будет под шестьдесят, как об этом писал Окуджава, я ощутила досаду на свой юношеский максимализм, который отнял у меня многие годы, когда я могла бы искренне восхищаться и наслаждаться редкостным талантом, как делаю это сейчас.
Комментарии
Марина Бондарюк. Об Окуджаве
Изумлён редкостной интонацией откровенности, прямым и вполне непосредственным характером высказываний Марины (вплоть до "рискованных" ноток так называемой "неполиткорректности") - в попытке воссоздать свой личный, сугубо собственный, абсолютно ни от чего и ни от кого не зависимый, панорамно-портретный "образ" общепризнанного гения, кумира, классика... Покоряет меня и языковой колорит данного текста, его предельно сжатый лаконизм, а также нескрываемый лиризм и автобиографизм этой многогранно насыщенной - как бы музыкальной - композиции.
Добавить комментарий