Годы несутся, летят во всю прыть,
И от натиска лет никуда не деваться.
Мне 90. Не может быть!
Ведь только что было и десять, и двадцать.
Семен Белкин. «Мне 90»- юбилейный стих
От автора. Да, в этом году мне исполняется 90 лет. И я решил представить на суд читателя книгу своих воспоминаний. Я отлично понимаю, что как личность вряд ли представляю какой-то интерес: не герой, не кинозвезда, не политический деятель. Но с другой стороны, рискну предположить, что моя жизнь была по-своему интересна, потому что вместе со своей многострадальной страной я прошел многие критические периоды ее истории, и, если бы каждый заурядный человек, способный писать, оставил бы после себя правдивые мемуары, они представили бы для последующих поколений немалую ценность, чтобы помочь разобраться в невероятных перипетиях прошлого, которого уже сегодня многие стесняются и стараются либо забыть, либо вывернуть наизнанку – недаром Россию все чаще называют страной с непредсказуемым прошлым.
Хочу особо подчеркнуть, что две трети своей долгой жизни я прожил в своеобразной среде, именуемой социалистическим обществом. В этом социуме на слово еврей было наложено молчаливое табу. Нет, вроде бы никакого официального запрета не было, но, если в любом присутственном месте ты бы произнес это слово, тебя бы никто не понял – как если бы ты пришел в филармонию в тапочках и при галстуке, надетом на тельняшку. Вроде бы все формальные условия выхода в свет соблюдены: ты в одежде, в обуви, с галстуком на шее, но люди смотрели бы на тебя с холодным недоумением. И когда накануне своего шестидесятилетия я впервые побывал в Америке и воочию убедился, что там евреи вовсе не стесняются своей национальности, вывешивают на своих домах флаги с могендовидом, громко в общественных местах разговаривают на идиш или на иврите, посещают еврейские рестораны и активно работают в еврейских организациях, я вдруг почувствовал себя Маугли, вышедшим из джунглей и впервые оказавшимся среди людей.
И я понял, что, если в своих воспоминаниях буду употреблять смешные с точки зрения советского человека имена своих родственников, писать о местечковых реалиях и нравах, пользоваться теми несколькими еврейскими словами, которые я усвоил в детские годы, на меня не будут смотреть с холодным отчуждением.
Со времени моего открытия Америки прошли годы. Сегодня я живу в этой стране, стал гражданином США, получил доступ ко многим материалам, которые были для меня закрыты в Советском Союзе. С грустью замечаю, что и здесь, в США, все сильнее нарастают волны антисемитизма, от которого я по наивности хотел укрыться за океаном.
Это тем более убедило меня в необходимости опубликовать мои воспоминания, которые во многом связаны с моими еврейскими корнями и с жизнью евреев в условиях развитого социализма и так называемой перестройки.
Из моих многочисленных очерков, опубликованных в «Чайке», читатель знает, что в моей жизни было немало путешествий. И вот теперь с волнением я отправляюсь в новое странствие – путешествие во времени, в тихую белорусскую провинцию самого начала 20 столетия.
Глава 1. До моего рождения
Жаркое лето склоняется к осени,
Ветки согнулись под тяжестью груш.
Быстро мелькая подошвами босыми,
Мимо промчалась ватага курносая.
Пыль, духота, белорусская глушь.
Семен Белкин. Из юношеской поэзии
В течение нескольких столетий в западной части Российской империи благодаря мудрости просвещенных монархов сложилось своеобразное государство в государстве, вошедшее в учебники истории и в человеческую память под названием Черта оседлости* , куда тысячами и сотнями тысяч сгоняли евреев из Москвы, Петербурга, с западных границ, из ряда крупных городов и даже из деревень, потому что евреям не разрешалось заниматься сельским хозяйством.
Так образовалась огромная территория, охватывающая земли Литвы, Украины, Белоруссии, Польши, оконтуренная чертой оседлости. В 1885 году еврейское население в черте оседлости превышало 4 миллиона человек. На этой территории находились крупные православные центры, например, Киев, Севастополь, Николаев, в которых евреям разрешалось проживать только по специальному разрешению. Такое право, в частности, предоставлялось купцам первой гильдии, врачам, адвокатам, николаевским солдатам, отслужившим в армии 25 лет. Поэтому даже такие великие иудеи, как Исаак Левитан, жили в больших городах на нелегальном положении, и, в частности, этого художника с мировым именем неоднократно отлавливали и выдворяли из Москвы.
Разумеется, был очень простой выход – креститься, и еврей, принявший христианство (их называли выкрестами) в один момент обретал все гражданские права – в полном соответствии с партийным гимном коммунистов «Кто был никем, тот станет всем». Во всяком случае, после крещения никто не смел напоминать еврею его происхождение. Как и в любой другой нации, среди евреев были слабаки, которые безоглядно отрекались от своей религии и становились православными, чтобы сделать свою жизнь удобной и приятной. Как мы теперь знаем, среди этих отщепенцев был и Бланк, дедушка Ленина – факт, который коммунистическая пропаганда тщательно скрывала.
Особенно быстро процесс обрусения еврейского населения пошел после революции, когда детей с пеленок начали воспитывать в антирелигиозном духе и из документов исчезла графа «Вероисповедование». Правда, появились паспорта с пресловутым «пятым пунктом», но тогда, особенно после того, как обвально начали свершаться смешанные браки, очень многие делали все, чтобы стать русскими: теряли метрические свидетельства, намеренно вступали в браки с русскими, причем нередко мужья-евреи, вступив в брак, принимали фамилии русских жен, а детям и внукам при наличии хоть капли нееврейской крови уже старались в метрику и, соответственно, в паспорт вписать любую – лишь бы нееврейскую национальность. Вспоминаю своих однокашников по институту: Илью Янпольского, еврея, и Салису Валееву, татарку. Когда они поженились и у них родилась девочка, супруги долго совещались, как записать её – еврейкой или татаркой, понимая, что оба варианта не из лучших. И в конце концов из двух зол выбрали наименьшее: девочка стала татаркой.
Возвращаясь к дореволюционным временам, следует сказать, что в черте оседлости были и чисто еврейские центры, среди которых исключительно важную роль играли Гомель и Речица. Из этих городов вышло немало видных деятелей мирового сионизма, лидеров революционной партии Бунд, и неудивительно, что именно здесь прокатилась волна жестоких еврейских погромов. По всей России и за ее пределами прошла весть о страшном погроме 1903 г в Гомеле и еще более жестоком погроме 1905 г в Речице. Так что Гомель и Речица принадлежали, выражаясь современным языком, к числу наиболее горячих точек России, и тем более это важно для меня, поскольку мой отец родом из Речицы, а мама – из Гомеля.
Мои родители были на разных ступенях социальной лестницы, и в дореволюционной России их брак вряд ли мог произойти, так что справедливости ради к Великой Октябрьской Социалистической революции, стершей социальные преграды и различия между людьми, я должен относиться с чувством благодарности и благоговения, поскольку она изрядно поспособствовала моему появлению на свет. Дело в том, что у отца не было ихэс - благородной крови (про дворянина еврей мог сказать: «О! У него есть ихэс!»), а у мамы, по тогдашним понятиям оно присутствовало. В остальном у них было много общего: во-первых, географическая близость – расстояние между Речицей и Гомелем даже в эпоху гужевого транспорта считалось очень небольшим; во-вторых, оба родителя вышли из многодетных семей, в-третьих, они были очень музыкальными, в-четвертых, оба носили не те имена, которые им были даны при рождения, да и годы рождения были изменены, но об этом потом.
Отец мой Исаак Моисеевич Белкин родился в семье преуспевающего дамского портного. В Речице, как и в других местечках, у каждого жителя было имя и обязательно – прозвище: например, Борух дер Клезмер (Борух-музыкант), Стерке ди Ворожке (Стерка – Гадалка), Янкель Балагуле (Янкель – извозчик) и т. д. Что касается моего деда, то в округе он был известен как Мойше дер Шнейдер (Мойше - Портной). Его профессиональная популярность была столь велика, что к нему приезжали модницы из Варшавы и Вильно. В отдельные времена на него работало до двадцати мастериц, так что в речицких масштабах он был чуть ни капиталистом.
У деда был большой дом. Когда в последнее предвоенное лето я побывал в Речице вместе с родителями, деду и бабушке принадлежало полдома: «зал», столовая, спальня, небольшая проходная комната и кухня. Вторую половину дома тогда занимала семья их старшей дочери Ривы. Раньше же дед владел всем домом.
Помимо профессионального мастерства, дед обладал рядом других достоинств. Он прекрасно разбирался в премудростях талмуда, и когда-то ему прочили блестящую карьеру раввина. А еще дед имел прекрасный голос и в свое время он был кантором в синагоге. Свою музыкальность дед передал всем без исключения детям и внукам.
Бабушка Стыся была преданной женой, отличной матерью и женщиной с несгибаемым характером. Согласно семейным легендам, она повергла в ужас свою свекровь, отказавшись после замужества обрить голову и носить парик, как подобало верующей еврейской жене. Да и с синагогой у Стыси были несколько напряженные отношения. Она считала, что женщины ходят в синагогу только для того, чтобы показать свои наряды. Во всяком случае, судя по рассказам, она впервые посетила синагогу только на бармицве своего старшего сына Якова.
В семье Белкиных было девять детей. Один ребенок умер в раннем возрасте, старший сын Яков уехал в Америку, в доме Мойше дер Клейдера осталось семь детей: два сына и пять дочерей. Одному из этих сыновей, Исааку, было суждено стать моим отцом.
Родился он седьмым ребенком в 1902 году, хотя по документам – в 1904 году. Изменять год рождения и имя – вот те две слабости, которые были присущи российским евреям. Зачем это им было нужно – трудно сказать, но у многих моих родственников как по отцовской, так и по материнской линии эти сведения искажены, причем в части года рождения – непременно в сторону уменьшения возраста, а в части имени и отчества – в сторону русификации. Рекорд поставила моя кузина со стороны матери Ася, которая, во-первых, стала Леной, а во-вторых, когда ей было 24 года, записала себя 18-летней, так что до выхода на пенсию ей пришлось отработать шесть лишних лет.
В те годы был в ходу такой анекдот.
Встречаются два еврея.
- Слушай, у меня родилась дочка, так как мне ее записать: на два года раньше или на два года позже?
- А ты запиши ее как есть.
- Ты так считаешь? А я об этом даже не подумал.
Итак, мой отец родился в 1902 (1904) году в Речице. Как он рассказывал, все дети спали в одной комнате. На пол клали одну подушку, и вокруг нее располагалось соответствующее количество голов – изначально четверо мальчиков и 5 девочек. Сколько классов удалось окончить отцу, я не знаю. Видимо, немного, потому что уже где-то в 14 лет он работал на спичечной фабрике, а в 17 лет пошел служить в только что организованную Всероссийскую Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, как официально называлась эта одиозная организация, вошедшая в историю России как печально знаменитая ВЧК.
В те же годы у отца проявились редкие музыкальные способности. Без всякой подготовки он выучился играть на разных музыкальных инструментах и подрабатывал, аккомпанируя на пианино на сеансах немого кино, а некоторое время он даже был руководителем оркестра в речицком клубе.
И вообще отец поражал меня. Имея более чем скромное образование, он писал практически без ошибок, излагал свои мысли хорошим литературным языком, умел писать на иврите. Без специальной музыкальной подготовки с листа читал ноты и с поразительной точностью воспроизводил достаточно сложные мелодии на фортепиано, мандолине, гитаре, аккордеоне и даже на духовых инструментах.
Как я уже сказал, в 17-летнем возрасте Исаак Белкин отправился покорять северную столицу, поступив служить в ВЧК. В Ленинграде, как вспоминал отец, было тогда всего шестьсот тысяч жителей. Все, кто мог, бежали за границу, оставив особняки, роскошные квартиры, мебель и прочие блага. Не удивительно, что отцу для начала предложили комнату в 60 квадратных метров на Каменноостровском проспекте. Отец, разумеется, отказался, поскольку, как он говорил, боялся, что не напасется дров, чтобы протопить эту комнату. Но последовали другие предложения и вскоре отец уже имел вполне пристойную жилплощадь в Ленинграде.
Работа была романтическая и увлекательная. Отец гонялся за ворами и бандитами, участвовал в разработках знаменитых операций, в частности, по аресту Бориса Савинкова и Леньки Пантелеева. Насыщенной была и личная жизнь молодого чекиста. Стройный, красивый, с копной черных как смоль волос и с огромными черными глазами, слегка навыкате, он пользовался большим успехом у женщин, неизменно был душой компаний, пел, играл на разных инструментах, танцевал, да и в материальном отношении, видимо, ЧК не обижала своих сотрудников, что в совокупности создавало ему известные преимущества в глазах представительниц прекрасного пола.
В те годы в стране была развита система рабфаков – коммунистических правителям были нужны новые кадры, устраивающие власть предержащих по своему социальному статусу. Это означало, что молодые рабочие, крестьяне и прочие люди из низов, не получившие при старом строе нормального образования, могли поступить на рабочие факультеты, рабфаки, и стать красными специалистами. Такие же рабфаки появились и в искусстве. В один прекрасный день отца приняли на специальное отделение при Ленинградской консерватории, где его прочили в… композиторы. Но там он задержался ненадолго – его снова востребовали органы, и отец вернулся к своей прежней работе.
О своей службе в ЧК и НКВД отец никогда не распространялся, и мне трудно судить, чем он конкретно занимался, но об одном этапе своей работы он рассказал очень подробно, когда вернулся с фронта в город Чкалов, куда мы с мамой были эвакуированы (об этом позже). Мы лежали каждый на своей кровати в маленькой подвальной комнате. Мне было 10 лет, памятью бог не обидел, и я запомнил тот рассказ почти слово в слово и часто вспоминал его, когда в стране началась кампания по разоблачению культа личности Сталина.
Дело в том, что в начале тридцатых годов отец был назначен в личную охрану С.М. Кирова. Вместе с другими чекистами отец стоял в охране у квартиры Кирова на Каменноостровском проспекте, сопровождал его в поездках. Самое страшное было, когда Киров выступал на многотысячных митингах, где труднее всего было уследить за потенциальными террористами. Отец понимал, что с этой работы дорога одна – на тот свет, поскольку если охранник не уследил, его сразу расстреливали, не пытаясь даже установить степень его вины, так что отец делал все, чтобы уйти с этой должности. В конце 1933 года, за 11 месяцев до убийства Кирова отца перевели в Кронштадт, в особый отдел Балтийского флота.
А в Ленинграде в это время события развивались следующим образом (повторяю, все это мне рассказал отец в 1944 году, когда история убийства Кирова была окружена зловещей тайной). За несколько месяцев до убийства один из работников НКВД по фамилии Борисов задержал некоего Николаева, у которого нашли оружие и карту маршрута, по которому Киров ездил в Смольный. Подозреваемый был арестован, но через пару дней пришло распоряжение его немедленно освободить. А 1 декабря 1934 года Киров был убит в Смольном тем же Николаевым, и, естественно, преемник моего отца по охране Кирова был расстрелян.
Из Москвы приехала группа на самом высоком уровне: Сталин, Молотов, Ворошилов. Им доложили, что убийцу Кирова арестовали еще летом, но кто-то велел его освободить. Разумеется, Борисов, задержавший Николаева, был немедленно вызван в Смольный для допроса.
Чтобы доставить этого исключительно важного свидетеля во всем Ленинграде не нашлось легкового автомобиля, его посадили в кузов грузовика, на повороте около Таврического сада сопровождающие ударили его по голове и выбросили из машины, а по приезде доложили, что Борисов был пьян, сидел на борту кузова и вывалился. После этого ликвидировали и сопровождающих.
В 1956 год, когда я учился на последнем курсе института иностранных языков нас собрали, чтобы зачитать доклад Н.С.Хрущева о разоблачении культа личности Сталина, и в этом докладе слово в слово было повторено все то, что мне рассказывал отец в 1944 году с одним-единственным добавлением (о чем отец, естественно, не мог знать), что из всего «экипажа» того грузовика удалось спастись только шоферу, который сменил фамилию, всю жизнь скрывался в Сибири и объявился только после смерти Сталина. Мне осталось только гадать, откуда эта государственная тайна, не доступная, видимо, даже для большинства членов Политбюро, стала известна отцу.
Исаак Белкин был примерным сыном. Регулярно посылал родителям деньги, хотя они вряд ли нуждались, и каждый год, отказываясь от самых соблазнительных путевок, которые всемогущий НКВД предлагал своим работникам, навещал отчий дом. Так же было в 1933 году, и этот визит в Речицу имел далеко идущие последствия, включая отрадный факт моего появления на свет, ибо именно тогда Исаака познакомили с моей будущей мамой Саррой, которую в миру звали Сашей.
Я уже говорил, что у многих евреев была повальная мода менять год рождения и имя. Дело в том, что на протяжении веков мужчин и женщин еврейской национальности называли библейскими именами, причем, как правило, двойными. Например, мою бабушку со стороны матери звали Хана-Гита. Пока евреи жили в черте оседлости, их вполне устраивали те имена, что им дали при рождении: Сарра, Мойше, Симен, Хацкель, Тайба и т.д. Но когда после революции блокада Черты оседлости была прорвана и евреи устремились в большие города, их имена стали обременительными иногда из-за их труднопроизносимости, а иногда они были просто смешными для русскоязычного население: ну как, например, можно всерьез воспринимать человека, носящего имя Срулик, Цалик или Моня? К тому же и антисемитизм в России никогда не дремал и поэтому носители одиозных еврейских имен либо официально, либо в неофициальном общении заменяли их на русские. Так, моя бабушка Хана стала Аней, мама из Сарры стала Сашей, папу в русскоязычных кругах нередко называли Сашей или Шурой, так что благодаря последовательной антисемитской политике нашего государства мои родители Сарра и Исаак стали тезками.
Моя будущая мама Сарра Гуревич считалась выходцем из интеллигентной семьи. Во-первых, она выросла не в каком-то занюханном местечке, а в самом Гомеле, во-вторых, ее папа был не портной, а известный во всем городе защитник Гуревич (сегодня в просвещенных кругах их называют лойерами или адвокатами) . В 30-летнем возрасте Симен Гуревич был уже обладателем большого двухэтажного дома и счастливыми отцом четырех дочек и одного сына (второй сын появится восемь лет спустя). Особо богатым дед не был, да и не мог быть, поскольку в этой большой семье он был единственным кормильцем, а дети, особенно когда девочки стали невестами, требовали больших расходов: они учились в престижных еврейских гимназиях, где их обучали музыке, иностранным языкам, манерам, в доме всегда была домработница.
Дом располагался в самом центре города, из него открывался прекрасный вид - с одой стороны на парк князя Паскевича, известный далеко за пределами Гомеля, а с другой стороны – на живописную реку Сож, на которой стоит город.
Этот большой дом впоследствии стал причиной больших неприятностей: после революции деда как крупного домовладельца исключили из коллегии адвокатов, так что в 1926 г защитник вместе со своей семьей перебрался в маленький городок Ельск, а в 1929 году – в Калинковичи. Там он много работал, хотя к тому времени у него было больное сердце, и однажды во время судебного заседания, начав свою речь в качестве защитника, вдруг упал и скоропостижно скончался от разрыва сердца (так тогда называли инфаркт). А было тогда ему всего 53 года.
Сарра Гуревич была третьей из серии дочек. Как я могу судить с высоты своей взрослости, она особыми способностями не отличалась, но была прилежной зубрилкой и что-то из того, что она выучила в гимназии, бережно пронесла через долгие годы и полностью передала мне. Во всяком случае, те несколько десятков слов и фраз на немецком и французском языках, которые она знала, впоследствии составили мой начальный филологический капитал, и на него впоследствии наросли баснословные дивиденды – ведь иностранные языки стали моей первой профессией. Такую же прилежность и упорство мама проявила и в музыке. Поступив в Минское музыкальное училище, мама, по свидетельству очевидцев, сидела за фортепиано по 14 часов, что позволяло ей хорошо учиться. Впоследствии папа над ней подтрунивал, поскольку без нот мама не могла воспроизвести самой простой мелодии, и пока мама часами и днями разбирала какую-нибудь несложную пьеску или жестокий романс, папа подсаживался к ней за наш раздолбанный рояль и за несколько минут по слуху подбирал эту вещь.
Когда умер ее отец, моей будущей маме тогда было то ли 25, то ли 27 лет (ох уж эти еврейские штучки с искажением истинного возраста), ей давно уже пора бы выйти замуж, но никого не было даже на примете и все родные и близкие, засучив рукава, начали энергично устраивать ее личную жизнь.
В один прекрасный день разведка донесла, что на горизонте появился красавец с горящим цыганским взором, убежденный холостяк, материально обеспеченный и при жилплощади в Ленинграде. Правда, у него не было ихэс, но на другой чаше весов лежал опасный возраст невесты и пошатнувшееся положение Гуревичей после смерти кормильца.
Короче говоря, брак состоялся, и в результате этого союза 9 августа тысяча девятьсот тридцать четвертого года на свет появился мальчик, которого в память об усопшем деде назвали Семеном. Это событие произошло в Гомеле, но к тому времени папу уже перевели на службу из Ленинграда в Кронштадт, куда меня вскоре после рождения доставили и зарегистрировали. Одним словом, я не изменил традициям российских евреев, и, если я ношу свое настоящее имя и в паспорте написан мой подлинный год рождения, то место рождения у меня все-таки заменено и по официальным документам «мы из Кронштадта».
На этом, собственно, закончилась предыстория моего появления на свет и началась долгая, по-своему интересная, насыщенная событиями жизнь, о которой я хочу рассказать в последующих главах своих воспоминаний.
------------
* Черта оседлости была введена при Екатерине Второй указом 1791 г. после третьего раздела Речи Посполитой, на территории которой проживало множество евреев (прим. ред.).
Комментарии
Ждём продолжения
Спасибо
Добавить комментарий