Шел дождь

Второй час не переставая шел дождь. Начался около двенадцати сразу же, после того как жена уехала в свою очередную и бессмысленную поездку в город. Старик по привычке спросил ее: «Ты надолго?» - «Сама не знаю. А какая разница? Что, мне лучше дома сидеть?» - ответила она и ушла. Обычно она бродила по центру, смотрела на витрины магазинов, иногда даже заходила в них, ничего не покупая, и возвращалась уже к вечеру. Началось это давно, и он, оставаясь дома один, сначала расстраивался, а потом привык и понял, что с ним уже вообще не хочет никто долго быть рядом, никому это не интересно, да и трудно из-за его глухоты и занудливости. 

Старик стоял у залитого водой окна и думал о жене, с которой он прожил уже больше пятидесяти лет, и понимал, что она хотя и бодрится и не показывает виду, но тоже мается своей незагруженностью и одиночеством и потихоньку начинает сдавать, и переживал за нее. За окном он видел осень, желтые листья, еще держащиеся на полуголых ветках растущего у дома из асфальта дерева, фары проезжающих мимо машин, мокрую улицу, дом на другой стороне улицы, редких под зонтами прохожих и детей, выходящих из соседней школы, а слева и справа – стены в потеках воды и струйки воды на окнах соседей, живущих в выступающих к тротуару крыльях его п-образного дома. Окно Старика было плотно закрыто, но, стоя у окна, он все-таки смутно слышал дождь и удары стекающих сверху крупных капель, которые разбивались и растекались по металлической стенке висящего снаружи кондиционера. 

 “Мой дом очень напоминает недостроенный склеп или каменный колодец”, - сказал Старик сам себе и, подумав о «колодце», вспомнил сына. 

Эмигрировав в США, сын поселился в верхнем Манхэттене в доме, похожем на дом, в котором Старик жил сейчас. Ощущение каменного колодца и у него, и у сына добавляло и то, что их дома стояли на узких улицах с односторонним движением и казалось, что до другой стороны улицы можно дотянуться рукой. 

Сын жил не один, а с женой-художницей и ее пожилой матерью, и жить ему тогда было совсем не на что, и нужно было обязательно хоть что-то зарабатывать. Попросить в долг было не у кого. А он тогда даже говорить на новом для него языке толком не мог. Что-то он, конечно, знал и умел, но работу найти не мог. Рано утром он уходил из дома и обычно стоял у подъезда или бродил где-то рядом (чтобы куда-то поехать, нужен был билет, а купить его было не на что). Он уже почти впал в отчаяние, почти потерял надежду и не знал, что делать. И однажды, когда он стоял у дома, не понимая, что может предпринять, к нему подошли и предложили работу: убирать мусор и помогать бригаде из двух черных и одного мексиканца, которые делали ремонт в их доме. В тот момент он почувствовал, что спасен. 

 Через неделю он получил какие-то деньги и пошел в магазин, почти все их потратил и принес три больших пакета с едой. Открыл дверь, занес пакеты на кухню и вошел в комнату. Окно было открыто, и жена сидела на подоконнике. Спиной к нему и наклонившись наружу. Он уже знал ее настроение и мысли, которые приходили ей в голову в последнее время, и испугался. 

Он замер, почти не дыша, и не смотрел на нее, а смотрел в сторону на стену, где висела картина. Стоял и молчал. Потом повернулся и решил подойти к ней. Она, видно, почувствовала, что он рядом, слезла с подоконника и отошла от окна. Стараясь не коснуться ее, он осторожно подошел к окну, посмотрел вниз и по-настоящему в первый раз увидел «глубокий колодец», в который она, видно, собиралась «спуститься». 

Он раньше не думал, что в их доме такой колодец есть. Может быть, только догадывался, когда на лифте спускался в подвал выбросить мусор. В подвале был темный и длинный коридор с мусорными баками, пройдя через который можно попасть в колодец и выйти на улицу. 

Потом, уже вечером, он спросил жену, зачем она сидела на подоконнике. Она ничего не ответила, и тогда он спросил: «А зачем вообще ты вышла за меня замуж? Чтобы оттуда уехать? А, сама не могла, и без меня было не обойтись? Нужен был пропуск в другую страну, а заодно и носильщик для тридцати чемоданов с кастрюлями и старыми сковородками? И почему вы с мамой не остались в Италии? Или не поехали в Париж, где тебя вроде бы ждали. Зачем ты потащилась со мной сюда? Ты думала, что здесь рай и что тебе поможет отец? Ты же в бога веришь, и разве твоя вера разрешает прыгать с шестого этажа? Молчишь. Не знаешь что сказать или говорить со мной уже не хочешь?» И добавил: «Тебе со мной плохо, но ведь ты не слепая и видишь, каково мне приходится. Я-то уверен, что все будет лучше. А ты не веришь. Ну и ладно. Все ясно. Ты только никуда не прыгай. Разойдемся, начнем другую жизнь, и пусть она у каждого будет своя. Надеюсь, ты не пропадешь здесь со своими талантами рядом с отцом, великим художником». 

Все это сын однажды рассказал Старику в порыве откровенности. Расставшись с женой и оставшись один, сын начал пить и пил долго и сильно. А потом постепенно все наладилось. Он нашел приличную работу, стал зарабатывать, снял небольшую квартиру, а через несколько лет появилась другая жена, они купили дом, в котором до сих пор живут большой семьей с родившимися у них сыном и дочкой. Да и у его бывшей жены жизнь как-то образовалась, пропала депрессия, и она устроилась на хорошую работу в самый крупный в Нью-Йорке музей. 

А ведь когда Старик приехал сюда около двадцати лет назад, сын уже жил с семьей в другом большом доме, где никакого колодца не было. Странно, столько лет прошло. Все изменилось. И несмотря на то, что у сына все изменилось в лучшую сторону, история, рассказанная им о его расставании с первой женой настолько запала в душу, что забыть ее он никак не мог. И боль за сына, которую он испытал, слушая его, была настолько сильной, что сих пор не прошла и вряд ли, думал он, когда-нибудь пройдет. 

У Старика защемило сердце, он отошел от окна, не стал пить лекарство, включил настольную лампу и прилег на диван – почитать. Долго читать он не мог, уставали и начинали слезиться глаза. Он отложил книгу и попытался заснуть. Сон не шел, но сердце перестало щемить, он встал и подумал, что чем-то надо заняться. Может, кофе попить? Пожалуй, пора, полдня уже прошло. 

Он пошел на кухню, насыпал из банки в ручную японскую кофемолку немного зерен, помолол их, пересыпал в небольшую медную турку, налил в нее из крана холодной воды и поставил на плиту на слабый огонь. Через несколько минут кофе сварился, Старик погасил огонь, перелил кофе в большую белую кружку и не торопясь тут же на кухне выпил его. 

Немного взбодрившись, он вернулся в комнату, подошел к столу и включил компьютер. Сначала проверил почту, в которой ничего нового не было, и лишний раз убедился, что на его странички на сайтах Стихи.ру и Проза.ру никто не заходит. Потом прочел совсем неинтересные ему новости про выборы, коррупцию, разоблачения и посадки больших и средних чиновников, произвол полицейских, посмотрел результаты спортивных матчей, узнал про очередное падение биржевых индексов, про надвигающийся кризис и проблемы глобального потепления и минут через тридцать выключил компьютер и снова подошел к окну. 

На улице все еще шел дождь, а в квартире по-прежнему было пусто и тихо. 

“Не так-то и часто здесь так долго льет дождь, – подумал Старик. – А вот сегодня идет, не переставая. Сегодня мне везет, можно не «следить за собой» и не ходить бессмысленно по этим давно знакомым улицам, и не сидеть одному, чтобы просто убить время, на уже надоевшем пустом берегу рядом с мостом”. 

Он смотрел на улицу и почему-то подумал, что в городе слишком много машин. Почти столько же, сколько людей. И, как люди, все они разные. Он вспомнил, как пару лет назад бессмысленно бродил по округе и среди плотно стоящих вдоль тротуаров машин пытался отыскать хоть две одинаковые, но так и не смог. А потом вспомнил свою первую здесь машину. «Нисан». 

“А почему Нисан? – задумался Старик. – Наверное, случайно, а может потому, что как-то на дороге увидел машину, похожую на ту, что была у меня в прошлой жизни”. Увидел и запомнил, а потом, начал искать такую. И ведь нашел. Правда, не сам, но получилось все очень удачно. Это была первая его здесь машина. А без машины тогда было никак нельзя. И он с сыном решил купить недорогую небольшую машину, не новую, конечно. На новую просто денег не было. 

Было это летом, в тот год, когда у сына родилась девочка. Он позвонил во Флориду своему приятелю Феликсу. Тот тогда машинами зарабатывал. Покупал и продавал. И попросил подыскать машину. Тысяч за семь-восемь. Через пару недель Феликс ему позвонил и сказал, что подходящую машину он нашел и может ее купить. Сын согласился и велел покупать. В это время другой знакомый сына должен был по своим делам слетать на несколько дней во Флориду, и сын попросил его встретиться с Феликсом, а обратно вернуться на купленной для отца машине. Расходы на эту поездку они с сыном собирались оплатить и, естественно, оплатили. То лето Старик с женой проводили с детьми сына в Кастильских горах. Туда и привезли купленную Феликсом машину. Когда он ее увидел, даже не поверил своим глазам. Она оказалась точно такой, как та, которую он видел несколько месяцев назад и запомнил. Он тогда еще поинтересовался, что это за машина, и ему сказали, что это «Нисан». 

Маленький зеленый Нисан. Он стал называть его маленьким и зеленым уже позже, когда у сына появился другой Нисан – большой, светло-серого цвета. 

У евреев есть день, когда они просят прощения у ушедших, у тех, кого уже нет рядом с ними. “В следующем году, - думал Старик, - если следующий год у меня будет, надо не забыть попросить прощения у маленького Нисана». В последнее время, когда Нисан был еще при нем, он стал его раздражать, как все старики, на которых почему-то без особых причин иногда начинают сердиться. Наверное, потому что не хочется видеть их дряхлыми и больными, а хочется, чтобы они всегда были здоровы и полны сил. Но в какой-то момент Нисан совсем потерял силы. Старик перестал ездить на нем, и он просто стоял у дома сына, маленький, зеленый, жалкий, старый и одинокий. 

 С Нисаном они прожили вместе шесть лет. Жили хорошо. У того, правда, было много болезней, которые приходилось лечить: стартер, помятая дверь, старая резина, отклеившаяся обшивка, сломанные болты и заклинивший суппорт, сгнивший глушитель. Наверное, было что-то еще... А один раз он просто пропал. Вечером Старик поставил его рядом с домом, а рано утром его там не оказалось. Пошел в полицию, его нашли где-то на двести сорок второй: отвезли туда ночью или рано утром за парковку в неположенном месте. Пришлось ехать в район тридцатых, проторчать там пару часов и заплатить штраф, а потом вернуться назад, и там его отдали. Была еще и другая история. Однажды Старика остановили за превышение скорости, он посчитал себя невиновным, был в суде и, ничего не понимая, постоянно в знак согласия кивал судье головой, и судья присудил ему чисто символический штраф в пятьдесят долларов. 

“Мой маленький зеленый Нисан. А я ведь с тобой даже не попрощался, когда сын с невесткой подарили тебя синагоге. И сейчас я не знаю, где ты, и не могу сходить к тебе «на могилу», а когда вспоминаю тебя, становится грустно. Странно, о чем иногда думаешь от безделья и пустоты, и чего только не приходит в голову, когда остаешься один. Хорошо, что есть, что вспомнить. И этим пока спасаюсь”. 

Еще совсем недавно он не осознавал себя таким старым, да и вообще не думал ни о своем возрасте, ни о предстоящей старости. Ему казалось, она далеко, многое еще впереди и у него есть время, чтобы сделать то, что он не успел сделать. Он даже хорошо представлял себе, как он это сделает, и нисколько не сомневался в том, что успеет. Ну, если не сегодня, то обязательно завтра, в крайнем случае, если ничего необычного не случится, то послезавтра. 

Стоя у залитого дождем окна, Старик думал о своем совсем недавнем прошлом. Еще год назад, когда у него была машина, он чувствовал себя кому-то нужным, его иногда о чем-то просили, и он всегда откликался на любые просьбы: куда-то ездил, что-то делал полезное. Ему приходилось решать и проблемы с парковкой: переставлять каждую пятницу машину с одной стороны улицы на другую. А три раза в неделю ездил к семи утра в бассейн. Проплыв милю в бассейне, чувствовал себя почти счастливым человеком, понимая, что хоть что-то еще может. И на обратном пути из бассейна домой заглядывался на проходящих мимо девушек и невольно вспоминал о виагре. 

Ночью перед поездкой в бассейн он обычно плохо спал, боясь проспать и опоздать. Просыпаясь первый раз около трех ночи, он знал, что никуда не опоздает, потому что поехать в бассейн мог и к шести тридцати и к девяти часам. Но в половине шестого был уже на ногах, капал в больной глаз капли, брился, принимал свои утренние лекарства, тихо, стараясь не потревожить жену, в темноте одевался, и в шесть часов выходил из дома. Когда машины у него уже не было, он по пустым улицам доходил до метро, проходил длинный туннель и долго ждал поезда. На сто тридцать седьмой выходил в город и медленно шел в бассейн. 

“Зачем же обманывать самого себя, – подумал Старик. – Ведь все эти признаки старости - нежелание думать, смутная боязнь непонятно чего, болезни, болячки, замкнутость и безнадежное одиночество, к которому невозможно привыкнуть, - пришли ко мне не сегодня и не вчера. А когда? Попробуй, вспомни. Да что вспоминать. Время и естественный износ. И от этого никуда не деться. Хотя и хочется очень еще потянуть. Сам-то я стараюсь. Что можно лечить, лечу. Кучу лекарств каждый день принимаю. Смешно, но и за собой я слежу. Не пью, не курю. Даже в бассейн хожу. Но голову не подлечишь и от мыслей, которые мучают меня, легко не отделаешься. Дело ведь не только во мне. Важно - что рядом. А что рядом? Тишина и пустота. И что-то изменить тут не в моих силах. Ненужным я стал никому. И возможность что-то кому-то сделать пропала”. 

Хуже всего ему было по ночам, когда случалась бессонница. Он лежал с открытыми глазами и думал о прошлом, о беспросветном сегодня и коротком, смутном и темном завтра, о том, что в его теперешней жизни и жизни дорогих ему людей все происходит не так, как хотелось бы. 

“Но все-таки. Когда я впервые задумался о том, что уже вообще никому не нужен, ничего не могу и что здесь меня уже ничто не держит? Новых долгов не будет, а старые, даже если очень захочу отдать, все равно не смогу или не успею. Да и отдавать их уже некому. Ушли все. А что заставляло меня жить раньше? Но тут все просто. Жил, потому что родился. И еще интерес был, хотелось увидеть то, чем это все может закончиться. У сына уже давно своя жизнь, да и у внуков это произойдет очень скоро. Как это уже произошло с моим «внуком-сынком», когда он уехал и перестал мне звонить и отвечать на мои звонки. Выбросил меня из своей жизни и забыл. Да и «внучка-дочка» почти такая же – тоже скоро куда-то уедет и забудет совсем. А что, сейчас не забыла? Забыла процентов на девяносто. Но десять все-таки пока остались. Хоть и не звонит сама, ничего не рассказывает, но иногда на мои звонки отвечает”. 

Память Старика слабела. Вот и сейчас он не помнил, какой день сегодня. Среда, четверг? А зачем помнить, какая разница. Ну и эти ежедневные двадцать капель. Не для сердца, а потому что внутри все останавливается, и становится не по себе и страшно. И не хочется думать, хочется заснуть и забыться, а в голову лезет: 

«Незатихающие боли, и постоянный рвущий душу страх. 

Пересыпаемые солью раны, и жизнь во сне и на словах». 

“Зачем это у меня в голове? – спросил Старик сам себя. – Скулю, и самому противно от придуманных слов. Но, видно, никак не уймусь, много о себе думаю, поэта на старости лет из себя изображаю, в слова все играю, а слова все мрачные, и играю с огнем, так и доиграться можно. Доиграться и сгореть вместе с этим бредом или совсем рехнуться. Дойти до того, что жить буду только этим. И ничего другого уже и замечать даже не буду. Я и сейчас каждый день проживаю с трудом. Хотя на самом деле ведь не все так плохо. Ну, пусть сегодня руку весь день тянет и левый глаз почти ничего не видит, зато зубы не болят, крови в моче нет, да и живот и голова, как прошлую неделю, не ноют. Да ведь и живу пока, да и завтра должно наступить, и что-то в нем вполне может случиться или даже кто-то может позвонить и спросить: «Ну как ты? Что нового?» Плохо другое – улыбнуться даже над самим собой, над своей ерундой уже не могу. Не могу себя заставить даже улыбнуться”. 

А дождь все лил и лил. Никак не кончался, а Старик по-прежнему стоял у окна, высматривал жену и о чем-то думал. 

 Дождь, опять дождь. Почти все время дождь, как в том романе Хемингуэя, где они в Милане, когда он был ранен, под дождь любили друг друга, а потом, когда война для него уже кончилась, и он простился с оружием, они в дождь ночью вдвоем на лодке переплыли озеро и попали в Швейцарию. И там, в Лозанне снова шел дождь, и она на его глазах в муках рожала и родила мертвого мальчика, а потом сама умерла. 

На улице стемнело, зажглись фонари, машины включили фары, дождь прекратился, и, наконец, домой вернулась жена. Старик спросил, как она съездила, она ответила - как обычно, и спросила его про звонки. «Никто не звонил, кроме рекламы», – отчитался Старик. Они ещё о чем-то поговорили, а потом и поужинали. Съели привезенную женой из центра дешевую и не очень вкусную пиццу, она убрала со стола, он помыл посуду, и они разошлись по своим комнатам, она к телевизору, а он к самому себе, собираясь спать и смотреть свои последние сны и видеть в них обрывки своего прошлого. 

Сны Старику ночью снились плохие, и в три часа он с тяжелым чувством проснулся, подошел к окну и увидел, что на темной ночной улице опять идет дождь. Ему стало не по себе, в голову опять что-то полезло, а думать не хотелось, он принял снотворное, долго ворочался, а потом заснул и без всяких снов проспал до утра.