Ти-рекс и Санта-Лючия 

И что вполголоса поет

 Он мне про милую страну...

И с этой мыслью я засну.

М.Ю. Лермонтов, «Мцыри»

Под конец рабочего дня на Петербург накинулся ливень. Расплавленный июньским солнцем асфальт вздымался как необъезженный мустанг, трескался. Парило. От духоты кружилась голова, просыпалась гипертония у метеозависимых, толпу накрывало раздражение. Злило все: липкая одежда с разводами подмышками, стремительные и ползущие сограждане, истеричные гудки застрявших в пятничных пробках автомобилей. Бодрила только мысль о неизбежности выходных. Павлику Медведеву сегодня выдали аванс, четверть которого он благополучно пропил.

Заводской район, исторически, был усеян питейными заведениями на любой кошелек. До революции в расчетные дни в здешнем парке ручьями текла кровь. Подогретый винными парами рабочий люд выплескивал накопившиеся за неделю трудовую усталость и агрессию. Друзья по цеху на вечер превращались в скульпторов и неистово лепили новые образы из живого материала: разбивали лица и головы, крушили носы и конечности булыжниками, металлическими прутами, пустыми бутылками и всем, что попадалось под руку. Местные предпочитали в эти дни избегать фабричных проходных, не попадаться на глаза разбушевавшимся во хмелю труженикам.

Павлик, покачиваясь, спустился в переход. Шел широко: пьяному и проспекта мало. Народ расходился по сторонам как волны от глиссера. Встречные, как положено, с заискивающим умилением отпрыгивали от нетрезвого молодца под два метра ростом, а следующие за ним распластывались по разрисованным матерными словами плиткам стен, стараясь не потревожить покой громко отрыгивающего луком с селедкой мастерового.

Медведев слыл ценнейшим кадром, поэтому не стеснялся порой заявляться на проходную подшофе. Другого бы давно уволили, но не Павлика. Его сварочный шов на корпусах генераторов для подводных лодок был достоин Нобелевской премии для сварщиков, если б такая существовала. Каким только испытаниям ни подвергали Павликову работу, — ничто не могло разрушить сотворенное им произведение машиностроительного искусства. Его называли сварщиком от бога, уважали и прощали прегрешения (а кто из нас не без слабостей?). Друзей Павлик не нажил, поэтому не представлял жизни без работы и семьи.

Когда Павлику стукнуло сорок, он привез из умирающей карельской деревни, где отдыхал в семье дальнего родственника, Наташу. Сухонькая, с востреньким лицом девушка, сроду не видевшая ничего, кроме сплавляемого по реке леса в виде квадратных «пучков» из сосновых бревен, да единственного на район продовольственного магазина с дискотекой по субботам в местном «дворце культуры», была раздавлена чудесами северного мегаполиса. Через полтора года родилась Ниночка и мужа как подменили. Он словно перестал замечать и жену, и дочку. Лишь дважды в месяц Павлик «прозревал». В дни получки. Вместе с этим начались побои.

Итоги мужниного «внимания» были одинаковыми. С тоской разглядывала она в зеркале иссиня-зеленые груди после приступов удалого задора, зияющий экзистенциальной пустотой промежуток в нижней челюсти, благородные черно-желтые узоры под глазами. Павлик ответственно, словно по работе, мастерски орудовал дома тяжелыми как утюги начала двадцатого века кулачищами. Как-то раз он так здорово приложил супруге, что ее невесомое тельце вынесло межкомнатную дверь. Склонившись над бездыханной, как ему показалось, женой, он вмиг протрезвел, изрядно струхнув. «Убил!», — мелькнуло в башке обуянного паникой геркулеса. В тюрьму Павлик не хотел. Кружка ледяной воды вернула Наташу к жизни, и Павлик слезно, на коленях, пообещал жене, что подобного более не случится. Ничего и не произошло до следующей попойки, когда он сломал ей нос.

Павлик вальяжно покачивался в переходе, и его грела мысль о Наташкином борще. Традицией стало заканчивать зарплатный день коронным блюдом жены, для которого она покупала на рынке огромную трубчатую кость с мясным наростом, часами вываривала на медленном огне, одновременно развлекая Ниночку. Вечером Павлик вваливался в квартиру и, когда доползал до кухни, то на столе уже дымилась любимая эмалированная миска с высокими бортами. Рядом с банкой сметаны лежала деревянная, в пестрых узорах, ложка, больше напоминавшая половник. Жена сидела рядом на страже, готовая в любую минуту долить борща. Павлик от удовольствия чавкал, отрыгивая. Стеклянные глаза были сосредоточены на трапезе, и Павлик не замечал настороженного жениного взгляда. Когда кормилец насыщался, он демонстративно откладывал ложку в сторону. Это был знак. Наталья ловко смахивала объедки в мойку, сменяя блюдо. Перед Павликом вырастала кость, и он, как голодный бульдог, накидывался на бурый шмоток мяса, рвал его так, что от усилий скрипели зубы. Обглодав кость дочиста, приступал к застывшей внутри мозговой субстанции. Сперва со свистом высасывал, а после неистово грохотал ею по дну миски, и из костяного сопла вылетали заветные ошметки. После пиршества стол напоминал операционную после трепанации: остатки капусты и мозга в кроваво-красных потеках борща вызвали бы у непосвященного картину из неоготических ужасов.

На этом вечер не заканчивался. Оросив перед исходом чрево стаканом ледяной водки, победитель четырех тарелок борща требовал любви. Вдавленное в диван тело жены равнодушно и безропотно вбирало в себя остатки сил невидимого в темноте минотавра. Когда скрип пружин сменялся похожим на трубный рев индийского слона храп, Наталья осторожно отползала в сторону, тихонько пробиралась в душ, а оттуда в детскую, где ложилась прямо на деревянный пол подле кроватки спящей Ниночки. Нередко сон не приходил часами. Вместо него накатывали воспоминания о родной деревне, отце с матерью, о местном хоре, в котором исполняла любимую с детства песню «Санта-Лючия». Она пела и мечтала увидеть волшебный Неаполь с его раскаленными южным солнцем улочками, усеянными мусором, по которым носятся стаи мотоциклистов, ей чудилось закатное море на набережной со счастливыми людьми, ей хотелось заглянуть в жерло потухшего, но все еще опасного Везувия и попробовать джелато в маленьком кафе. 

Павлик, зацепив плечом мужичка (тот сделал вид, что ничего не произошло), поднимался по лестнице. На середине пролета взгляд ухватился за странный застывший предмет, который на поверку оказался нахохлившейся птицей. Это был старый голубь. Он вжался в угол лестничной ступени и в гуще мельтешащих ног ждал смерти на миру. Такие встречаются под окнами, возле подъездов или магазинов. Обычно их суеверно сторонятся и даже уличные коты демонстративно отворачиваются, словно подчеркивая уважение к старости, пусть и птичьей. Павлик по инерции прошел мимо. Мутные глаза с рубиновой поволокой белков как в замедленном кадре заприметили мрачный, сливающийся с черным гранитом силуэт. Возле поникшего клюва чья-то сердобольная рука разбросала крупные куски пшеничного хлеба. Павлик остановился, сдал назад, склонился, пристально разглядывая влажные сосульки перьев. Птица не шелохнулась, выцветшие пуговицы глаз устало моргали. Прохожие пролетали мимо, не обращая внимания на странную пару. Павлик пальцем ткнул в голубя: тот сильнее вжался в каменную поверхность, но, к удивлению, нашего героя, не собирался улетать. Павлик поддал ладонью, и голубь опрокинулся на бок.

Исследовательское чувство, подогретое алкоголем, требовало выхода, и то, что произошло дальше, стало неожиданностью для самого Павлика. Жажда познания уместилась в одном точном движении. Разношенный полуботинок сорок шестого размера со всей дури обрушился как топор палача. Хруст костей, звуки лопающихся кишок, остаточное трепыхание вялых крыльев скрадывались шагами бесконечной человеческой вереницы. Если кто-то и заметил казнь беззащитной птицы, то предпочел прошмыгнуть мимо: связываться с пьяным великаном желающих не нашлось. Павлик с фатальным усердием затаптывал остатки божьего создания. Пот струился по массивному лбу, широкой переносице, узким как шнурки губам и капал с напоминающего зализанный пещерный сталактит подбородка на когда-то черную, а сейчас серую футболку. В угаре борьбы он не обратил внимания, как рядом остановилась бабулька ростом с гнома с тростью в руках.

— Что ж ты делаешь, окаянный?! Чем тебе птица помешала-то? — заверещала она, грозно глядя на Павлика снизу вверх.

— Уймись, бабка! — ухмыльнулся Павлик, с трудом переводя фокус на внезапную защитницу голубей. — Иди, куда шла, а я ща тебе…

— А то что?! — взвилась бабулька и бесстрашно замахнулась на Павлика клюкой.

Вокруг столпились люди. Конфликт всегда вызывает интерес, особенно когда силы не равны. Старушка, почувствовав за спиной поддержку, пошла в атаку и хрястнула палкой по плечу убийцы. Если б «человек-гора» по имени Павлик всего лишь сделал шаг в сторону собравшихся, их и след бы простыл. Но вырваться из собственной сущности редко кому удается. 

Еще учась в профессионально-техническом училище номер пять, которое все называли «хабзайкой» (никто не знал, почему), Павлику довелось пережить много славных минут. На переменах его массивную фигуру часто окружала группа крепких ребят, с которыми не хотелось бы встретиться на ночь глядя в глухой подворотне. Неизменная забава, — а ключевым элементом ее был Павлик, — собирала аншлаги и вызывала у шпаны восторг. Представление начиналось с фразы: «Ти-рекс, явись!», и Павлик, своим крупным телом и маленькой головой напоминающий древнейшего ящера, занимал нужную позицию: скалился, поджимал кисти рук к груди, медленно вращал глазными яблоками и головой, ковылял за угол и, выглядывая оттуда, издавал оглушительный вопль. Потом «тираннозавр», подходил к толпе гогочущих студентов, вытягивал шею и, рыча, описывал полукруги. Изредка, чтобы позабавить «хабзайских» разухабистых девиц, кто-нибудь из ребят «убивал» предка рептилий профессиональным боксерским ударом в солнечное сплетение. Ти-рекс падал ниц, а «доблестный охотник» ставил ногу на Павлика, демонстрируя поверженный трофей на радость ликующей толпе.

Бросив последний взгляд на бабку, растерзанного голубя и недовольно гудевшую публику, Павлик рванул наверх, оставляя на ступенях кровавые следы с вкраплениями из переломанных костей, перьев и потрохов. Рядом с метро он выдохнул, сбавил шаг. Подумал про Наташкин борщ и, вспомнив, как она забыла в прошлый раз купить сметаны, злобно бухнул в воздух: «Убью, заррразу!». 

В начищенных до блеска апартаментах негромко звучали песни Робертино Лоретти. На кухне парила на газовой плите пятилитровая кастрюля, в воздухе витали знакомые ноты борща. Наталья сидела на стуле в комнатке маленькой Ниночки, иногда выбегая в кухню, чтобы следить за варевом. Когда суп был готов, она вытащила из кармана халатика полиэтиленовый пакетик с серым порошком и решительно всыпала его весь в кастрюлю. Перемешала, выключила плиту, вернулась в комнату к дочери.

— Обещаю тебе, что однажды ты увидишь Неаполь, — ласково произнесла Наталья, целуя Ниночку в лоб.

И голос любимого исполнителя, который возвещал о царстве гармонии в блаженном уголке, словно подтверждая слова Наташи, невообразимыми октавами взмыл над зловещей тишиной петербургской квартиры.