Русский еврей в фашистской Италии: Филипп Вейцман

Филипп Моисеевич Вейцман (Таганрог, 1911 – Ливорно, 2008), будущий инженер и литератор, в 1927 году вместе с родителями подростком выехал из Москвы в Геную, куда его отец был назначен в качестве сотрудника советского торгового представительства. В 1932 г. отцу приказали вернуться в СССР, но почувствовав, что там его ждет расправа, он стал «невозвращенцем»; осталась в Италии и его семья. 

В Генуе Филипп получил диплом инженера, подданство, итальянскую культуру. Здесь же начал писать стихи (влечение к поэзии сохраняется на всю жизнь), исключительно на русском: «Вид горы высокой, / Плеск волны морской, / Свод небес далекий, / Темно-голубой. // Чудеса природы в чуждой мне стране: / Зелень, горы, воды... / Надоели мне» («На чужбине», Генуя, 1929).

Италия изначально и волнует, и тяготит поэта-любителя: пребывание в этой стране – вынужденное, отсюда и раздвоение чувств. Некоторое время, после получения подданства, его эмигрантская судьба как будто входит в спокойное русло. Жизнь в 1930-х гг. русской колонии в Генуе, к которой принадлежали Вейцманы, позднее Филипп опишет в обширных мемуарах «Без отечества» (мемуарист остроумно использовал возможности русского языка, разъяснив во Введении, что для него Россия – это родина, где он родился, но не отечество, «земля отцов и праотцов», т. е. еврейское государство). В 1938 г., после издания расовых законов, Филипп лишается итальянского паспорта. Семья решила вновь эмигрировать: беженцев приютил Танжер, эфемерное государственное образование под протекторатом европейских держав. Здесь Филипп пережил военное время, потом вместе с женой переехал во Францию, а овдовев – в Италию, где ему восстановили итальянское гражданство. Он обосновался в Ливорно, где с ним и познакомился и часто встречался автор этих строк.

Публикуем отрывок из воспоминаний Филиппа Моисеевича Вейцмана, где рассказывается о самом драматическом эпизоде из его семейной саги.

Всем итальянским евреям был памятен знаменитый ответ Муссолини известному журналисту и писателю Людвигу[2]: «Расизм? По‑моему это вопрос самосознания; на девяносто девять процентов вопрос самосознания». Муссолини считал, что принадлежность человека к той или иной расе или нации, обусловливается его культурой и сентиментальными привязанностями. Итальянские фашисты высмеивали немецких нацистов, и после некоторых весьма скандальных историй, имевших место в Германии, сделали слово «наци» синонимом педераста. Но военные и политические успехи Гитлера, произвели сильное впечатление на Муссолини, и сближение Италии с Германией становилось все более и более тесным. Однако дружба с «фюрером» шла через расизм… и Муссолини предал своих евреев.

Увы! Не только бывший сельский учитель, сын простого кузнеца, пошел на это предательство, но и потомок бесчисленных рыцарей, графов, герцогов и королей, выдал с головою своих верноподданных. Король Виктор Эммануил Второй сказал: «Королевской династии Ди Савойя известна дорога изгнания, но не бесчестия». Его внук познакомил эту династию и со второй дорогой.

15 августа 1938 года был опубликован, подписанный королем Италии, Виктором Эммануилом Третьим, расистский закон, объявляющий евреев низшей расой и лишающий их целого ряда прав. В первый момент после его опубликования, итальянские евреи не хотели верить, чтобы их король мог быть причастен к подобному преступлению. Один полковник-еврей, в последний раз построив свой полк, вышел к нему, в нескольких словах объяснил солдатам, почему он больше не полковник, вынул револьвер, воскликнул «Да здравствует король!» и застрелился. Другой очень богатый еврей, чтобы не допустить конфискации в пользу фашистского правительства всего своего огромного состояния, подарил его Короне. Много было подобных случаев.

Закон запрещал еврею‑врачу лечить неевреев; еврею‑адвокату выступать в судах; еврею‑инженеру работать по своей профессии и т.д. Евреям запрещалось иметь домашних работников «арийской» расы; детям евреев посещать лицеи и высшие учебные заведения. Что касается до иностранных евреев, или таких, как и я, принявших недавно итальянское гражданство, то мы все теряли его и подлежали высылке из Италии как нежелательные иностранцы.

Итак, 15 августа 1938 года все мои мечты о близкой карьере итальянского инженера, о военной службе, о которой я думал с удовольствием и, вообще, о спокойной жизни на моей новой и прекрасной Родине, к которой я начал уже сердечно привязываться, были развеяны в прах; я – вновь «апатрид» и вместе с моими стареющими родителями в силу расистских законов должен покинуть Италию не позже 12 марта 1939 года. Теперь нужно было думать о скорейшей ликвидации нашего пансиона и об отъезде, но куда?

У нас в то время служила домашней работницей итальянская девушка по имени Джема. Она с этого дня при каждом звонке пряталась, боясь, что нагрянет полиция и запретит ей служить в нашем доме.

В момент издания расистских законов у нас проживал уругвайский студент‑медик. Он был женат на испанке. Его молодая жена обладала скверным характером и злым языком. Однажды она чем‑то досадила моей маме. Мой отец сделал ей строгий выговор и сказал, что если так будет продолжаться, то он попросит их обоих оставить наш пансион.

На эту угрозу она ответила моему отцу: «Вы – еврей. Я пойду в Квестуру и заявлю, что слышала своими ушами, как вы отзывались плохо о Муссолини. Знаете ли вы, что вам тогда будет?» Папа не на шутку испугался: эта женщина могла легко привести свою угрозу в исполнение, а в обстановке только что опубликованных антиеврейских законов, такой донос мог быть чреват самыми нежелательными последствиями. Отец не знал, что предпринять, но я ему посоветовал пойти к Нацолези и все тому рассказать. Отец послушался меня и пошел. При его приходе в кабинете Командора сидел какой‑то рыжеватый господин с серыми, неприятными глазами. Когда отец начал излагать Командору свое дело, тот его прервал: «Садитесь, пожалуйста, и подождите, через несколько минут я буду к вашим услугам». Минут через пять рыжеватый тип встал и вышел из комнаты.

«Теперь рассказывайте, синьор Вейцман, ваше дело. Я не хотел вас расспрашивать в его присутствии. Он – немец и гестаповец».

Отец рассказал ему весь инцидент.

«Будьте спокойны, я вас хорошо знаю и приму надлежащие меры».

На следующее утро уругвайский студент получил повестку явиться в Квестуру. Нацолези ему заявил:

«Ваша жена себя плохо держит. Синьор Вейцман мне жаловался, что она собиралась донести на него небылицы. Вы, молодой человек, в качестве ее мужа являетесь ответственным за ее поступки. Я вас предупреждаю, что если до меня дойдет еще одна жалоба на вашу супругу, то я вас обоих вышлю в двадцать четыре часа из Италии».

Студент вернулся домой очень напуганный и через несколько дней оставил наш пансион.

Нацолези и все местные власти относились к нам хорошо; но закон есть закон: надо было уезжать. Морально мы очень страдали. Мой отец пошел было в американское консульство, но там ему объяснили, что для иммиграции в США требуется материальная гарантия, которую мы, конечно, представить никак не могли.

По старой памяти отец попытался получить французскую визу, но ему в ней категорически отказали. Отец еще вспомнил, что в Швейцарии, в Цюрихе, проживает уже многие годы, его бывший сослуживец по «Дрейфусу»[3], некто Швоб, и ему он решил написать о нашем отчаянном положении, прося его выхлопотать для нас швейцарскую визу. Через несколько недель от Швоба был получен ответ. Швобу удалось добиться для нас такой визы, но для ее получения швейцарские власти ставили нам непременное условие: во все время нашего пребывания на территории Гельветической Конфедерации мы не будем ничем заниматься, а только жить там, проживая наши деньги; какие?! Пришлось нам отказаться.

Бедный отец не чувствовал в себе больше сил продолжать борьбу с жизненными невзгодами и махнул на все рукой: «Будет, что будет!»

Между тем я делал последние усилия, чтобы окончить Генуэзский политехникум, и, наконец, 29 октября 1938 года, получил долгожданный диплом. Теперь, совершенно свободный от занятий, я решил действовать и с первого ноября начал совершать систематический обход всех имеющихся в Генуе консульств. Где я только ни был! Ни одна страна в мире не хотела давать приюта гонимым евреям. Многие из наших братьев по вере решили бравировать расистские законы и оставаться в Италии; почти все они погибли.

Некоторые наши знакомые смеялись над моими усилиями и порицали меня. Ольга Абрамовна Крайнина мне говорила: «И вам не стыдно, молодому человеку, быть таким трусом и паникером? Италия не Германия, и здесь нам ничего не угрожает». Но я твердо решил в стране расистских законов не оставаться и продолжал отчаянно стучать во все двери.

Первое консульство, в которое я пришел, было мексиканское. Оказалось, что в эту страну визы выдавали очень легко, следовало только для права на жительство в федеральной столице, городе Мехико[4], предъявить по пяти тысяч долларов на человека, в столицах отдельных штатов – предъявить «только» по три тысячи долларов на человека, а что касается права на жительство в глухих провинциальных городках этой «гостеприимной» страны надо было обладать «ничтожной» суммой в две тысячи долларов на человека. Мы же в то время не обладали ничем, кроме долгов.

Тогда я решил действовать по плану и начал обходить все консульства европейских стран, но, увы, в них визы евреям не давали. Мне всегда были симпатичны скандинавы и последнюю мою надежду я возложил на Швецию. В своем весьма комфортабельном кабинете меня принял сам шведский генеральный консул. Это был голубоглазый блондин ростом, по крайней мере, в 1 метр 90. Я ему объяснил цель моего визита.

– Ничего не могу для вас сделать, – сказал «викинг», – мы теперь впускаем в Швецию и будем продолжать впускать немецких евреев. Ведь вы сами согласитесь со мною, что их положение во много раз трагичнее вашего. Наша страна не может вместить слишком большого количества беженцев.

– Скажите, – обратился я к нему, – по происхождению я русский еврей, а у нас в России, при старом режиме, был обычай в особо серьезных или безнадежных случаях обращаться прямо на высочайшее имя. Что если теперь я напишу такую просьбу на имя вашего короля, Густава Пятого? Может быть, он сделает для меня и моей семьи исключение?»

Консул снисходительно улыбнулся:

– Что ж, пишите, пожалуй. Передайте потом мне вашу просьбу на имя короля, и я вам даю слово, что она дойдет до него; но это совершенно бесполезно: у нас такого обычая нет.

Видя мое разочарование, он грустно взглянул на меня и спросил с сочувствием:

– Как вы думаете? Этот кошмар будет еще долго длиться?

– Вы меня об этом спрашиваете, господин консул?!

– Да, я понимаю, никто не может того знать; но как все это ужасно грустно!

Он со мною попрощался сердечно, и я ушел.

Продолжая следовать моему плану, я решил пытаться эмигрировать в одну из многочисленных южноамериканских республик. В аргентинском, бразильском и чилийском консульствах мне, без лишних слов, сразу отказали. Кто‑то посоветовал просить визу в республику Эквадор. В эквадорском консульстве я был два раза; но во второй раз, главным образом из‑за дочери консула, служившей ему секретаршей и прекрасно говорившей по‑итальянски. Я редко встречал такую красивую девушку, какой была эта смуглая креолка! Она мне объяснила, что ее отец сможет дать нам троим визу при условии, что хотя бы один из нас принесет ему свидетельство о том, что он по профессии – земледелец. В инженерах или врачах Эквадор не нуждался, а вот хорошие земледельцы ему были нужны. Она еще прибавила, чтобы я не верил слухам о том, что на ее родине климат столь жаркий и одновременно сырой, что все европейцы, живущие там, через несколько лет сгибаются в дугу от ревматизма и потом ходят чуть ли не на четвереньках.

Во многие южноамериканские двери я еще стучался, пока для меня не стало совершенно очевидным, что весь американский материк, от Берингова пролива до Огненной Земли, для нас закрыт.

Не имея возможности получить и австралийскую визу, я решил эмигрировать, если это окажется возможным, в одно из азиатских, дальневосточных государств. Выбор фактически был невелик, и первым делом мне пришла в голову мысль о Шанхае. Многомиллионный город, Шанхай, в свое время, был чем‑то вроде международного центра, и в нем проживали сотни тысяч иностранцев. В 1938 году Китай находился в состоянии войны с Японией, и Шанхай уже несколько лет как был оккупирован японцами.

Сначала я пошел в японское консульство. Оказалось, что японского консула в Генуе не имелось; его заменял, в роли почетного консула, какой‑то генуэзский купец. Я рассказал ему о моем положении и о желании эмигрировать с семьей в Шанхай. К моему удивлению он мне объяснил, что визу туда можно получить только у китайцев.

– Но ведь Шанхай занят японскими войсками, – возразил я ему.

– Это все равно: право на въезд в оккупированную область выдается китайскими властями и признается японскими.

Такой логики я не понимал, но решив, что Дальний Восток не Европа и что Конфуций не Декарт, я без дальних слов отправился за визой в китайское консульство. В китайском, как и в японском консульстве, весь штат, от секретаря до самого почетного консула, были чистокровными генуэзцами. Меня там встретил секретарь и подтвердил слова японского консула. Я попросил визы в Шанхай и передал ему паспорта, типа Нансен, выданные нам Квестурой, на предмет нашего выезда из Италии. Секретарь тотчас поставил на них визы с китайскими иероглифами и пошел с ними в кабинет к консулу, для их подписи. Через пять минут он вернулся с зачеркнутыми, этим последним, визами, объяснив, что консул очень сожалеет, но дать нам их не может, так как мы являемся русскими беженцами. Таковы директивы правительства маршала Чан Кай Ши[5]. Я был в отчаянии.

– Скажите, от кого может зависеть дача этой визы? – спросил я его.

– От китайского посольства в Риме, но будьте уверены, что оно вам в ней откажет.

Несмотря на такой обескураживающий ответ я решил попытаться и в ту же ночь уехал в Рим. Утром, как только открылось это посольство, я был уже там. Ко мне вышел один из секретарей, на сей раз настоящий китаец. Любезно улыбаясь, он усадил меня в удобное кресло, под большим портретом Чан Кай Ши и начал мне пространно и терпеливо объяснять, почему я не могу получить китайской визы в занятый японцами Шанхай.

«У нас в Китае демократическая республика, – сказал он, – и нас совершенно не интересует ваша принадлежность к той или другой политической партии, расе или религии. Мы ставим визы без всякого затруднения на все существующие в мире паспорта, не исключая и советского паспорта…, кроме вашего. Для нас вы не еврей, а русский беженец, а русских белых беженцев мы иметь у себя больше не хотим. Шанхай переполнен ими, и они буквально там умирают от голода».

В общем, этот любезный, сладко улыбающийся китайский дипломат мне дал понять, что я – пария вдвойне: как еврей и как русский беженец.

В четыре часа утра следующего дня, промокший под дождем и сильно уставший, я вернулся домой совершенно ни с чем.

В какую же мне дверь еще постучаться? Идя по одной из улиц Генуи, я увидел на стене какого‑то дома странный герб, с надписью: «Непал[6]». Непал так Непал, решил я, и поднявшись на второй этаж, очутился еще перед одним генуэзцем: непальским почетным консулом.

«Я могу вам дать непальскую визу, – сказал этот господин, – в Непале нуждаются в инженерах, но я вижу, что вы инженер молодой. Если почему‑либо вы там не найдете себе, работы, то знайте: непальцы нас, европейцев, за людей не считают и вышлют вас и ваших родителей в пустыню, на китайскую границу, где вы все умрете от жажды и голода. Я вас предупредил, но если подобный риск вас не страшит, то я вам могу поставить визы на ваши паспорта».

Я его поблагодарил, но рискнуть не пожелал. Было с чего прийти в отчаяние! С одной стороны евреев преследовали и гнали: над ними нависла страшная угроза, а с другой стороны никто их впускать к себе не хотел. Я не говорю о евреях, советских беженцах, как я, но что было бы, если бы Сталин широко открыл двери СССР и впустил бы в Советский Союз всех наших братьев, бегущих от Гитлера? Он спас бы, быть может, шесть миллионов жизней. Он мог бы поселять их, хотя бы временно, в Центральной Азии или в Сибири – места было достаточно, и из всех восемнадцати миллионов евреев, рассеянных по всему миру, сделал бы коммунистов. Но как демократы, так и коммунисты доказали на поверку, чего стоят их идеалы. Я не очень верю в Верховный Суд истории, но если таковой действительно существует, то настанет день, когда, в вынесенном им приговоре будут обвинены, за небывалые доселе злодеяния, не только немецкий народ, возглавлявшийся полусумасшедшим австрийским маляром, но и, в качестве соучастников и попустителей, весь западноевропейский демократический мир и коммунисты. Пусть хоть еврейские историки произнесут над всеми теми, кто закрыл свои двери перед ищущими спасения шести миллионами евреев, вечный херем[7].

Однажды утром Ольга Абрамовна Крайнина пришла к нам с новостью: у нее сидит, только что приехавший из Милана наш общий знакомый румынский еврей, Клаинман. Он рассказывает интересные вещи о каком‑то международном городе в Северной Африке.

Отец остался дома, но мы с мамой пошли к Крайниным. Клаинман нас встретил полулежа на кушетке: он отдыхал с дороги. Он нам рассказал, что на африканском берегу Гибралтарского пролива расположен марокканский город, именуемый Танжером. Он состоит под международным протекторатом и каждое государство-протектор уполномочено давать визы на право въезда в него. Италия является одним из таких государств, и виза, сколько ему известно, может быть выдана местной Квестурой.

Вернувшись домой, мы рассказали об этом отцу, но он остался скептиком, возразив, что хлопотать об этой визе не пойдет, так как, по его мнению, все это глупости. Но если мне угодно, то я уже, слава Богу, не маленький и сам могу пойти к Нацолези. На следующее утро я взял наши итальяно‑нансеновские паспорта и пошел.

– Что скажете, молодой человек? – задал мне вопрос Нацолези.

– Я пришел, коммендаторе, узнать: от кого зависит виза в Танжер?

– От меня.

– Вы можете поставить ее на наши паспорта?

– Конечно.

Я протянул ему их и через десять минут, с визированными паспортами в кармане, не шел, а летел домой.

– Ну как? – иронически улыбаясь, спросил меня мой отец.

– Получил визы – едем в Танжер.

В первый момент он подумал, что я шучу, и только увидав наши визированные паспорта, уяснил полностью, что на этот раз мы уезжаем. Что это за африканский город – Танжер? Никто толком сказать нам не мог, но для нас, наконец, открылась дверь спасения.