Что ждет нашу демократию? Продолжение полемики

Demon_in_democracy.jpg

1.

Оказывается, боготворимая нами демократия связана родственными узами с тоталитаризмом. Издавна. Изначально. При всех ее принципиальных отличиях от коммунизма, она таила в себе тоталитарные тенденции и импульсы, которые все более отчетливо проступали в демократических режимах Запада на протяжении последних ста лет. «Демон в демократии» — так назвал свою книгу польский философ, историк и политический деятель Рышард Легутко. Я прочитал ее после публикации в «Мастерской» (15 февраля 2019 года) моей статьи «Призрак бродит по Америке». Жаль, что после, а не до. Если бы прочитал, то написал бы не только о симптомах и фактах. И не развел бы в недоумении руками, честно признавая, что причины ускоряющегося полевения моей второй родины мне неизвестны: 

«Сегодня социалистический вирус медленно, но верно проникает в плоть и кровь Америки, а почему, в силу каких объективных причин — непонятно, ибо остается она, при всех ее болячках, противоречиях и проблемах, самой свободной, богатой и мощной страной Западного мира. Безработица снизилась до минимума, зарплаты растут, покупатели, судя по опросам и предпраздничным продажам, уверенно смотрят в будущее. И тем не менее, эмоции и симпатии многих моих новых сограждан дрейфуют все дальше влево, к иллюзиям и мифам, напоминающим те, в которые когда-то верил я вместе с миллионами моих прежних сограждан». 

Теперь, благодаря профессору Ягеллонского университета в Кракове Рышарду Легутко, идеологическая и политическая картина сегодняшней Америки предстала передо мной на тщательно выписанном историческом фоне. И то, что казалось труднообъяснимым, парадоксальным, начало складываться в стройную, логически убедительную цепочку. «Режим, описываемый в этой книге, уже не является либеральной демократией в том виде, как ее понимали Уинстон Черчилль, Франклин Рузвельт, Джон Кеннеди или Рональд Рейган», — отметил Джон О’Салливан в предисловии к книге «Демон в демократии».

2.

Книга Легутко снабжена подзаголовком: «Тоталитарные соблазны в свободных обществах». (Ryszard Legutko. The Demon in Democracy: Totalitarian Temptations in Free Societies. Encounter Books. NewYork, London, 2016). Подозрение о том, у либеральной демократии имеется нечто общее с коммунизмом, — сообщает автор, — возникло у него в 1970-е годы, когда он получил разрешение выезжать в страны Запада. Там он встретил своих друзей, бывших польских граждан, считавших себя преданными сторонниками демократии. Его поразило, что многие из них проявляли невероятную мягкость и даже симпатию по отношению к коммунизму. До этого ему казалось, что естественной реакцией демократа на коммунизм должно быть безоговорочное и решительное осуждение.

Однако гипотеза о том, что демократия связана с тоталитаризмом какими-то общими принципами и идеями, показалась Легутко чересчур экстравагантной, и у него не хватало ни решимости, ни знаний, чтобы заняться ее разработкой. «Более того, — признается он, — я, житель страны советского блока, воспринимал Запад как наилучший из возможных миров. Сравнивать его с коммунизмом казалось мне чем-то вроде богохульства». 

Мысль о сходстве этих двух систем вернулась к нему в 1989 году, когда в Польше возник новый, посткоммунистический режим, и — одновременно с зарождением демократии — в политической жизни страны видную роль приобрели сторонники коммунизма. Они выдержали трудный «вступительный экзамен» и были приняты в новую политическую реальность, в то время как бывшие враги коммунизма были восприняты как угроза. Это было время, когда бывшие номенклатурщики уничтожали архивы, содержащие информацию об их деятельности, и занимали в руководстве политикой и экономикой лучшие позиции, чем противники прежнего режима.

Легутко не исключает того, что гостеприимство, проявленное по отношению к коммунистам новой политической элитой Польши, носило, отчасти, тактический характер: она, элита, не хотела оставлять за бортом системы обширную часть польского общества. Но были и веские идеологические причины: уверенность, что коммунисты приспособятся к новым обстоятельствам и превратятся в лояльных и искренних игроков демократического действа. Так оно и оказалось: бывшие коммунисты великолепно адаптировались к новой системе и вскоре присоединились к ведущим адептам демократической веры. Те же самые газеты, которые годами призывали пролетариев всех стран соединиться для борьбы с капитализмом, начали с той же страстью звать народ на защиту либеральной демократии от сил тьмы, в частности — от антикоммунистов! 

Слово «либеральный» автор книги трактует, большей частью, не в его классическом, позитивном понимании, а в том значении, какое оно приобрело в последние десятилетия — левый, лево-радикальный, progressive. Как заметил известный американский политический комментатор Деннис Прагер, последним истинным либералом в США был убитый в 1963 году президент Джон Кеннеди — антикоммунист, поборник свободы, снижавший налоги ради процветания экономики (см. книгу: Dennis Prager. Still the best hope. Page 4). Таким образом, когда Легутко говорит о либеральной демократии нашего времени, он имеет в виду демократию левого толка, близкую социалистическим принципам.

Вскоре, в начале 1990-х, произошло вот что: в новой системе прорезались настораживающие, тревожные черты: нарождающаяся либеральная демократия существенно сузила область дозволенного. Невероятно, но факт: в последний год существования коммунистического режима поляки чувствовали себя более свободными, чем после воцарения нового порядка! Ощущение открытости всех дверей и доступности всех возможностей испарилось под напором новой риторики о необходимости определенных ограничений. «Вслед за этим — замечает автор книги — я пришел к еще более печальному выводу: эта ограничительная тенденция просматривается не только в посткоммунистическом мире, но и на протяжении всей истории западной цивилизации». 

«Печальный вывод» подтвердился чуть позже, когда Легутко стал работать в Европейском парламенте. Там, изнутри, ему открылось то, что ускользает от внимания многих сторонних наблюдателей. А именно: Европейский парламент, который, казалось бы, должен отражать дух сегодняшней демократии, содержит в себе много отталкивающих черт, сближающих его с коммунизмом. И не только парламент — во всех институтах Европейского союза нетрудно ощутить удушающую атмосферу, присущую политическим монополиям, заметить специфику употребляемого там языка, превращенного в новую форму оруэллловской новоречи, увидеть бескомпромиссную враждебность ко всем инакомыслящим плюс ряд других особенностей, хорошо знакомых тем, кто жил под властью коммунистической партии. 

3.

И тут, в этой точке повествования, автор задается принципиальным вопросом: можно ли сравнивать две системы, одна из которых была преступной, тогда как вторая, при всех ее недостатках, предоставляет своим гражданам множество свобод и прочную правовую защиту? В самом деле, рассуждает Легутко, разница между вчерашней и сегодняшней Польшей настолько велика, что отрицать это может только сумасшедший. В новой, некоммунистической Польше действуют несколько партий, отсутствует цензура, ее экономика гораздо более свободна, чем была при коммунистах, ее граждане, как и другие жители Восточной Европы, могут ездить в любые страны мира. В прежней Польше автор этой книги не смог бы ни опубликовать свои труды, ни получить работу в государственном учреждении, куда его пригласили после падения коммунистического режима. 

Да, говорит польский философ, фундаментальные различия между двумя системами несомненны. И все же — нам необходимо разобраться в том, почему им свойственны сходные черты, и в силу каких причин они становятся всё заметнее и глубже. Левые демократы охотно говорят об опасностях, которые угрожают демократии: о ксенофобии, национализме, нетерпимости, фанатизме. В то же время они полностью игнорируют тенденции, которые были присущи коммунизму, и которые становятся все более заметными в демократических обществах. 

Далее следует смелая гипотеза:

Вполне возможно, что между либеральной демократией и коммунизмом имеет место своего рода взаимодействие. Наиболее очевидная связь между ними заключается в свойственном обеим системам стремлении переделать реальность, изменив ее к лучшему. Перед нами, говоря современным языком, модернизационные проекты: в обоих режимах господствует культ технологии, что проявляется в использовании социальной инженерии как средства переделки общества, изменения человеческого поведения и решения социальных проблем. При этом считается, что общество и окружающий мир постоянно нуждаются в строительстве нового и реконструкции старого. Например, в том, чтобы повернуть вспять течение сибирских рек, как это планировалось в СССР. Или в создании альтернативной модели семьи, что происходит сегодня в западных демократиях. 

И еще: оба режима противопоставляют себя прошлому и подчеркивают свое стремление к прогрессу. Все происходящие события оцениваются с точки зрения их связи со старым и новым. Новизна ценится выше, к старому относятся с подозрением. Осуждаемое явление неизменно называется словом, указывающим на его принадлежность к старине: «суеверие», «средневековый», «отсталый», «анахронизм». Самые подходящие слова для похвалы — «новый», «модерный», «современный», «передовой». Все должно быть новым: мышление, понятие семьи, образование, литература, философия. То, что не ново, следует модернизировать или выбросить в «мусорный ящик истории». Именно поэтому коммунисты — вечные борцы за прогресс против отсталости — так быстро нашли союзников в современной либеральной демократии, где борьба за прогресс является ведущей идеей, и где понимание противостоящего прогрессу устарелого прошлого — такое же, как у коммунистов.

Обе системы считают необходимым освободиться от тормозящих прогресс влияний религии и традиционной морали. Отказываясь от традиций, оба режима быстро теряют историческую память, отворачиваются от прошлого. Коммунисты, придя к власти и объявив, что они начинают историю заново, принялись за искоренение памяти. Между тем, противники нового режима повели борьбу за сохранение памяти о прошлом: они отлично понимали, что потеря памяти укрепляет коммунистический режим, так как беспамятство делает людей беззащитными и податливыми. Как навязанная властями амнезия помогает формированию нового человека, блестяще показано в антиутопиях ХХ века — «1984» и «Прекрасный новый мир». К сожалению, уроки, преподанные нам Оруэллом и Хаксли, были быстро забыты. Когда в Польше пал коммунизм и возникла либеральная демократия, память вновь стала одним из главных врагов. Новая власть объявила ее тормозом, затрудняющим модернизацию общества.

4.

Подробный анализ сходств и различий двух систем разворачивается на протяжении пяти глав: История. Утопия. Политика. Идеология. Религия. Подводя итоги в Заключении, автор говорит, что о сходстве между коммунизмом и либеральной демократией можно судить с двух точек зрения — узкой и широкой. Узкий подход может привести к грустному выводу: современный западный мир так никогда и не понял по-настоящему опыт коммунистических режимов, а если и понял, то не воспринял его со всей серьезностью. 

Более широкий взгляд на проблему может привести к еще более грустной мысли: сходство между этими двумя режимами произрастают из одного общего корня, а именно — из определенных, и притом не самых лучших, наклонностей человека Нового времени, которые неизбежно проявляют себя в условиях различных политических систем. Обе системы, коммунизм и либеральная демократия, искренне считались величайшей надеждой человечества, и это многое говорит об устремлениях и мечтах современного человека.

Как показано в этой книге, — продолжает Легутко, — человек, послуживший вдохновляющей силой для обоих режимов, был посредственностью, причем не по своей природе, а, так сказать, по замыслу: от него с самого начала ожидалось, что он будет безразличен к великим моральным вызовам и глух к опасностям морального падения. Это понимание человеческой природы, возникшее в противовес классической и христианской концепции человека, смогло за несколько столетий вытеснить все другие точки зрения. Как для коммунизма, так и для либеральной демократии человек — существо, наделенное, обыкновенными, заурядными качествами, благодаря чему он воспринимает мир упрощенно и поэтому склонен низводить искусство, идеи и образование до своего понимания, более узкого по сравнению с человеком предыдущих эпох.

Заключительный раздел авторских выводов настолько интересен и значителен, что я предлагаю его читателю целиком, без купюр. Начало этого раздела вызвало у меня чувство, сходное с тем, что я испытал в 1956-м и 1968-м, когда мое государство безжалостно разгромило попытки «братских народов» Венгрии и Чехословакии освободиться от пут тоталитаризма. Мне было нестерпимо стыдно — за то, что преступление совершается как бы и от моего имени; я, крохотный винтик тоталитарной машины, ощущал свою долю ответственности за творимое ею зло. Теперь, взглянув глазами поляка на вломившегося в его разрушенную страну советского варвара, я снова испытал тот самый, застрявший в моем подсознании жгучий стыд…

Итак:

«Поляки смогли увидеть коммунистического человека во всем его великолепии, когда он приехал на советских танках и начал внедрять новый режим в стране, разрушенной и терроризированной в годы немецкой оккупации. Этот homo novus, необразованный, грубый, примитивный, презиравший традиции, историю, культуру, всё, что отличалось тонкостью, благородством, элегантностью, красотой и духовностью, принялся за искоренение общественных классов: землевладельцев, среднего класса, крестьянствa, аристократии и даже рабочего класса, чьи интересы этот новый человек якобы представлял. Он вручил коммунистической партии свою волю и свою душу и взамен получил от нее безграничную власть и такое понимание окружающего мира, которое казалось ему абсолютным. Он делал свою работу с ничем не смягчаемой беспощадностью. Польское общество прошло через глубокий и во многом необратимый процесс разрушения культуры. Общество огрубело, социальные нормы потеряли свою силу, красоту сменило уродство.

Казалось, что страной завладели варвары. Позднее коммунистический человек обрел некое подобие внешнего лоска, что, однако, ничуть не отразилось на его сущности. Принесенный им вред был необратим. Поразительные результаты советского варварства, запечатленные в польском языке во множестве красочных выражений, затронули все страны, оказавшиеся в руках коммунистов.

Когда коммунистический режим окреп, и аппаратчики советского типа вышли на пенсию или были смещены, пришло новое поколение коммунистов, не менее вульгарное, чем их предшественники, но определенно не столь жестокое. Новые начальники стали насаждать коммунистическую новоречь, отвечавшую уровню их воображения и их умственным способностям. Нехватка образования не мешала им ловко лавировать в сложной системе коммунистической бюрократии и бороться за свою долю привилегий, материальных благ и власти. 

Вторая волна варварства нахлынула на нас сразу же после падения коммунистического режима. Многие из нас наивно надеялись, что вслед за исчезновением старого режима будет восстановлена значительная часть уничтоженных им социальных структур, и что это попытаются сделать свободно избранные правительства вместе с избавившимся от пут обществом. По меньшей мере, думалось нам, появление свободного пространства поможет обществу — как это было в период Солидарности (1980—1981) — вновь устремиться к благородным целям, выброшенным на свалку коммунистическим режимом. Увы, тех, кто лелеял эту надежду, ждало разочарование. Вместо благих перемен мы увидели вторжение другого племени новых людей, неугомонных и беспощадных. Островки свободы, возникшие в результате краха старого порядка, были почти немедленно заняты людьми, которые, казалось, явились ниоткуда, к тому же в таком количестве, что их победа выглядела как блицкриг…

Их грубые манеры и вульгарный язык не имели ничего общего с коммунизмом. Напротив, они — и это поразило многих из нас — происходили из западной либеральной демократии и были как бы злой пародией на некоторые ее черты. Конечно, новый порядок отличался от старого, коммунистического, однако, при всех различиях, этот новый порядок выступил против тех же общественных структур, моральных норм и практики, против которых была направлена коммунистическая власть. Жизнь подверглась дальнейшей вульгаризации, а те немногие социальные нормы и практики, которые выжили при прежних варварах, стали объектом атак со стороны нового варварства. Уродство коммунистической Польши не исчезло, и красота оставалась такой же редкостью, как и прежде. В новых варварах не было прямого сходства с большевиками или советскими головорезами, хотя их некоторые взгляды порой напоминали взгляды их предшественников.

Их вульгарность была, так сказать, вульгарностью второго порядка, по сравнению с тем, что мы видели в коммунистической Польше: та вульгарность отдавала чем-то первобытным… То, что произошло в либеральной демократии, не было результатом отсутствия культуры и не пришло из сфер, лежащих за пределами западной цивилизации. В ней не было вульгарности коммунистов: до захвата власти в Польше польская коммунистическая элита жила за границий, в местах, где, практически, отсутствовала польская культура. Эти люди долгое время находились под советским влиянием и испытывали сильную антипатию по отношению к Западу, не зная толком, что он собой представляет, и особенно — ко всем формам цивилизованного поведения, которое они считали упадочным и предательским. Между тем, новое варварство либеральной демократии явилось продуктом Запада, который в определенный момент своей истории обратился против собственной культуры. Он потерял уважение к своим достижениям и проникся презрением к тому, что считалось приемлемым и приличным. Говоря упрощенно, коммунистическая вульгарность была докультурной, тогда как вульгарность либеральной демократии есть феномен посткультурный.»

В последних абзацах Заключения сжато формулируются общие свойства обеих систем, а в двух самых последних — два варианта конечного результата того развития демократии, которое мы наблюдаем сегодня. Не знаю, как читателю, но лично мне первый, оптимистический исход показался менее вероятным, чем второй, который, хотя и не обещает катаклизмов и катастроф, звучит весьма и весьма безрадостно. Впрочем, судите сами:

«В обоих режимах заурядность человека компенсируется образом большой, хорошо налаженной системы, которая добивается общей цели — равенства для всех, мира, процветания и т.д., и тем самым освобождает людей от необходимости стремиться к идеалам, которые, с точки зрения данной системы, представляются излишними. Не удивительно поэтому то значение, которое придавал словам «коммунизм», «социализм», «марксизм» коммунистический человек, и которое придает слову «демократия» человек либерально-демократический. Первый любил произносить такие фразы как «но при коммунизме», «потому что при социализме» и т.п., а примененный им в споре «марксистский аргумент» считался окончательным и неопровержимым. Второй гордо произносит «но в демократии», «потому что в демократии», и «демократический аргумент» опровергает все другие аргументы. Слова «коммунизм» и «социализм», «коммунистический» и «социалистический» применялись первым так же часто, как второй применяет слова «демократия» и «демократический». При этом неумеренное использование этих терминов считается не признаком интеллектуальной и нравственной капитуляции, а проявлением независимости, мужества и решимости. Для заурядного человека полное отождествление себя с системой — простейший способ обретения веры в свою исключительность.

Вопреки широко распространенному мнению, мир сегодняшней либеральной демократии во многих важных аспектах не так уж сильно отличается от мира, о котором мечтал, но так и не смог построить, коммунистический человек. Различия между ними несомненны, но не столь значительны, чтобы их мог с благодарностью и безоговорочно принять человек, живший в одной системе и затем оказавшийся в другой.

Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что мечта современного человека осуществилась, или, по более скромному предположению, находится на пути к осуществлению. Он сумел избавиться от важных обязанностей, сильно затруднявших его жизнь, и, похоже, собирается разделаться с теми, которые еще остаются. Все это, однако, нисколько его не печалит. Его не тревожит ни идеологическая вакханалия, которая парализует его сознание отупляющими стереотипами, ни политизация, ни стерильность культуры, ни триумф вульгарности. А если он и замечает всё это и испытывает дискомфорт, если он вспомнит, что нечто подобное происходило в коммунистических странах, он все равно сохраняет спокойствие и убеждает себя, что заменить нежелательные явления чем-либо иным невозможно, а если все же попытаться это сделать, результаты будут катастрофическими — по причинам, о которых он даже не хочет думать. 

Так что, либеральные демократы по-своему правы, говоря о конце истории и о том, что если мы хотим сохранить удовлетворяющий нас порядок вещей, нам следует оставаться в рамках той же системы. Не исключено, конечно, что будут изобретены какие-то новые права, чтобы добиться еще большего равенства; что идеология феминизма и подобные ей идеологии выступят с еще более абсурдными притязаниями; и что люди, гордящиеся независимостью своего интеллекта, смирятся и проглотят все это. Нас не удивит, если в литературе будет нарастать бессодержательность, если призывы к diversity (разнообразию) станут еще крикливее, силясь прикрыть усиливающееся единообразие. Все сказанное будет еще одной сценой в финале длинной драмы, начавшейся на заре новейшей истории. В этом финале осуществится и то, о чем мечтали и коммунисты, но, к великому сожалению их сторонников, так и не добились: полная интеграция, слияние человека с режимом и режима с человеком».

Внимание! Вот эти абзацы, излагающие два возможных итога нынешнего развития западной цивилизации:

а) Мы не знаем, обогатится ли история человечества какими-либо новыми главами. Здравый смысл подсказывает, что это вполне возможно. Но речь идет не о новых импульсах, модах, переменах настроений, крупных событиях и других непредсказуемых факторах, которые всегда влияли на ход истории и на ее восприятие людьми. Дело в том, что истинный сдвиг произойдет только тогда, когда нынешний взгляд на человека исчерпает себя и обнаружит свою неадекватность. Это может случиться либо в результате нового опыта, либо благодаря возрождению импульсов, издавна дремавших в коллективном сознании, что позволит людям по-иному взглянуть на человеческую судьбу и мечты, при помощи которых они выражают свои устремления. Такой ход событий, в принципе, вполне возможен, несмотря на то, что многие сегодня реагируют на эту идею с раздражением и насмешками. И прежде всего — те, кто разучились размышлять о загадочных странствиях человеческого духа и панически страшатся покинуть безопасные пределы либерально-демократической ортодоксии. 

б) Но существует и другая возможность. Не исключено, что развязка последней главы новейшей истории не имеет вариантов, а явится как воплощение подлинной, заурядной сути современного человека, который после множества приключений, провалов и подъемов, ликований и бедствий, после погони за различными химерами и потворства всяческим соблазнам, осознает, наконец, кто он есть на самом деле. Если это произойдет, в человеческой истории не случится фундаментальных перемен. Останется единственный вариант — перемены к худшему. Такой финал станет для некоторых утешающим свидетельством того, что человек в конце концов научился жить в нерушимой гармонии со своей природой. Для других это будет конечным подтверждением того, что их заурядность непреодолима.

***

Мне представляется, что первый вариант — человек когда-нибудь преодолеет свою посредственность и вернется к основам высокой культуры — слишком условен и умозрителен, чтобы вселять серьезную надежду. Второй вариант куда более реален. Заурядность современного человека, его интеллектуальное измельчание, упрощенность его политических идей — все это нарастает и усугубляется с устрашающей скоростью. Подрастающее поколение американцев все глубже погружается в нетерпимость к инакомыслию, в граничащую с идиотизмом политкорректность и вопиющее непонимание законов истории: к деятелям давно минувших эпох то и дело предъявляются требования и критерии нашего времени. Томас Джефферсон? Отец-основатель, написавший Декларацию независимости? Да, написал. Но был рабовладельцем! И поэтому требуем убрать подальше его памятники! Не удивлюсь, если в один прекрасный день по той же причине будет переименован город Вашингтон, возле которого я живу…

Беда в том, что их так учат. В школах и университетах. В Америке и в Европе. Учат и будут учить, о чем тот же Рышард Легутко говорил в интервью журналу The American Conservative, которое состоялось в ноябре 2016 года, через полгода после выхода его книги:

«Вряд ли можно надеяться, что перемены к лучшему произойдут в условиях демократии. Если учесть, что во всех западных странах образование уже давно переживает кризис, сама мысль о возвращении классического образования в школы, где молодые люди едва умеют читать и писать на родном языке, покажется весьма сомнительной. И все же я никак не могу согласиться с выводом, что мы обречены на жизнь в обществе, где новое варварство становится нормой».

 И я не могу принять этот вывод. Очень уж не хочется верить, что наши потомки обречены на жизнь в условиях нового варварства. Вторая гипотеза Легутко — окончательно утвердится царство посредственности, заурядности, в котором человек будет «жить в нерушимой гармонии со своей природой» — выглядит хоть и печально, но чуть менее трагично… 

P.S.

Обнаружил в интернете новость из Вермонта: Заголовок статьи гласит: «Колледж Миддлбери отменил лекцию польского политического деятеля Рышарда Легутко. Провален еще один тест на соблюдение свободы слова».

 (https://reason.com/2019/04/18/middlebury-college-ryszard-legutko-speech/)

А мы добавим: «И получено еще одно подтверждение того, что диагноз, поставленный профессором Легутко в его книге, верен и неопровержим». Как ни печально это сознавать, демон, затесавшийся в либеральную демократию, продолжает делать свое грязное дело…