Завтра день рождения Льва ТОЛСТОГО. Для меня это как день рождения самого близкого человека. У меня нет слов, чтобы выразить свою, прошедшую через всю жизнь, любовь к нему. Я так люблю его книги, что, пожалуй, согласился бы взять с собой на необитаемый остров только их. Но лучше бы весь чертковский 90-томник. Там и несравненная художественная проза и черновики (можно, например,ознакомиться хотя бы с другими вариантами многократно переписанного романа "Война и мир"), и дневники, и богословские с их возвышенно-прельстительными ересями, и педагогические сочинения, и статьи (некоторые из которых десятилетиями у нас не переиздавались). Там и его "Азбука", и сказки, так очаровывавшие в детстве и вдруг, как раз в эпоху новейших смертоносных изобретений, обнаруживающие свои "взрослые", провидческие смыслы.Всё это, словно бы неисчерпаемое, становится все более необходимым с годами.
Раздаются время от времени замечательные по глупости и нестерпимо жалобные патриотические возгласы: "Ему не дали Нобелевской премии !" Но она ведь ему первому была предложена, и он отказался(чётко и благородно - до обсуждения). И первым нобелиатом стал Сюлли-Прюдом, которого и на его-то родине давно в свете новых достижений лирики призабыли, хоть несколько его прелестных стихотворений и не заслуживали бы забвения... Ну, да России "недодали" несколько (на мой взгляд, пять или шесть) нобелевских премий. А с другой стороны в последнее время нобелиатами стали некоторые посторонние по отношению к литературе и даже анекдотические фигуры - ищи-свищи гениев на всех континентах! Но дело в том, что есть писатели, достойные полновесных нобелевских премий, и есть притязающие на них авторы, явно недостойные. Однако Толстой был выше всех мыслимых премий! Перед ним смешна нобелевская премия, и он был бы смешон, если бы ее взял. Ибо нельзя дать эту премию Катуллу, Низами, Данте, Сервантесу, Гете...И, как сказал Ю.К. Олеша, завидовать ему так же было бы странно, как завидовать Атлантическому океану,или способности магнитной стрелки поворачиваться к Северу.
Как замечателен ответ Фолкнера на предложение назвать три лучших романа всех времен:" "Анна Каренина"! "Анна Каренина"! "Анна Каренина!"" Перелистывая этот роман, находишь на разных страницах всё будущее русской литературы ХХ века (здесь Бунин, там А.Н. Толстой, ну и Алданов,Булгаков, Гроссман, Шолохов(автор "Тихого Дона", если...), конечно, Платонов, Фадеев (создавший всё-таки сильный "Разгром"), Блок, Ахматова, Мандельштам, Пастернак (и стихов и "Охранной грамоты"). Ну, и на мировую литературу какое воздействие - от великих англосаксов до Томаса Манна. А французы! Когда Мопассан прочитал "Смерть Ивана Ильича", он со вздохом сказал: "Теперь я вижу, что моя жизнь прошла зря!"
Его завоевания оказались прочнее завоеваний империи. Автора "Хаджи-Мурата"на Кавказе боготворят ненавистники Ермолова и Барятинского. Его фамилия в Средней Азии была превращена в имя "Толис"
Его творческая мощь невероятным образом только росла с годами: "Смерть Ивана Ильича", "Фальшивый купон", "Алеша-Горшок"(рассказ о которому у Блока есть запись, что это лучшее, что он прочитал в жизни). И, конечно, "Хаджи-Мурат", книга, которую я считаю самой правдивой и лучшей во всей русской литературе, её вершиной.Тут незабвенно одно горьковское воспоминание: Лев Николаевич прочитал группе младших по возрасту писателей страницы из "Хаджи-Мурата" , в которых описывался выезд из живописного ущелья - главного героя с его мюридами. Все были потрясены этим описанием и сам Л.Н. даже прослезился: хорошо, мол, написал старик! Потом взял карандаш и перечеркнул несколько только что прочитанных страниц...Они были не нужны ему для развития сюжета, идеи книги...Вот так поступить могли Леонардо или Сезанн, удалявшие со своих полотен излишнее великолепие! Нда..средние авторы неспособны на непосильные жертвы такого рода...
Любуясь историческими героями, строителями империй, гениальными полководцами(тут слабость неудавшегося историка, прости Господи!) не хочу всё же забывать высказывание Л.Н. о том, что не может быть подлинного величия там, где нет нет добра, простоты и правды...
Всё же моя сфера - поэзия. Толстой - величайший поэт... Развивать здесь эту тему не буду, поскольку мой текст заключается подготовленной мною для антологии заметкой о Толстом-поэте(поэте в узком смысле, стихотворце).Пожалуй, позволю себе добавить только одно: я, отзываясь о некоторых(очень немногих - всё же редко кого хвалю) поэтах советского времени, позволяю себе такое выражение: "акмеистическая культура эпитета". И, да, есть такое явление, есть такая школа. Но что всё это перед толстовским эпитетом, возникшим задолго до рождения Гумилева и Мандельштама. Вот, к примеру, в "Войне и мире" есть такой пассаж: пролетело ядро и эскадрон повернулся в ту сторону своими ОДНООБРАЗНО-РАЗНООБРАЗНЫМИ лицами!
Тут я в восторженных слезах припадаю к стопам моего божества. Это какой-то былинный богатырь Святогор родного слова!
---
ЛЕВ ТОЛСТОЙ (28.8(9.9).1828, Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии — 7(20).11.1910, ст. Астапово Рязано-Уральской железной дороги, ныне станция Лев Толстой Липецкой области; похоронен в Ясной Поляне). По происхождению принадлежал к одной из знатнейших дворянских фамилий России. Потомок боярина Пафнутия Толстого (получившего свое прозвище за чрезмерную тучность), правнук Петра Андреевича Толстого, одного из ближайших сподвижников Петра I, он был сыном участника Отечественной войны 1812–1814 гг., вышедшего в отставку в чине подполковника. Мать Л.Т. Мария Николаевна (урожденная Волконская, дочь екатерининского сановника генерал-аншефа Н.С. Волконского) умерла, когда ее младшему, четвертому сыну не исполнилось и двух лет. После смерти в 1837 г. отца, Николая Ильича (очевидно, убитого крепостными) воспитанием малолетних Толстых занялись родственницы. Л.Т. прожил долгую, насыщенную событиями жизнь, отданную прежде всего творчеству, общественной деятельности и духовному самосовершенствованию. Внешние события были канвой этого главного. В юности Л.Т. собирался стать то дипломатом, то правоведом (поступил в Казанский университет по разряду арабско-турецкой словесности, перешел на юридический факультет), то пытался переустроить быт крестьян Ясной Поляны, то служил в Тульском губернском правлении, то предался рассеянной светской жизни и увлекся музыкой. Огромное значение в его судьбе имели два года, проведенные в уединении на Кавказе. Здесь была написана повесть «Детство» (1851–1852), получившая одобрение Н.А. Некрасова и опубликованная в «Современнике». Это было только блистательное начало того пути, на котором явились «Севастопольские рассказы», «Война и мир», «Анна Каренина», наконец — поздняя толстовская проза с посмертно изданным «Хаджи-Муратом» — последней и, быть может, величайшей вершиной российской словесности. Вместе с тем это был и путь непрерывных духовных исканий, метаний, сомнений, отрицания церковной обрядности, которое навлекло на Л.Т. отлучение синода, мучительный путь осмысления бытия, путь переоценки истории, путь служения добру и правде, превративший писателя в пророка и страстотерпца. Прижизненная известность Л.Т. уже была всемирной: это была слава не только писателя, литератора, но и слава мудреца, апостола новой веры, к которому шли на поклонение со всех концов света. «Как этот старец величавый Себя кумиром здесь воздвиг…» (юношеские стихи Блока). Такую славу знали из писателей только Петрарка в XIV веке, Эразм Роттердамский — в XVI, Вольтер — в XVIII, Гете — в XIX. Уход из Ясной Поляны на девятом десятке лет и смерть на безвестной станции только ее умножили. Вскоре после начала первой мировой войны Томас Манн утверждал: «Если бы старик был жив, они бы не посмели…» Сегодня не только имя русского писателя, но и подробности его биографии известны всем культурным людям на Земле. Литература о Л.Т. необъятна и грандиозна.
Гениальный прозаик всегда любил поэзию и писал о ней с глубоким пониманием. Правда, у современников вызывали недоумение его статьи и отдельные высказывания, свидетельствующие о неприязни к народившемуся европейскому модернизму и его российским последователям, о пренебрежении к словесной музыке, если она является самоцелью. Л.Т. издевался над таким большим поэтом, как Поль Верлен, негодовал по поводу шалостей Игоря Северянина, писавшего: «Вонзите штопор в упругость пробки, И взоры женщин не будут робки». Замечательно воспоминание Константина Бальмонта, прочитавшего свои произведения Л.Т.: «Старик ловко притворился, что мои стихи ему не понравились». Конечно, Л.Т., религиозный моралист, требовал и от искусства в целом и от поэзии, в частности, бескорыстного служения народу и в суждениях бывал предвзятым (хотя вряд ли и на самом деле ему могли понравиться бальмонтовские заклинания и аллитерации). Все-таки он искренне не принимал нарочитого эстетизма, ждал от стихов предельной доходчивости, сердечности, а то, что называется суггестивной лирикой, было ему глубоко чуждо. И всё же Л.Т. знал силу поэтического слова и не раз плакал над прекрасными стихами. Все дело в том, что требования его были завышены. Поэзией была для Л.Т. только великая поэзия. Многолетняя дружба связывала его с Афанасием Фетом. Их переписка была и обменом мыслей об искусстве, поэзии, философии. Письма Фета часто заключались новыми стихотворениями, некоторые благоговейно, с платоническим восторгом посвящались хозяйке Ясной Поляны графине Софье Андреевне Толстой. Отзывы Л.Т. на стихи Фета хороши неравнодушием, душевной тонкостью, безошибочной точностью оценок. Знаменито изречение Л.Т. о Тютчеве: «Без его стихов нельзя жить». Великолепна и запись, состоящая из двух слов, но равная рецензии: «Тютчев — глубина».
Л.Т. глубоко чувствовал не только божественную мудрость, содержащуюся в Библии, но и библейскую поэзию, он специально изучал древнееврейский язык для того, чтобы ознакомиться с подлинником. Величайшим художественным потрясением стало для Л.Т. и чтение «Илиады» Гомера, с которой в юности он познакомился по переводу Гнедича, а в поздние годы прочитал ее на древнегреческом. Честолюбие его было огромно, еще в ранние годы он мечтал создать нечто подобное и, завершив «Войну и мир», признал «без ложной скромности», что мечта сбылась. Конечно, созданный Л.Т. титанический эпос народной войны — книга другого времени и совсем иной формы, но поразительный факт: свое повествование Толстой решился начать гекзаметрами и, только признав попытку неудавшейся, обратился к прозаической речи.
Мы мало знаем о стихотворных опытах Л.Т., относящихся к его детству, когда любимым чтением, наряду со сказками и былинами, были стихи Пушкина. Однако в истории литературы и вообще в истории осталась одна сочиненная Л.Т. — в одну эпоху с «Севастопольскими рассказами» — песня. Разумеется, по художественным достоинствам, по своему значению она несопоставима с толстовской прозой, но ведь и в «Войне и мире» писатель сохранил верность, тому же, «севастопольскому» взгляду на военное искусство — всё так же отрицал возможность такого искусства, иронизировал над штабным начальством и правдиво показывал неромантическую изнанку войны. Имя автора песни было ведомо немногим сослуживцам-офицерам, но песня пелась и была популярной. А две строки стали пословицей, всегда злободневной, относящейся к делам и войны и мира: «Чисто писано в бумаге, Да забыли про овраги».
* * *
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы занимать.
Барон Вревский-енерал
К Горчакову приставал,
когда подшофе:
«Князь, возьми ты эти горы,
Не входи со мной ты в споры, —
Право, донесу».
Собирались на советы
Всё большие эполеты,
Даже Плац-Бекок.
Полицмейстер Плац-Бекок
Никак выдумать не мог,
Что ему сказать.
Долго думали, гадали,
Топографы всё писали
На большом листу.
Чисто писано в бумаге,
Да забыли про овраги,
Как по ним ходить.
Выезжали князья, графы,
А за ними топографы
На большой редут.
Князь сказал: «Ступай, Липранди!»
А Липранди: «Нет, атáнде,
Я уж не пойду;
Туда умного не надо,
А пошли ка ты Реада,
А я посмотрю».
А Реад — возьми да спросту
Поведи нас прямо к мосту:
«Ну-ка на уру!»
Веймарн плакал, умолял,
Чтоб немножко обождал;
«Нет, уж пусть идут».
И «уру» мы прошумели,
Да резервы не поспели,
Кто-то переврал.
На Федюхины высоты
Нас всего пришло две роты,
А пошли полки.
Енерал-то Ушаков —
Тот уж вовсе не таков,
Всё чего-то ждал.
Долго ждал он, дожидался,
Пока с духом не собрался
Речку перейти.
А Белявцов-енерал —
Тот всё знамем потрясал,
Вовсе не к лицу.
Наше войско небольшое,
А французов ровно вдвое,
И сикурсу нет.
Ждали — выйдет с гарнизона
Нам на выручку колонна,
Подали сигнал.
А там Сакен-енерал
Всё акафисты читал
Богородице.
И пришлось нам отступать,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто туда водил?!
А как первого числа
Ждали батюшку царя
Мы у Фот-Сала.
И в усердном умиленьи
Ждали все мы награжденья, —
Не дал ничего.
Август 1855
