Интервью с Олегом Басилашвили

— Интересовался — ведь мой отец отдал московскому политехникуму связи имени Подбельского много сил и лет, будучи его директором... (Среди деяний Подбельского — участие в ликвидации “контрреволюционных” мятежей в Москве, Тамбове, Ярославле. В годы Гражданской войны организовывал обеспечение средствами связи Красной армии — отсюда и техникум его имени. Умер В.Н.Подбельский довольно молодым, в 1920 году, от тифа. — В.Н.).

— Теперь вопрос, лукаво связанный с первым: в переименовании вашего театра его коллектив принимал участие?

— Коллектив-то и поднял этот вопрос, я — в том числе. Когда умер Георгий Александрович Товстоногов, который создал Большому драматическому театру всемирную славу, мы решили, что театр должен носить его имя. Горький имел к нему косвенное отношение. До того это был театр Суворина, а еще до того — театр графини Апраксиной, ставший после революции государственным и получивший имя Большого драматического. Дирекцию театра возглавила (вместе с Александром Блоком и другими) жена Горького Андреева — вот и все отношение Горького к этому театру. Но при жизни Алексея Максимовича его имя получил и город Нижний Новгород, и главная улица столицы, и сотни театров, и многое другое. Существует даже такая байка: одного писателя, по-моему, это был Михаил Михайлович Пришвин, во время переписи населения конца 20-х или начала 30-х годов, спросили, как он желает записать свою фамилию. И знаете, что он ответил? “Запишите: Пришвин имени Горького!” (Смеется).

— И вы, и другие актеры БДТ отзывались о Товстоногове как о гениальном режиссере, но абсолютном диктаторе. Возможен ли паллиативный, что ли, вариант: и гениальный, и человечный?

— Ну, слово диктатор здесь не совсем уместно. Да, это был громадный художественный авторитет, к которому прислушивались и которому подчинялись многие, большинство. Тех, кто не прислушивался и не подчинялся, ждала двойственная судьба: либо они уходили из театра, либо к ним прислушивался сам Товстоногов. Я вспоминаю многие случаи, когда Георгий Александрович учитывал мнение актеров, уступая им в своей режиссуре, то есть шел по дороге, предложенной артистом. Конечно, анархия в театре невозможна. В анархическом бульоне возникают склоки, интриги, подсиживания. К нашему театру это неприложимо — Георгий Александрович ненавидел всю эту мерзость. Конечно, его слово было последним и решающим. Но нельзя сказать, что это слово не менялось под влиянием мнений его подчиненных или товарищей.

— Когда Товстоногов умер, многие актеры, и вы в том числе, растерялись, оказавшись предоставленными самим себе. Это так, Олег Валерианович?

— Несомненно. Мы прекрасно знали, что за нашей спиной стоит главный режиссер. Я не хочу говорить: великий, гениальный — эти эпитеты приелись. Раньше было только два великих: Ленин и Сталин (смеется), а теперь — все великие, именуют друг друга академиками, президентами и так далее — в общем, все немного сошли с ума. Мне не хотелось бы принадлежать к их числу, поэтому я называю Георгия Александровича выдающимся, прекрасным, замечательным режиссером своего времени. И как бы мы ни репетировали, ни играли, ни мучались ночами, раздумывая над ролью, мы всегда знали: придет Георгий Александрович и привнесет в работу что-то свое. И если эта работа не получается, он может ее спасти. Что часто и бывало! Могу сказать про себя: иногда, зная его режиссерскую волю, его умение идти от сиюминутной жизни, а не от выдуманных, книжных, представлений, я внутренне оставлял последнее слово за ним. Это, конечно, актерский эгоизм. Необходимо приносить на репетиционную площадку свое чувство, свое видение и пытаться его воплотить в создаваемом образе. Конечно, слушая режиссера и отталкиваясь от его предложений. Но пропустив это, как фарш через мясорубку, через свою душу! Понимаете? Этого не происходило, и это я называю актерским эгоизмом. А подчас и — провокацией. Ею занимались многие актеры, я — в том числе. Многое мы не понимали, многое не выходило, но когда не выходит — постарайся сам переломить упрямство своего организма и заставить биться сердце и циркулировать кровь не как у тебя, а как у того персонажа, которого ты пытаешься понять. Вот эту работу мы, подчас сами того не замечая, возлагали на Георгия Александровича! Трудно объяснить, в чем это заключалось, но это было! Я говорю это про себя, хотя замечал это и за другими — в разных, конечно, формах. Георгий Александрович, не понимая, что я его провоцирую (а иногда и понимая), шел мне навстречу и предлагал ряд приспособлений — понимаете, о чем я говорю? — которые позволяли мне ярче и четче схватить образ того человека, которым я должен стать. И вот когда Георгия Александровича не стало, выяснилось, что провоцировать-то некого! Возлагать надежды не на кого! И ты остаешься голым перед драматургом и перед публикой. И эта голизна была первое время убийственна. С одной стороны, это громадная трагедия, что с нами нет Георгия Александровича, с другой — его отсутствие подстегнуло нас к собственным решениям.

— Несколько слов о ваших коллегах по БДТ. Если бы не “Белое солнце пустыни”, могло бы случиться так, что мы бы не узнали о выдающемся актере Павле Луспекаеве?

— Павел Борисович Луспекаев, Пашка, творил в годы правления товарища Леонида Ильича Брежнева. Но при товарище Брежневе узнать можно было только о товарище Брежневе, больше ни о ком (смеется). Конечно, слава Паши была бы значительно меньше, если бы он не снялся в этом фильме. Это был, без преувеличения, великий артист, ярчайшая индивидуальность, одновременно — очень, я бы сказал, странный человек, странное создание. С одной стороны, влюбленный в театр, не позволяющий себе в театре никакой самодеятельности. То есть: это был пунктуальный артист, назубок знавший текст, приходивший в театр за час-полтора до репетиции и за два — до спектакля. Никогда от него не пахло спиртным, ни на репетиции, ни во время спектакля. В то же время, в домашней жизни, это был буйный, неукротимый мужик, выпивоха, бабник и так далее и тому подобное. Я думаю, если бы не его болезнь, он прославился бы и как театральный актер. Он перестал приходить в театр, замечательно отрепетировав Скалозуба в “Горе от ума”, Бориса Годунова и так далее, но, к сожалению, болезнь заставила его бросить работу. В “Белом солнце пустыни” он раскрылся лишь на тысячную долю своего таланта. Миллионы кинозрителей сумели оценить, какой это великолепный артист, владеющий своим организмом и умеющий быть свободным перед камерой. Я уверен, что его прославили бы и театральные роли! Вы видели на телеэкране его Ноздрева? Павел играет гениально, смешно, это живой человек, в отличие от других воплощений этого персонажа, в том числе — Борисом Ливановым. Живой человек, понимаете? Такой, какой описан Гоголем!

— Вообще, из актеров, с которыми вы играли в театре или снимались в кино, можно составить печальный мартиролог: Ефим Копелян, Евгений Леонов, Наталья Гундарева, упомянутый Павел Луспекаев. Какую роль, если можно так выразиться, ушедшие играли и продолжают играть в вашей жизни?

— У каждого из них можно было учиться. У одного учиться скромности поведения на сцене, у другого — четкости выполнения актерских задач и так далее. Их нет на свете, но я часто задаю себе вопрос: а что бы сказал, в первую очередь, Георгий Александрович по поводу того, что я сейчас делаю на сцене, в этом конкретном куске? А что бы сказал Пашка? Что бы сказали Наталия Гундарева или Жора Бурков, или Копелян, понимаете? Волей-неволей приходят на память эти любимые люди, и начинаешь корректировать себя в том направлении, в котором, как мне кажется, они бы не подвергли меня критике.

Еще несколько слов о Паше Луспекаеве. Он не был похож на артиста, потому что, какой артист, увидев сыгранное на сцене другим артистом, заржал бы от счастья? Нормальная реакция другого артиста — зависть, а Пашка, увидев меня однажды на репетиции “Трех сестер” — он сидел в пустом зале — заржал! Была генеральная репетиция: в костюмах, с музыкой и так далее, а он заржал! Я после репетиции подхожу к нему и говорю: Павел, ну что ты сделал? Ты сорвал заключительную сцену! Поясняю: это трагическая сцена, когда мой Андрей Прозоров идет с коляской, в которой сидит ребенок от чужого мужчины — человек, подававший большие надежды и превратившийся в ничто. А Пашка мне говорит: “Чудак ты! Я ведь от счастья смеялся!” Понимаете, да? Вот это настоящий талант, настоящий артист, у которого чувство зависти побеждено радостью от того, что он видит на сцене.

— Я думаю, вместе с режиссером Владимиром Бортко мне удалось в этой роли главное: заставить современное российское общество посмотреть вокруг себя и на себя глазами Воланда и на какое-то мгновение придти в ужас. И на какое-то мгновение задуматься: что с нами? Почему мы такие? Вот и все. Все остальное — круги по воде, понимаете? Общественное мнение России, до выхода фильма спавшее, вдруг на какое-то время всколыхнулось, проснулось, а это — главная опасность для тех, кто принялся “Мастера и Маргариту” “мочить в сортире”. Я прекрасно понимаю, что в этой картине есть и недостатки, и неудачи, но главное достоинство этого сериала в том, о чем я сказал.

— Чехов всеобъемлющ. Только человек, любящий свою страну, свою Родину может так писать. Но он еще и доктор и, как доктор, ставит диагноз, не скрывая этого диагноза от людей. А если доктор, вместо того, чтобы отнять ногу, скажет: ничего, помажем, все пройдет, он погубит больного. Доктор должен взять пилу и отрезать ногу! Мне очень интересно разбираться в том, что Чехов написал, понимаете? Помните фильм “Анна на шее?” Я сравниваю рассказ Антона Павловича с фильмом и вижу, насколько извращен его рассказ тем, что я вижу на экране. Ведь рассказ этот — о плохой женщине, о том, как она, благодаря богатству, поклонникам, пользуется успехом в свете, забыв, что у нее есть старый, любящий ее до безумия, спивающийся и живущий в нищете отец. Фильм же совершенно не о том... Вчера на радио я записал два забытых замечательных рассказа Чехова: “На подводе” и “Архиерей”. Они не так популярны, как, скажем, “Лошадиная фамилия” или “Злоумышленник”, но это — прекрасные вещи, мне хочется перечитывать рассказы на такие темы. Радио, конечно, теперь слушают не так уж часто, но ничего...

— Есть. Я мечтал сыграть... Нет, не то, чтобы мечтал — я человек довольно ленивый, что выпадает, то и играю. Я мечтал, чтобы мне выпала роль Федора Протасова в “Живом трупе” Льва Николаевича Толстого. Но, к сожалению, я уже никогда эту роль, конечно, не сыграю.

— Нет, это я не умею. Режиссер — это другая профессия. Часто путают профессии режиссера и актера. Разница между ними такая же, как между архитектором, спроектировавшим Эмпайр Стэйт Билдинг, и рабочим, который умеет заворачивать гайки и работать на высоте 150 метров. Вот такая разница, хотя оба они строят дом. Трудно стать действительно режиссером, а не подвизаться на этой стезе с целью покомандовать актерами.

— Я полагаю, грузинами руководит, прежде всего, национальное чувство. В процентном отношении Сталин угробил в Грузии больше интеллигенции, чем в России. Но они об этом как-то не думают, это параллельное сознание: их земляк, из маленькой страны, был прославлен на весь мир и завоевал почти полмира. Он, представитель Грузии, из городка Гори, как бы прославил их, грузин, Грузию, и они этим гордятся. Ну что делать? Пусть гордятся...

— Несколько слов о современной России, Олег Валерианович. Она на правильном пути?

— А я не знаю. Чтобы это знать, необходимо знать, что думают об этом пути люди, которых мы избрали в Думу или еще выше, понимаете? Пока что я от них ничего не слышу в этом отношении. Поэтому у меня ощущение, что мы либо стоим на месте, либо пытаемся создать что-то такое, чего я не понимаю. Я знаю, что у современной России только один путь: демократического развития с рыночной экономикой. На этом пути я не вижу пока реальных шагов кроме тех, которые сделали Ельцин, Гайдар и Чубайс.

— Вы человек верующий, но на вопрос, чего вы больше всего боитесь, ответили: смерти. Но верующие, как правило, не боятся смерти...

— Я думаю, те верующие, кто говорит, что не боятся смерти, говорят неправду... Самой смерти я не боюсь, неприятно думать о том, что с ней связано: обшарпанные стены больницы, где пройдут твои последние дни, крематорий и все прочее.

— Зато потом, ТАМ, можно встретиться со старыми знакомыми, с тем же Пал Борисычем Луспекаевым, например...

— Нет, мне кажется, мне не повезет, и в общество хороших людей я не попаду (смеется).

— Вы не раз бывали в Америке. Что думаете о наших эмигрантах?

— Я хорошо понимаю, почему они уехали. Потому что в Советском Союзе жить было тяжело, тем более — евреям: мало свободы, мало возможностей для частного предпринимательства и, конечно, притеснения на национальной почве. Они уехали, хотя можно было избрать другой путь, который избрали многие мои друзья-евреи: борьба за лучшее будущее своей страны на месте, в России. Поэтому, когда эмигранты жалуются мне, что тоскуют по родине, я только развожу руками.