В свою первую длительную самостоятельную поездку я направился на производственную практику в Москву, на известный всей стране ЗИЛ. На вокзале меня встретил Юра – давний знакомый по нескольким летним каникулам, которые он проводил в моей родной Одессе. После многочасовой прогулки по улицам и площадям он предложил: «Давай вечером навестим Валю. Только предупреждать не будем – представляешь, как она удивится, увидев тебя здесь!»
Никакой Вали я не знал, о чём честно сказал Юре, и тем вызвал его возмущение: «Ты что, не помнишь, как мы летом на 14-й станции перелезали через забор на танцплощадку, а она боялась с него спрыгнуть и мы её снимали? И на пляже её не помнишь?»
Я твёрдо стоял на своём. Мы поспорили на бутылку армянского коньяка и пошли выяснять, кто прав.
У двери коммунальной квартиры в большом старом доме на ул. Горького (как потом выяснилось, в ней проживало 42 человека) мы нажали на кнопку одного из множества звонков и долго ждали («Ей долго идти, их комната в конце коридора», – объяснил Юра). Нам открыла смуглая, очень симпатичная невысокая черноволосая девушка с живыми карими глазами и приветливо улыбнулась:
– Здравствуйте! Проходите, пожалуйста.
– Ты не узнала Мишу?
– Мы незнакомы, но гостям я всегда рада.
В первый момент я радостно подумал только о выигрыше коньяка и, конечно, не мог предположить, что судьба только что преподнесла мне неизмеримо бóльший подарок – я приобрёл очень близкого друга на всю жизнь.
Так я познакомился с семьёй Шагаевых. Отец Вали Геннадий Иванович был театральным руководителем, а мать Анна Романовна Фуксина родилась и выросла в Одессе, потом уехала искать своё актёрское счастье в Москву и много лет играла в ТЮЗ'е и Центральном детском театре.
Не соответствуя общепринятым представлениям об актрисе как высокой красавице с классическими чертами лица, небольшого роста, но большого обаяния, она прекрасно состоялась в нечасто встречающемся амплуа «травести» – как и Валентина Сперантова; играла подростков, в основном мальчишек. Когда Анна Романовна лихо выскакивала на сцену в сдвинутой набок кепке, вразвалочку подходила к положительным героям и молодецки свистела в четыре пальца в роли хулигана Мишки Квакина в спектакле «Тимур и его команда», её невозможно было узнать. Ленивые движения резко сменялись угрожающими выпадами, и всё это беззвучно, мимикой тела, которым она прекрасно владела.
Зал встречал её с восторгом и долго не отпускал – ведь образцово-показательный и очень правильный пионер Тимур даже в те проникнутые идеологией годы был не так близок детской аудитории, как хоть и «неправильный», но очень живой Мишка Квакин.
После выхода на пенсию (актрисы такого амплуа получали тогда это право в 45 лет) Анна Романовна озвучивала многие фильмы, участвовала в радиоспектаклях.
Невысокая, ко времени нашего знакомства почти седая, она очень живо и непосредственно общалась, часто держа собеседников в некотором напряжении – они не сразу понимали, шутит она или говорит серьёзно. Чувство юмора, в полном соответствии с общепринятым представлением об одесситах, у неё было отменным, язвительные шутки иногда ставили не привыкшего к общению с ней человека в тупик. И только через некоторое время он понимал, что шутки добрые, язвительность напускная, а юмор тонкий.
Когда меня познакомили со старшими Шагаевыми, они уже были на пенсии. Геннадий Иванович по приглашению С. В. Образцова много лет был директором его уникального театра. Говорили, что у властного Образцова непростой характер. Не могу об этом судить; знаю лишь, что когда Геннадий Иванович в силу возраста решил оставить работу, Сергей Владимирович сказал: «Второго Шагаева мы не найдём», и с тех пор сам стал совмещать должность директора и художественного руководителя, а часть обязанностей Геннадия Ивановича передал директору-распорядителю.
Пара эта впечатляла – высокий, стройный, сохранивший молодую осанку и прекрасные манеры, сдержанный, доброжелательный, улыбчивый Геннадий Иванович и маленькая, с возрастом чуть располневшая Анна Романовна, которая постоянно его подначивала. Кстати, она всегда, даже дома, среди друзей семьи, называла его по имени и отчеству; такая необычная привычка сохранилась у неё с давних пор – он длительное время был директором театра, где она служила.
Геннадий Иванович был младшим сыном потомственного богатого московского купца первой гильдии; до появления названий улиц его предкам писали письма с адресом «Москва угол Гаев дом Шагаев», и все они доходили до адресата. Старшие братья пошли по купеческой (или, как принято было потом говорить, по хозяйственной или коммерческой) части. Поэтому, когда Геннадий объявил о своём желании «пойти в актёры», отец ему это категорически запретил, а, встретив неповиновение, круто, по-купечески, отрёкся от такого непутёвого сына.
Но актёрская карьера у Геннадия не сложилась, средним артистом он стать не захотел, а «запах кулис» уже его не отпускал. У него проявились хорошие способности театрального администратора, а потом и руководителя коллектива, и довольно скоро он возглавил театр. Именно в этот театр и попала молоденькая одесситка, вскоре очаровавшая сдержанного москвича.
Дом Шагаевых был очень гостеприимным и хлебосольным. На подоконнике кухни их небольшой квартирки на Черёмушках всегда стояли несколько бутылок с непривычными для нашего одесского взгляда разноцветными крепкими настойками, приготовленными Геннадием Ивановичем. Надо было видеть, какую искреннюю радость доставляла ему возможность угощать ими гостей! А вкус тончайших блинов Анны Романовны с большим ассортиментом начинок я помню до сих пор. Но главное – с каким неподдельным радушием принимали они гостей, какая тёплая и дружелюбная атмосфера была в этом доме.
Приезжая в Москву, мы часто останавливались у Шагаевых. Открывая нам дверь, Анна Романовна сквозь зубы неприветливо говорила: «Ну что ж, входите, коль уж приехали», обескуражив в первый раз мою жену. Потом в её глазах появлялись лукавые искорки, она крепко обнимала нас и, пока мы раздевались, немедленно звонила дочери на работу и обеспокоенным тоном говорила: «Валя! У нас большая неприятность!! Что делать?, – пауза, – Гаузнеры приехали…»
В наш первый приезд в Москву был устроен торжественный обед, празднично сервирован стол: старинный «штофный» (так почему-то его называли) квадратный графин тёмно-зелёного стекла и такие же бокалы, «парадная» посуда. Хозяйка обносит сидящих за столом гжелевским глубоким блюдом, полным жаркого. Моя жена скромно просит: «Мне, пожалуйста, самый маленький кусочек».
Анна Романовна невозмутимо, но явно привлекая внимание присутствующих, не торопясь перебирает ложкой всё лежащее на блюде мясо, находит кусочек размером не более трети спичечного коробка и, получив согласие жены, торжественно укладывает его на её тарелку. Та церемонно (а деваться некуда!) благодарит. Немая сцена, затем общий смех, аплодисменты и реплика хозяйки дома: «Теперь я вижу, что это – наш человек!»
Однажды вечером, после долгого командировочного рабочего дня, я возвращался к Шагаевым, у которых в очередной раз остановился. У выхода из метро купил в киоске с кондитерскими изделиями набор из десятка пирожных, выбрав проверенные эклеры, «наполеоны» и «картошки». Придя домой, я поставив их на стол и простодушно сказал: «Там были ещё какие-то незнакомые мне «гусиные лапки», но я не решился и взял хорошо известные». Я забыл, с кем имею дело, и потерял бдительность – немедленно с благородным негодованием прозвучал хорошо поставленный голос: «Валя! Иди немедленно сюда! Твой друг решил сэкономить – там были мои любимые «гусиные лапки», но они стоят 24 копейки, а он взял все пирожные по 22!» – и выдала себя, непроизвольно мгновенным движением глаз проверив мою реакцию. Через несколько секунд мы все хохотали…
Такие подначки и розыгрыши, которых требовала её натура, не могли заслонить основных качеств Анны Романовны – доброты, заботливости, полного посвящения себя близким людям.
В течение ряда лет я привозил нашу дочь в Москву на врачебные консультации и лечебные процедуры, которые иногда продолжались достаточно долго. Она оставалась у Шагаевых, я уезжал в командировки в другие города и возвращался за ней. Однажды дочь жила там целый месяц, ей это было непросто. Всё это время Анна Романовна была бабушкой, учителем, воспитателем и ещё бог знает кем – поддерживала, уговаривала, требовала, «заговаривала зубы», играла, беседовала. Такое, конечно, не забывается…
Геннадий Иванович все свои пенсионные годы был очень уважаемым в театральной среде человеком. В качестве члена правления Всероссийского театрального общества он иногда ездил по периферийным театрам и смотрел их спектакли, выдвигавшиеся на разного рода премии.
Одна из таких поездок была в конце зимы. Я в то время прилетел в Москву и позвонил из телефона-автомата Анне Романовне, чтобы узнать, как у них дела. Она ответила мне непривычно обеспокоенным голосом: «Миша, Геннадий Иванович поехал смотреть спектакль в (она назвала забытый теперь мною город) и вчера не позвонил, как он это делает ежедневно. Боюсь, что случилось что-то нехорошее».
Я попытался её успокоить, но эта обычно железная женщина очень нервничала – и, как выяснилось, небезосновательно. Геннадий Ивановича привезли из гостиницы в театр, он поднялся на две ступеньки служебного входа и упал. Подумали, что он поскользнулся, попытались помочь ему подняться, но он был без сознания. Принесли в кабинет директора театра, вызвали скорую помощь, но врач констатировал смерть от сердечного приступа. А ведь этот 79-летний человек никогда не жаловался на сердце…
Валя после окончания биологического факультета поступила на работу в один из институтов Академии наук, где трудилась всю жизнь. Начала лаборантом, занималась эмбриологией рыб. Защитила диссертацию, стала соавтором фундаментальных публикаций, одним из ведущих специалистов в этой области. О себе она говорила: «Я человек экспедиционный», т.к. много лет участвовала в научных экспедициях, а потом ими руководиа - в дельте Волги и на Днестре в условиях, весьма далёких от столичного комфорта.
В отличие от распространённого мнения о том, что мужчина и женщина не могут быть просто друзьями, мои отношения с ней никогда не имели романтического характера, но она была одним из самых близких мне людей. При каждой встрече (а они бывали довольно частыми) мы не могли наговориться, хоть и понимали друг друга с полуслова, у нас не было тайн. Помогали друг другу в решении разных житейских проблем – и моральной поддержкой, и советом, и делом.
Ежегодно Валя с мужем проводили отпуск у нас в Одессе. Сначала мы большой компанией, человек 10-12, снимали маленькую комнатку и коллективный чердак на Каролина-Бугазе – узкой песчаной косе между морем и Днестровским лиманом. Купались в тёплом море и ласковом, как бы полусонном лимане, сидели до глубокой ночи под чёрным южным небом с крупными низкими звёздами, пока не приканчивали огромное блюдо мелких жареных бычков («семечек», как мы их называли). Серьёзные разговоры перемежались с шутками и розыгрышами; это общение доставляло всем огромное удовольствие.
О муже Вали, типичном русоволосом, полном, круглолицем русском увальне и добряке, постоянно носившим тюбетейку, однажды кто-то из посторонних спросил: «А где тот старый еврей в ермолке, который обычно сидит с удочкой на «козле» в лимане?» С тех пор он именовался нами не иначе, как «Главным евреем».
Когда ему исполнилось пятьдесят, мы с женой приехали в Москву его поздравить. Празднование прошло очень весело – тосты, шутки, розыгрыши. Мы привезли ему в качестве дополнительного подарка мацу, которую он полюбил у нас ещё до обретения нового прозвища, и спрятали её в его отсутствие под праздничный стол. Зачитывая шутливое рифмованное поздравление, я сказал «А также…», сделал паузу, извлёк из-под стола эту запакованную пачку и торжественно продолжил: «… Главному еврею мацу привёз я к юбилею!» Юбиляр под общий смех и аплодисменты чуть не упал со стула…
Моя жена, Валя и наша общая близкая подруга, дежуря поочередно по кухне, умудрялись положить на сковородку несколько будущих котлет, сбегать в лиман, окунуться и, вернувшись, перевернуть котлеты на другую сторону. Интересно, что у каждой из хозяек из совершенно одинакового фарша получались котлеты разного вкуса…
Потом эта подруга с мужем купили скромную дачу, и мы впятером проводили летний отпуск там. Женщины «в шесть рук» чистили мелкую одесскую тюльку, подначивая ихтиолога Валю, имеющую учёную степень, по поводу будто бы недостаточно качественных её результатов в этом малоаппетитном процессе. Валя с удовольствием общалась с нашими внуками (своих у неё, к сожалению, не было). Они её обожали, и это естественно – ведь дети безошибочно чувствуют доброту и искренность.
Двухмесячный «научный» отпуск позволял Вале оставаться на даче вместе с уже давно не работающими друзьями после нашего с женой отъезда в город. Надев куртки и закутавшись в одеяла, они мужественно терпели раннее похолодание и упрямо сидели допоздна на воздухе, вдыхая поздними южными вечерами аромат осенних цветов и ведя неспешные разговоры. По словам Вали, летнее общение с нами давало ей заряд на долгие и, увы, не очень радостные для неё московскую осень и зиму.
За несколько дней до своего шестидесятилетия я заболел, мне запретили не только вставать, но даже садиться в постели; оставаться дома одному было нежелательно. У жены были выпускные экзамены в гимназии, взять отпуск ни она, ни дочь не могли. Узнав об этом, Валя немедленно прилетела и провела у нас почти месяц. Вот когда мы наговорились и пообщались всласть!
Мы с женой использовали каждую возможность провести время с Валей. Когда мне разрешили после болезни поездку в Трускавец, мы договорились с Валей о «стыковке» во Львове, куда она приехала из Москвы, а мы из Одессы с разницей в несколько часов, и почти месяц провели втроём. Через несколько лет мы с женой и дочерью, возвращаясь на машине из отпуска в Прибалтике, «подхватили» Валю на условленной станции и проехали все вместе по интереснейшим местам Украины. Через несколько лет мы трое с разрывом в один день встретились в Израиле.
С возрастом стали проявляться последствия экспедиционных нагрузок, травм, переохлаждений. Ей сделали серьёзную операцию и практически одновременно после тяжёлого сердечного приступа госпитализировали её сына. Тогда я приехал в Москву, взял у соседей ключи от Валиной квартиры и начал готовить возвращение Вали и сына из больниц, организовав на первое время их быт и обеспечив помощь впоследствии.
К сожалению, операция не дала ожидаемого результата, ходила Валя по-прежнему с трудом, и через год ей пришлось снова лечь в больницу. А сын, оставшийся один в квартире, неожиданно умер ночью от инфаркта. Организацию его похорон взял на себя институт, Валю туда привезли и сразу возвратили в больницу.
Во время весенних каникул моя жена-учительница едет в Москву, проводит их с Валей, а на лето Валя приезжает к нам. Сила воли и жизнелюбие этой женщины поразительны – никаких сетований на судьбу, никаких жалоб. Она нашла в себе силы не погружаться в горе, не унывать, не нагружать своей скорбью близких людей. А ведь она уже и по квартире, живя одна, с трудом передвигалась только на костылях…
Девять лет назад, когда Вале исполнилось 75, я написал в поздравлении, в частности, такие строки:
…Столько лет душою рядом,
Хоть и не были мы вместе,
Понимая с полувзгляда,
С полуслова, с полужеста,
Вместе в холод, вместе в зной,
Вместе в дождик проливной.
И в веселье, и в печали
Мы друг другу помогали…
Не хочется заканчивать это повествование на грустной ноте. Юлиан Тувим сказал: «Ближних нам посылает судьба. Какое счастье, что друзей мы выбираем сами!» Но в этом случае Валю в качестве друга всей жизни я не выбирал. Это сделал Его Величество случай, когда Юра предложил мне навестить её на улице Горького.
Уверен, что не все случайности случайны. За эту случайность, чем бы она ни была вызвана, я навсегда благодарен судьбе.
Добавить комментарий