Неожиданное воспоминание

 Мы с женой были в экскурсионной поездке к озеру Inniisfree и городку Милбрук, что в штате Алабама (2 часа езды от Нью Йорка; занимает площадь 9,7 кв мили, население 10386, "столица" антики...). Дорога: сначала промышленные окраины с дымами из высоких труб, потом леса по обеим сторонам хайвея. 

 Над оформлением озёр (советское слово, не знаю пока, чем его заменить!) в Америке работают лучшие дизайнеры. Для машин паркинги, расположенные метрах в 300 от озера, там и сям площадки со столами и скамейками при них, с мусорными урнами, плотно накрытыми крышками, мангалы-барбекю. 

 Ланч после 2-часовой дороги, потом идешь к озеру. 

Innisfree2ED.jpg

 Озеро оставлено в первозданном виде: камыши в прибрежной полосе, камышиный островок посередине, белые и желтые кувшинки, стаи серых гусей, утки... Чуть дальше от берега по всему периметру озера начинается неширокая полоса цивилизации. Она вписываестя в общую красоту местности, она ненавязчива: привезенная издалека каменная глыба... то гравийная, то асфальтоая дорожка... вдруг несколько бетонных ступенек... грот... повсюду высажены цветы... склон, покрытый огромными листьями мать-и-мачехи... плеск водопадика, ручей, пропущенный под дорожкой... площадка с двумя-тремя скамейками, с которой открывается присмотренный дизайнером пейзаж... лужайка с фонтаном, но фонтан поднимает не струю воды, а белесое облачко водяной пыли и ветерок - уж он знает, что с ним делать! Прогулочная дорога, украшенная невысокими каменными строенями (под старину, под развалины), а то и просто причудливой формы камнями (сад камней) проложена, повторюсь, вокруг всего озера, но если кто-то устал, для него настелен деревянный мостик на другой берег на средине пути. За неширокой полосой цивилизации начинается дикий нехоженый лес: там сплошь камни, упавшие стволы деревьев, заросли кустарников, достаточно крутой склон... 

 Народу немного, редкие группки из трех-четырех человек, никто не устраивает здесь пикников, никто не врубает музыки, никто громко не перекликается через всё озеро, никто не лезет с общением. Здесь идет другое общение - с тишиной и чистейшим воздухом, с красотой местности, с деревьями, ручьем, водопадом, громадными листьями мать-и-мачехи, с умом мастеров-дизайнеров на каждом буквально шагу. 

 С Америкой. 

 И - как ответ на всё это - ни глупой надписи на встречном камне, ни сигаретной пачки на подстриженной траве, ни бумажки, ни даже окурка.... 

 Милбрук - один из тысяч и тысяч небольших американских городков (это и есть настоящая Америка; Нью Йорк - город эмигрантов). Милбрук, говорит энциклопедия, занимает площадь 9,7 кв. миль, население 10386 человек, "столица" антики...). Ладные 2-этажныные дома, к которым больше подходит слово "домики", приземситые рестораны и кафе, магазины с огромными витринными стеклами и магазинчики. 

 В каждом маленьком американском городке есть магазин "антиквариата", Antique, - той старины, что осталась от дедушек и бабушек, валялась на чердаке, много раз осматривалась и не выбрасывалась, а снова клалась на место: жалко, старина, хранящая отпечатки пальцев умерших родных, приметы ушедшего времени, мумии некогда модных вещей... Потом со всего этого стирается пыль, может быть, кое-как ремонтируется и сдается в магазин; особого дохода этот "антик" не принесет, но он может кому-то понадобиться и, значит, сохранится, еще поживет - как сохраняется и живет память о покойниках. 

 Я увидел такой магазин (их оказалось даже два на одной улице) и зашел. Известная всему миру лавка древностей... Тяжелые, из цельного дерева, с широченными сидениями (ну и зады были у американских предков!) стулья, рассохшийся секретер на подгибающихся ножках. Медные подсвечники, канделябры. Часы с кукушкой и маятниками. Художественная резьба на деревянной доске - некие голландского типа деревенские домики под высокими мелколистыми деревьями. Патефон. Винчестер без патронов, из которого палили в позапрошлом веке по бизонам, индейцам и друг по другу (судя по вестернам). "Рядовая" шпага, сабля, с десяток самых разных (даже ятаганы) кинжалов. Целая коллекция курительных трубок - глиняных, фаянсовых, деревянных, даже из кукурузного початка (негритянских, очевидно). Россыпь суповых ложек со съеденными краями и ложечек из бывших дюжин, двузубых и трезубых вилок, поварешки со стершимся серебром, супница с треснувшей крышкой, бронзовые и фаянсовые (для лекарств) ступки. Старая-престарая, кокетливого фасона женская соломенная шляпа (где та юная головка, которую она когда-то венчала?), шкатулки всех видов, связки бус на старой вешалке. Керосиновый фонарь... Запах старого дерева, старого платья, ладана и, наверно, столетней давности духов от шкатулок и бус. Хозяйка магазина - пожилая худая дама с морщинистым лицом, серым, в пудре (которая лежала, как пыль на столе), в легкой яркой блузке навыпуск, с вязкой крупного коричневого янтаря на шее, повитой двумя яремными венами, как ствол дерева лианами, сидела за старым, как всё в магазине, столом и писала что-то в конторской книге. Длинные костлявые пальцы, пачка сигарет и зажигалка рядом с книгой... 

 Покупателей было мало, сюда заходили как в музей, поглазеть на старину, потрогать старое дерево или бронзу, погадать над тайнами бесчисленных, мал мала меньше, ящичков секретера, а выйдя, с наслаждением вдохнуть свежего воздуха, увидеть машины, джинсы, мобильник у чьего-то уха и ощутить, что ты, слава богу, живешь в другом времени. 

 Я с удовольствием пошатался по чистейшему в мире городку, где дома и палисадники похожи либо на иллюстрации к старым европейским сказкам, либо на голливудские декорации. 

 Снова улица, домики... В просвете улицы была видна зелень, наверняка, парка. Через речку-ручей перекинут каменный мостик с перилами, с которых можно полюбоваться чистой водой запруды, ярко-желтыми лютиками на берегу, обложенному камнями, кувшинками. Парк: асфальтовые переплетающиеся дорожки, подстриженные лужайки под столетними дубами, единственный сухой скорчившийся лист на лужайке привлекает взгляд (ай-яй-яй, не успели убрать!). Деревянные скамейки. На одной из них сидит молодая мама с детской коляской. Я прохожу мимо, она приветливо, как старому знакомому, поднимает руку и машет мне. На моем лице, наверно, вывезенная оттуда маска недоверия и недовольства чем-то, зависти, еще чего-то... но я расплываюсь в ответ улыбкой и тоже машу рукой. (Эта улыбка и приветливо поднятая рука молодой женщины навстречу незнакомому пожилому мужчине в Милбруке да будет всё время со мной, пока я пишу об Америке!). 

 На самом верху парка, у забора, за которым открываются холмы, прямоугольники полей и темно-зеленые леса вдали, - туалет. Граждане России, я готов ручаться всем на свете, что такой чистоты я не видел. Белейший кафель стен, белейший фаянс унитаза, нетроутый рулон бумаги, пол, на который стыдно ступать, ароматизированный воздух... 

 Уважение, господа, уважение к вошедшему сюда человеку; и уж ясно, что он не нарушит этой чистоты, не обопрется грязной ладонью на белейшую стену... 

 Добавлю деталь, за которую меня упрекнут. Скажут, что вот это уж лишнее! Это-то зачем? 

 Мы с женой шли к выходу из парка, и всё время нам слышался легкий звон, неизвестно, откуда доносящийся. Может, чудится? Чудится. Чудится... Но жена подняла голову и вдруг показала рукой: смотри! Я тоже поднял голову. К самым верхним веткам высоких деревьев были подвешены маленькие колокольчики - они-то и позванивали, когда ветерок налетал на верхушки деревьев. 

 Мы вышли из парка, прошли небольшое растояние и увидели свой автобус. К нему уже подходили со всех сторон наши экскурсанты.  

 Поехали; по обе стороны хайвея начался лес, автобус шёл ровнёхонько по будто выглаженной хорошим портным полосе хайвея, я расслабился, даже, кажется, задремал, убаюканный только что пережитым, как вдруг - маятник качнулся в другую сторону - прозвучал в моей голове громкий, остерегающий, чисто русский охотничий окрик: 

 -Ату его!.. 

 Направленный на меня, он, однако, был во мне самом - как застрявший в сознании страх перед глубокой водой, полученный в детстве, когда тонул, как страх перед высотой, с которой однажды сверзился. 

 Остерегающий этот окрик, сволочной этот противовес - человек не должен быть безоглядно счастлив, - оказывается, сидит в нас и знакомые американцы чувствуют в нас присутствие какого-то страха, но не знают, что это и откуда, принимая деланное наше американство, либо постоянное осторожничание, либо же просто пугливое поведение за обычное стеснение иммигранта. 

 Как бы там ни было, затикали во мне пяток русских минут и никуда от них я не мог деться. 

 Я, журналист, работал какое-то время в строительном тресте "Колхозстрой" в надежде получить хоть малое жилье. Трест выпускал журнальчик-бюллетень, в котором печатались всякие новости о своей технике и технологиях, даже заметки о лучших строителях республики. Я его редактировал. 

 Взяв в руки журнальчик, я, битый уже (прямо и переносно) газетчик, сразу понял, что создается он методом блочного строительства. Словоблоки же я успел возненавидеть в газете. 

 Я их ненавидел, как живой ненавидит мертвечину. Они делали жизнь газетчика бессмысленной, но строй требовал только и только блоков, призванных переносить из одного газетного номера в другой неизменную стуктуру догмы. 

 ...Удивительной способностью обладает наша страна! Окно, время от времени прорубаемое в Европу, вскорости зарастает, и снова глухая стена перед нами, и ни звука из-за нее, ни запаха... И бородами мы зарастаем, как допетровские бояре, обстриженные в одночасье смутьяном-царем... 

 Итак, журнальчик "Колхозстроя" создавался методом блочного строительства. И я решил его для общего дела чуть-чуть ракрепостить. Оживить в меру сил. Сделать "читабельнее". Чтобы тот, кто возьмет его в руки и раскроет рот для зевка, рот захлопнул, увидя необычный заголовок, и статейку прочитал. А в конце журнала, подумал я, можно и юмор дать... 

 Так я и поступил. Блоки разъял, форму их нарушил. Ввел свежие слова. Памятуя закон подачи информации, самое главное в ней вынес наверх. Поломав голову, сделал броские заголовки. Сам написал заметки о передовиках. Даже юмор подготовил. И представил номер будущего журнала на суд редколлегии. 

 Редколлегию составляи заведующие отделами треста, солидные коньячные дяди, знающие, почем фунт лиха, и вообще, по-моему, все на свете. 

 И вот, получив номер журнала, прочитав мои материалы, дяди сперва пошушукались, а потом дружно разворчались. Один за другим они поднимались над столами и критиковали мои заметки за то, что стали они не привычны - ни языком, ни стилем - чужие, легкомысленные: что это за заголовки? Что за вольности? что за безобразие? Как посмел новый редактор поднять руку на святая святых - блоки?! 

 И чем больше они выступали, тем больше лилось на мою голову непонятной злобы и такой непримиримости, какую можно было встретить много лет назад. 

 Надо было защищаться. Я встал и произнес такую примерно речь: 

 -Товарищи! Что случилось? Что произошло? Я опытный газетчик, проработал в отделе промышленности и строительства республиканской газеты четыре года, со строителями встречался десятки раз, нужды их и язык знаю. Я сделал наш журнал чуть живее, читабельнее, чуть отошел от застарелых канонов - всему ведь надо обновляться, время на месте не стоит (вот где была моя ошибка!) - откуда ваша непримиримость? Да и мы ведь - редакционная коллегия, коллеги, давайте обсуждать журнал мирно (еще одна), не хуля огульно, а предла... 

 Пока я говорил, один из заведующих начал подниматься над своим столом. Был он в отличие от других высокий, худой, сутулый - и поднимался и распрямлялся не то что медленно, а - значительно, сравнить это движение можно было только с тем, как вырастал из волшебного кувшина старый джинн. Он поднимался и поднимался - и все уже заметили его движение и, умолкнув, зачарованно смотрели на него. И вот он, колыхаясь, как дым, уперся макушкой в потолок, обвел всех выразительнейшим взглядом человека, которому - одному! - неожиданно открылась истина, и замогильным каким-то голосом оповестил сверху собрание: 

 -ТОВАРИЩИ! ЭТО - КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ! 

 Коньячные дяди, услыхав это слово, разом повернули ко мне головы и уставились на меня. 

 Меня от общего их взгляда, из-под сумрачных кустистых бровей, окатило вдруг жутью, той жутью, которая совсем недавно висела над страной черной тучей. Потом уже я подумал, что это был взгляд, над которым советские идеологи трудились десятки лет. И вспомнил попутно строчку из поэмы Владимира Луговского, поразившую меня и откровенностью, и смелостью, редкой для этого поэта: "Кто мы? Пугливый огонек коптилки. Сверхчеловеческая вера в правду"... 

 Я до сих пор не знаю, был ли тот джинн навсегда ушибленным временем чиновником, либо же просто старым стукачом... не знаю. 

 Я сел тогда, оборвав свою защитную и, видимо, чем-то крамольную ("время на месте не стоит") речь на полуслове, а на следующий день подал заявление об уходе. Получение мною квартиры отложилось еще на 12 лет...