Навстречу звездному лучу. Памяти Евгения Витковского

755807967841784.jpeg

Тяжело терять друзей. Особенно тех, с кем пройдено немало дорог и съедено несколько пудов соли. Вечером 3 февраля 2020 года ушел из жизни поэт, переводчик, писатель-фантаст Евгений Витковский. Личность яркая, необычайно одаренная. Мы познакомились в начале 70-х годов прошлого века. Я навещал его в келье Рождественского монастыря, который еще в 20-е годы был превращен в коммунальные квартиры. Это было так необычно – подвижный как ртуть, в разговоре постоянно закидывающий назад пряди волос, ниспадающие на лоб, словоохотливый – и вдруг в монастырской келье! Мы подружились. Он уже входил в большую литературу как переводчик, я же только учился. Он в те годы, бросив учебу в МГУ, искусствоведческий факультет, был литературным секретарем у поэта и художника Аркадия Штейнберга. Это было необходимо, поскольку власти пристально отслеживали тунеядцев, то есть не работающих и не служащих. Поэтому легко можно было получить срок и уехать куда-нибудь на Север, в глухомань. Как это случилось с Иосифом Бродским. 

Если бы меня попросили назвать определяющую его черту, я прежде всего назвал бы восторженность. Он много читал, внимательно изучал словари. На его становление как поэта и переводчика огромное влияние оказал Аркадий Штейнберг. Впрочем, как и на многих молодых поэтов, посещавших его переводческий семинар. Мы были по определению Тынянова “архаистами”. В беседе с Еленой Калашниковой Женя вспоминал своих учителей: “Я как переводчик быстро созрел, мне повезло с учителями. Первым учителем был Аркадий Акимович Штейнберг, потом питерский переводчик Сергей Владимирович Петров - причем не только как переводчик, а в первую очередь как поэт, - а затем Сергей Васильевич Шервинский, который научил меня читать и слышать стихи, поставил мне поэтический голос. До 1990-го, то есть ровно 20 лет, поэтический перевод был моим единственным легальным занятием. Прозу я не переводил из-за нехватки времени, спрос на мои переводы поэзии всегда был велик. В те времена я выбирал из того, что заказывали, а последние десять - перевожу немного, но по собственному желанию. Оно и лучше - переводить "нетленку", она регулярно переиздается.”

В начале 70-х годов возникло поэтическое сообщество, которое занималось Самиздатом, но специфическим. В него входили поэт Вадим Перельмутер, Евгений Витковский и автор этих строк. Мы создали серию, которую назвали БДП – Библиотека для поэта. Так появились двухтомник Георгия Иванова, томик Арсения Несмелова, томики Ивана Елагина и Николая Моршена, том Николая Олейникова. На “черном рынке” я купил томик стихов Георгия Иванова, изданный в Западной Германии. Женя мгновенно организовал его перепечатку и дополнил его “секретными” стихами. Получился двухтомник, который до сих пор стоит у меня на полке. Где он раздобыл стихи, которые Иванов прятал от всех, – до сих пор остается тайной. Он радовал нас стихами русских поэтов, живших в эмиграции. Переписывался с Валерием Перелешиным, жившим в Южной Америке, который высокопарно называл его Ариэлем. Благодаря Жене мы познакомились с блистательными переводами Перелешина Хуана де ля Круса. После развала СССР Женя издал трехтомник Георгия Иванова, а в издательстве “Московский рабочий” четыре тома поэтов русской эмиграции.

Он обладал поразительной работоспособностью. Много и плодотворно переводил, переписывался с зарубежными поэтами, задумал и создал в содружестве с поэтом Вадимом Перельмутером фантастический роман “Павел II”, который был издан в Харькове, как и его продолжение. Повествуя о переводческом труде, он отмечал: “Любимая работа последняя - это "Песнь Давиду", написанная в лондонском Бедламе поэтом XVIII века Кристофером Смартом. Его посадили за то, что он постоянно молился, он мог встать на колени и молиться на улице. По мнению Данте Габриэля Россетти, "Песнь Давиду" - лучшее английское стихотворение XVIII века. Оно длинное и невероятно трудное, это одновременно классицизм, маньеризм и обэриутство. Аркадий Акимович Штейнберг завещал переводчикам оставить после себя "урочище". Поскольку он в виде "урочища" оставил "Потерянный рай" Мильтона, я перевел 3 пьесы Йоста ван ден Вондела - на основе первых двух как раз и написан "Потерянный рай" - трилогию "Люцифер, "Адам в изгнании", "Ной". Печаталось дважды (1988 и 2000).”

Странно было бы не упомянуть гигантскую антологию “Строфы века”, над которой Женя трудился вместе с Евгением Евтушенко. Он продолжал раскопки в новой России. Благодаря ему стали известными многие из русских поэтов, казалось бы, надежно погребенных большевисткими репресиями или просто забытых, поскольку при их жизни в СССР не публиковалось ни строки. Он вел поэтический семинар: “Мой семинар возник после смерти Штейнберга, когда стало ясно, что образовался вакуум. Я принял его семинар как свой. Мой семинар был направлен на профессионализацию, я брал в издательствах книги, которые из-за их трудности ни одно нормальное издательство, если бы я не гарантировал качество, не брало в планы. На семинаре мы перевели несколько книг. Самая яркая - "Лира семи городов", немецкая поэзия Румынии. Мы взяли Румынию в широком смысле - 74 поэта, в том числе Целан, Роза Ауслендер, Розенкранц. Работали над вторым изданием 1989 года Пессоа, над книгой "Поэзия Люксембурга", - все это благополучно издано.” Он известен и как оригинальный поэт. 

Евгений Витковский

…И лист мелькает…

Иван Елагин

Кленовый лист – совсем не флаг Канады,

Но подчиняет мысли, чувства, взгляды,

Но он – часов осенних господин.

Он – цвета крови не вполне арийской,

И русский крест под надписью английской

Быть может, вижу нынче я один.

Как будто не всерьёз, а понарошку

Умелец врезал в мраморную крошку

И восемь цифр, и между ними – нить.

Да, здесь, у древних вод Мононгахилы,

Конечно, будут новые могилы:

Америка умеет хоронить.

Но, красный лист, не прерывай же танца!

Кружи привычный взгляд американца

И прорезями дивными сквози;

Пускай хотя на миг отступит горе,

Как свечка во Владимирском соборе,

То вверх, то вниз, то вверх, то вниз – скользи.

Былое, отворись, отдёрни шторку,

Дай повидать Владимирскую горку,

Харбин, Саратов – всю колоду карт,

Всё – либо цвета крови, либо смоли,

Жизнь рассеклась на две неравных доли:

В июне оборвался месяц март.

А карты – липа, ни одной без крапа,

Без фетра шляпа и пальто без драпа,

А в пригородах бомбы и пальба,

А позже – вовсе жребий неизвестен,

И лишь один великий драп нах вестен:

Глядишь, ещё да вывезет судьба.

… Но я строку печально обрываю,

Я, как овчарка, мчусь вослед трамваю –

Нет, не догнать – и осень на дворе.

Продлись хоть миг, наш век недолговечный,

А дальше – только крест восьмиконечный

И всю судьбу вместившее тире.

Упасть, ползти на ослабевших лапах,

Земли осенней втягивая запах,

Он всё слабее – зимний воздух чист.

Пора покою, и пора порядку.

Лишь кружится, впечатанный в сетчатку,

Кленовый лист, кленовый красный лист.