История с политэкономией

Сколько же раз за свою долгую историю мой институт менял название! То он носил имя драматурга Островского, то – артиста Черкасова, то становился академией, то снова – просто институт, как сегодня. Когда я поступал, а это было в 1963 году, он назывался очень длинно: Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии, сокращенно – ЛГИТМиК. И возникла эта аббревиатура после недавнего соединения с научно-исследовательским институтом, который находился на Исаакиевской площади и где работали выдающиеся учёные-театроведы, бывшие "безродные космополиты". Сергей Львович Цимбал, Борис Осипович Кастелянец, Анатолий Яковлевич Альтшуллер, Лев Иосифович Гительман преподавали не только на театроведческом факультете, но читали лекции и нам, режиссёрам и актёрам. О, это было чудесное время, думаю, лучшая пора моего института!

И устроен он был совсем не так, как сегодня. Творческие кафедры официально носили имена руководителей: кафедра Товстоногова, кафедра Вивьена, кафедра Акимова, кафедра Зона, кафедра Макарьева. Это было главное достоинство, гордое лицо alma mater. В это же время легендарный ТЮЗ получил новое здание на Пионерской площади, а освободившееся от него не менее легендарное бывшее Тенишевское училище, помнившее голоса почти всех поэтов Серебряного века, стало нашим Учебным Театром. И появились такие спектакли, на которые попасть можно было иногда только через кордоны конной милиции. Словом, тихая старинная улица Моховая превратилась в дорогу гениев, настоящих и будущих.

 Но не будем забывать и о другой стороне учёбы в те годы – рядом со всем этим великолепием на страже стояли ректорат, деканат, отдел кадров, партбюро, комитет комсомола, профком. И была ещё одна кафедра, не большая, но очень влиятельная – кафедра марксизма-ленинизма. В гуманитарном вузе её роль – формирование советской идеологии – особенно ценилась. О своих "встречах" с этой кафедрой я и хочу рассказать.

***

Поступающие на режиссуру проходили адские круги многочисленных испытаний – от творческих туров до устных и письменных общеобразовательных, таких как история СССР, иностранный язык, сочинение. И после каждого тебя могли срезать, отправить в аут – конкурс-то был огромный. Но самым сокрушительным было собеседование, или коллоквиум. Это когда за длинным столом сидели многочисленные высоколобые интеллектуалы и ласковым голосом задавали тебе каверзные вопросы. Например, такие: а что ещё, кроме "Мадам Бовари", написал Флобер? Или: а как звали Эль-Греко?

Некоторые вопросы носили просто иезуитский характер: назовите все выдающиеся дома по левой стороне Невского проспекта??? Конечно, проверяли не только эрудицию, но и способность абитуриента найти выход из безвыходного положения. Меня, восемнадцатилетнего юнца, сам Сергей Васильевич Гиппиус, племянник Зинаиды Гиппиус, декан факультета, мягко так спросил:"Читали Вы письма Цветаевой Блоку?" Пришлось выкручиваться: "Нет, я чужих писем не читаю." Главным вопросом в тот год был – как вы относитесь к Солженицыну? Это, как оказалось, был "камень преткновения" – выясняли твоё мировоззрение, ведь споры вокруг новоявленного писателя велись яростные и непримиримые. Получив этот вопрос, я развернул целую батарею аргументов защиты – "Иван Денисович" произвёл на меня ошеломляющее впечатление. И это спасло – собеседование я прошёл! И стал студентом первого курса режисерского отделения.

***

В первом семестре от кафедры марксизма-ленинизма шли лекции по истории КПСС, с экзаменом. Читала их нам Нинель Ивановна, фамилии не помню. Но тут и имени достаточно : Нинель – это ведь Ленин наоборот. Дама не молодая, с хриплым прокуренным голосом, похоже, пьющая. Говорили, что экзамены принимает крайне строго, особенно не жалует прогульщиков, так что посещали мы её исправно.

И вот на одном из семинаров она гневно обрушилась на писателя Солженицына: и лжет он всё, даже в фамилии ложь, и пишет плохо, словом – вредитель, злобный клеветник, антисоветчик. Тут я не выдержал, вскочил. И стал спорить, защищать дорогого мне писателя. Говорил не менее гневно, чем она, не задумываясь о последствиях. Старшие однокурсники тихонько шикали, пытались меня удержать, но тщетно. Она слушала, не прерывая, и как-то зловеще. Я подумал, что сейчас меня или выставят, или куда-нибудь потащат. Возникла тяжёлая пауза. И вдруг она говорит : "Вот когда читаешь, то многое нравится, а потом критику посмотришь – и голова кругом. Ну, хорошо, что своё мнение имеешь." Это было неожиданно...

Подошла зимняя сессия. Запомнить все эти съезды, программы и даты – дело безнадёжное, совсем мало что оставалось в голове. А ведь плохая отметка напрямую влияла на стипендию, на которую многие, я в том числе, жили, хоть и была она мизерной. С тройкой получить "стёпу" не реально. Накануне экзамена Нинель Ивановна проводила консультации, отвечала на наши вопросы, обращала внимание на важное. И на чем свет стоит ругала нас за политическую апатию, пассивность, нелюбовь к истории партии. Завершая последнюю встречу, вдруг говорит: "Вот один только из вас не побоялся своё мнение высказать!" – и на меня указала. 

Ночь накануне экзамена мы проводили у кого-нибудь дома, объединялись человек пять и рассказывали друг другу – кто что знал и помнил. А наутро, "с ясной головой", шли на коммунистическую Голгофу. 

В билете, который мне достался, два вопроса, оба – тёмный лес, ночью об этом почему-то никто не говорил. Честно признаюсь. Остаётся один шанс – взять другой билет, но тогда больше трояка не получишь. Нинель Ивановна внимательно на меня смотрит: "Садись и подумай, если ничего не вспомнишь, возьмёшь другой билет." Сажусь, вспомнить ничего не могу. Ребята что-то мне тихонько подсказывают, тезисы, так сказать. Начинаю фантазировать, складывать какую-то чушь. Когда подходит очередь отвечать, воспроизвожу эти жалкие придуманные фразы." Ну вот, видишь – вспомнил, – дружелюбно говорит педагог. – Давай зачётку." И, смотрю, выводит: хорошо... 

/На втором курсе мы показывали на экзамене рассказ Солженицына "Случай на станции Кречетовка". Сделать инсценировку было предложено нескольким студентам, а выиграла конкурс моя. Потом, гораздо позже, моё отношение к автору книги "200 лет вместе" поменялось – стало очень обидно за бывшего кумира. /

Следующая дисциплина – политэкономия : лекции, семинары, экзамен. Читал человек по фамилии Цветков, имени не помню. Его же вижу хорошо: небольшого роста, не молодой, в очень сильных очочках, весь какой-то неприметный, стертый, голос монотонный, тусклый. Этим усыпляющим голосом он твердил свои "товар-деньги-товар" и казался миролюбивым, не злым. Ходили к нему уже гораздо хуже, но на его предмет объединили три режиссёрских курса, а это человек 30, так что кто-нибудь да был на занятиях. Политэкономия, помню, состояла из двух частей: капитализма и социализма. И если первая – Марксова – ещё поддавалась некоторому пониманию, то вторая – плановая - покрывалась сплошным туманом, на неё отводилось совсем мало времени, и нам предлагалось самим всё узнавать из учебника. Не думаю, что кто-то открывал этот толстенный фолиант – бесполезность усилий понимали абсолютно все. 

Ночь перед экзаменом проходила по уже известному сценарию. Но поскольку педагог не казался страшным, то больше шутили и даже немножко выпивали – отобьемся, мол, папа Карл не выдаст. Но наутро нас ждали чудеса...

Экзамен сдавали в тесной каморке рядом с прекрасным вестибюлем первого этажа, где и сегодня на вас смотрят античные бюсты, и все бродили среди них, дожидаясь своей очереди. Первыми мы пускали отличников, чтобы задобрить экзаменатора, это всегда срабатывало. И такие были – учились на совесть по всем предметам. Но уже третий отличник вышел без лица – двойка! Что такое?! Через паузу – ещё двойка! Пришла моя очередь – я и нескольких предложений не успел озвучить – двойка. Это означало переэкзаменовку, потерю стипендии, а то и похуже – могут ведь и отчислить.

А тут, видим, выходят с улыбающимися лицами наши товарищи, с кем ночью шутили и кто знал ничуть не больше, – четвёрки, пятёрки... Часа за два всё закончилось. Двоечников оказалось человек восемь – небывалый урожай! Стоим потерянные, не знаем что делать, смотрим друг на друга: Ефим Падве, Ефим Лифсон, Владислав Пази, Борис Гершт, Борис Ротенштейн, Виктор Аристов, Олег Плоткин, я... Курим. Тогда разрешалось. И тут меня словно осенило: "Ребята, – говорю, – пошли к ректору!" – "Зачем? Что мы ему скажем?" – "Ничего говорить не будем, пусть на нас посмотрит." Переглянулись все, поняли всё. Пошли к ректору, благо кабинет его совсем близко.

Виталий Фёдорович Шишкин ректором стал недавно, преподавал на той же кафедре марксизма. И он знал нас по недавним вступителным экзаменам, на которых присутствовал. Он был в кабинете один, даже секретаря, на счастье, не оказалось в приёмной. Мы вошли всем кагалом.

"Что случилось?" – спрашивает. Отвечать доверили мне: "Мы только что все получили двойку на экзамене по политэкономии." Он встал из-за стола. Я увидел, как его лицо и шею начала заливать багровая краска. Тишина воцарилась мертвая. Потом он сказал :" Подождите меня в вестибюле." И ушёл. Мы курили минут двадцать, молча. Когда он вернулся, мне показалось, что он стал меньше ростом, как-то съёжился весь. Ни на кого не глядя, сказал : "Завтра у вас переэкзаменовка." И пошёл к себе в кабинет. Он припадал немного на ногу, говорили, что это от ранения на войне. 

На следующий день Цветков поставил нам всем в зачетки четвёрки, вчерашним числом, не спросив ни у кого ничего. Больше в институте его никогда не видели. 

Учёба наша закончилась летом 1968 года, торжественную церемонию накрыл грохот входящих в Прагу танков. 

Наши судьбы сложились по-разному. Ефим Падве возглавил Малый драматический театр, потом отдал его Льву Додину, сам перешёл в Молодёжный на Фонтанке, покончил с собой.

Ефим Лифсон сменил фамилию на Дубровин, работал в театре Комедии, уехал в провинцию, умер в Америке. Владислав Пази долго работал в провинции, вернулся в Ленинград и возглавил театр имени Ленсовета, умер в Болгарии, в Софии, во сне, с книгой "Идиот" Достоевского в руках – готовился к постановке.

Борис Гершт успешно работает на телевидении, ведёт курс в институте. Борис Ротенштейн ставил спектакли в самодеятельных театрах, эмигрировал, живёт в Барселоне, преподаёт в театральной школе. Виктор Аристов стал легендой Ленфильма, поставил несколько выдающихся фильмов, рано умер.

Олег Плоткин ещё на втором курсе сменил фамилию на Соловьёв, возглавлял несколько провинциальных театров, умер пенсионером в Питере.

Я поработал в разных театрах России, 25 лет был художественным руководителем Орловского академического театра имени Тургенева, выпустил три актёрских курса, живу в Петербурге, тружусь в родном институте...

За более чем полувековую театральную жизнь ни разу не пригодилась ни одна из "наук" той кафедры, но уроки её врезались в память навсегда.