Шляпа

 Моего начальника звали Георгий Михайлович Воробьёв. Он не был большим начальником. Он был обыкновенным старшим мастером на заводе, а я был просто мастером под его началом. Мне было тогда двадцать лет, я только год назад закончил техникум, и, как вы можете себе представить, был eщё так далёк от мастера, как Одесса далека от Парижа. Георгий Михайлович не только учил меня ремеслу, но и ещё понемногу - как надо жить на белом свете. За это я уважал его, и он стал для меня родным человеком. Очень часто я забывал, что нахожусь на работе, и называл его дядя Жора.

 Ему было за сорок. Он был невысокого роста, имел широкий, округлый, как плохо накаченный футбольный мяч, торс. Его правая нога после ранения на фронте была короче левой, и он волочил её при ходьбе, как будто к ней была привязана пудовая гиря. 

IMG_8799.jpg

Его лицо имело красный цвет, который переходил в тёмно-фиолетовый после затяжных выпивок. В такие дни он становился злым, и я старался не приближаться к нему. После того, как алкоголь выветривался из него, он становился доступным для общения. К нему возвращалось хорошее настроение, он шутил и в обед приглашал меня в свой кабинет играть в шахматы.

Иногда, когда он был в очень хорошем настроении, его тянуло поболтать со мной. Он знал моё больное место и, как обычно, начинал с девушек, после чего плавно переходил на своего конька – на “еврейскй вопрос”:

-Как, ты ещё не знаком с нашей новой машинисткой? Она очень хорошенькая. Она не еврейка, ну так что же? Посмотри на меня. Моя жена Роза – еврейка, но она даже не может отличить Пурим от Пейсах. Я – русский человек, и то я знаю, что за чем. 

Возьми другое. Я в два счёта освоил идиш, а она до сих пор не может сказать правильно блинчики мыт сметаны. Конечно, у неё так забита голова всеми делами, что она белого света не видит...

Потом следовала длинная затяжка сигаретой, и он заключал:

-Как своему человеку скажу тебе по секрету, что они все одинаковые – и еврейки, и нееврейки. 

Высказавшись, он долго смеялся и глаза его начинали наливаться слезами.

Однажды утром Георгий Михайлович позвал меня в свой кабинет. Это была небольшая комната в конце цеха, и он, перекрикивая гудение станков, сообщил мне:

-Слушай меня, молодой человек. У меня к тебе будет очень серьёзный, но очень короткий разговор. Пора тебе познакомиться с девушкой. У меня есть одна на примете. Она – двоюродная племянница моей Розы. Она - сладкая, как турецкая тахинная халва, и пахнет она, как жасмин на Большом фонтане в июльский вечер. Таких девушек уже больше нет. Она – последняя осталась. Не думай, что я это делаю ради тебя или твоей мамы. Я это делаю ради себя. Хватит портить мне настроение своим несчастным видом. Другой такой хорошенькой евреечки я ещё не встречал. 

Я уже был в таком возрасте, что готов был знакомиться даже с китаянкой, хотя понимал, что это бы страшно огорчило моего деда Бенциона. Он бы не выдержал, если бы узнал, что его единственный внук – умница и красавец Лёнечка - встречается с гойкой.

Не услышав моего ответа, Георгий Михайлович продолжал: 

-Ну как, ты готов встретиться с ней? Конечно – готов! Это видно по твоему носу. Только последний дурак откажется! Ты же не дурак. Между прочим, её зовут Геня и она будет ждать тебя в субботу утром у себя дома. 

 Станки, стоящие за тонкими стенами кабинета, продолжали реветь, а Георгий Михайлович продолжал говорить. Он имел громкий начальственный голос, но я уже не слышал его. Он говорил, а я кивал головой и был уже где-то далеко. Я представлял себе, как мой дед, который считался одним из самых больших знатоков талмуда в Одессе, будет доволен мною.

Наконец, ему станет ясно, что он недаром каждую пятницу вечером брал меня – десятилетнего мальчика - в синагогу. Она была на Пушкинской, угол Базарной, и, чтобы попасть туда, мы топали с ним добрых полчаса. Дед не мог идти быстро из-за проклятой одышки, а я не мог идти медленно рядом с ним. Поэтому я убегал вперёд, а затем возвращался к деду, и так продолжалось до самой синагоги. 

Когда-то, давно, ещё до революции, это была самая большая и самая шикарная синагога в городе, и там собирались сотни людей - весь цвет одесского еврейства. Теперь, после войны, несколько стариков– жалкий остаток былого величия, легко размещались на двух скамейках, стоящих у стены, возле шкафчика, где хранилась, неизвестно как уцелевшая тора. Они усердно молились и просили Бога, чтобы он помог им дожить до следующей субботы. 

Мне было холодно и скучно, но я не хотел обидеть деда и терпеливо сидел рядом с ним, ожидая окончания службы. 

Каждый раз, возвращаясь домой, дед заходил в подвальчик, где старый грек Панайотис продавал вино на разлив. Он знал, какое вино дед пьёт, и открывал краник на нужной бочке, тонкая струйка янтарной, горячей жидкости медленно наполняла стакан. Дед брал стакан, подносил к лицу и глядел сквозь него на тусклую керосиновую лампу на стене. Только после этого он начинал пить. Он медленно пил и, когда оставалось немного вина на дне, отдавал стакан мне. Я выпивал остатки сладковато-терпкого вина, и мы направлялись домой. Я уже не убегал от деда вперёд, а шёл рядом, слушая непонятные слова, которые он чуть слышно напевал. 

Дед хотел сделать из меня настоящего еврея. Не всё получилось так, как он хотел. Советская власть вмешалась и закрыла синагогу, и в ней сделали спортивный зал. 

Я возвратился в реальный мир только после того, как Георгий Михайлович похлопал меня по плечу:

-Эй, молодой человек, где ты сейчас? Опять витаешь в облаках? 

Он улыбался и, потирая ладони, продолжал:

-Ещё одну вещь я хочу тебе сказать. Ты симпатичный парень, но посмотри на себя. Как ты одет? Ну, ладно, - у тебя нет коверкотового костюма или хромовых штиблет. Это ещё куда ни шло. Но у тебя же нету шляпы. А это уже ни в какие ворота не лезет. Без неё ты и носа не можешь показать у Гени в доме. 

Я стоял перед его столом, опустив грустные еврейские глаза, как у того нищего мальчика, которого Пикассо изобразил рядом с дедом на дороге в далёкой Испании. Я не знал, что сказать в ответ. Действительно, у меня не было шляпы. Большую часть года я ходил без головного убора, и только зимой я напяливал заячью, вытертую до подкладки ушанку. 

-Не дрейфь, парень! Я выручу тебя, - успокоил меня Георгий Михайлович.

Он вытащил из ящика стола завёрнутую в газету старую, коричневого цвета велюровую шляпу. 

-Это конечно не высший класс, но на первое свидание сойдёт. Ну, примерь её. Теперь совсем другое дело. Ты выглядишь как настоящий принц! Твой дед и мечтать не мог о такой красоте!

Георгий Михайлович был очень возбуждён. Он вышел на середину комнаты, прихлопывая и потирая ладони, как будто собирался высечь искру ими и разжечь костёр посреди кабинета. 

Непонятным образом пританцовывая на покалеченной ноге, он прошелся пару раз вдоль кабинета, любуясь мной. Он считал, что в этой шляпе я буду неотразим. Затем он остановился рядом со мной, подумал минуту и, дыша мне в лицо чем-то не очень приятным, скомандовал: 

-А сейчас иди домой. Скажи на проходной, что я тебя отпустил. Только завтра не подведи меня!

-Спасибо, дядя Жора. Я не подведу,- ответил я. 

На самом деле, я не был уверен, что так оно и будет, потому что мой прежний опыт знакомства с девушками не сулил ничего хорошего.

Будучи подростком, я знал двух девушек, которых любил тайно.

Одна из них была Фаня. Она не была красавицей, но её добрая улыбка всегда притягивала меня к ней. Она была сестрой моего соседа Ромки, с которым я часто играл в шахматы. Играли мы обычно в их квартире, располагаясь на покрытом персидским ковром диване. Часто наши игры заканчивались жестокими побоищами, потому что Ромка не любил проигрывать и не отпускал меня домой, желая отыграться. Когда драка принимала серьёзный оборот, Фаня разъединяла нас. Она клала руку на моё плечо, пытаясь охладить меня, а мне казалось, что тепло её руки проникало глубоко, глубоко внутрь меня. Так в зимний морозный день тепло от раскалённой печи проникало внутрь меня, когда я прислонялся к ней спиной. Это было очень приятное тепло, и мне хотелось, чтобы её рука оставалась на моём плече вечно. 

Несмотря на наши драки с Ромкой, я никогда не отказывался играть с ним, когда он опять приглашал меня к себе домой. Я знал, что никогда не осмелюсь сказать Фане о своих чувствах, но не мог отказать себе в тайной радости побыть рядом с ней. 

С тех пор прошло много лет. Фаня вышла замуж и переехала в другой дом, но, когда она навещала родителей, при встрече с ней моё сердце падало вниз, словно сброшенное с обрыва в глубокую бездну. 

Вторую девушку, которая очень нравилась мне, звали Лена. Она переехала в соседний дом, когда мне было шестнадцать и, увидев её, я сразу же потерял голову. 

Она была очень изящной. Её длинные ноги не имели конца. Мне виделось, что они начинались у плеч и не заканчивались вообще. Она шла, словно плыла в воздухе, не глядя ни на кого. В её серо-голубых глазах отражались небесные дали. Её брови были подняты высоко, и на её лице было всегда выражение удивления. Особенно высоко её брови поднимались, когда я попадался на её пути. Тогда она смотрела сквозь меня, словно я был стеклом в окне или стеклянной дверью, сквозь которую она могла пройти. Я думал, что Лена была вызывающе надменной ещё потому, что отец её был капитаном на судне, которое плавало заграницу, и привозил ей самые модные вещи. 

Я наблюдал за ней, когда она приходила на вечера в нашу школу и танцевала с парнями из старших классов. Я ни разу не заговорил с ней. Моё сердце было в плену у неё, но умом я знал, что она никогда не будет моей девушкой... 

Всё это было в прошлом. Сейчас я был намного старше, но девушки по-прежнему были далеки и непонятны для меня, как мираж в дюнах Сахары.

Неизвестное будущее было уже недалеко и виделось мне в образе незнакомой девушки Гени. Это будущее тревожно стучалось в мою жизнь...  

В десять утра в субботу я уже был в переулке, где жила Геня. Было начало апреля. По голубому небу плыли пушистые и невесомые, как детские сны, облака. Они приходили с моря и разгонялись в сторону погружённого в солнечный свет города, повисая очень низко над еще голыми золотистыми ветками платанов. Ветер, как собака, спущенная с поводка, метался вдоль переулка, принося солёные запахи недалёкого моря. 

Я вошёл во двор. Это был типичный одесский “колодец“. Утреннее солнце ещё не вползло в него, и густая синева лежала на всём – на земле и на облупленных грязных стенах. 

Посредине двора стояло кресло, и в нём, одетая в широченное, с меховым воротником пальто, сидела старуха. Она сидела в тишине и холоде субботнего утра как императрица, на троне убогости и нищеты. Высушенное тело карлицы имело глубоко сидящие, бесцветные глаза. Они с любопытством разглядывали меня. 

Я подошёл к ней поближе. Мне показалось, что мой вид не очень понравился ей. Возможно, по её меркам я не был достаточно изысканно одет, несмотря на мою коричневую шляпу, которая, по мнению Георгия Михайловича, должна была сделать меня неотразимым. А может, она заметила скованность и холод внутри меня? Я не знаю. Она продолжала разглядывать меня, и молчание стояло между нами, как Великая Китайская стена. 

Старуха прервала молчание: 

-Я вижу, вы кого-то выглядываете, молодой человек. Не стесняйтесь, я знаю всех, кто живёт здесь, и даже больше. Я жила здесь ещё при царе. Его – уже нет, а я – ещё здесь. Когда-то давно весь этот дом держал мой покойный муж, а теперь я имею только одну квартиру. Вторая - ждёт меня на небе – ближе к Богу. 

Она сделала длинную паузу, а потом вдруг поменяла тему: 

-Где моя кошка? Она в последнее время стала очень непослушной. Вы не можете даже представить себе, что наша родная милиха сделала с котами. Мурка, где ты?

Толстомордая рыжая кошка появилась из-под кресла и начала тереться о старухины ноги, втиснутые в войлочные валенки. 

-Извините, молодой человек, вы конечно - еврей. С таким лицом вы не можете быть а гой. Я вижу - вы ищете кого-то, и, конечно, вас интересует хорошая идышы мэйдылы. Разве я неправа? И эта мэйдалы должна быть Геня, потому что она у нас одна, чтоб она была здорова.

Кошка начала тереться о мои ноги и замяукала.

-Вы видите, Мурка знает, что вы хороший человек. Она бы не подошла к плохому человеку. Мурка, не мешай! – старуха пыталась левым валенком отодвинуть животное. 

В это время почти все двери первого этажа и окна второго были открыты, и оттуда выглядывали любопытные. 

-Вы видите, уже все в сборе. Всем интересно, с кем это старая Гроссманша разговаривает. 

Одна дверь, как раз та, что была напротив старухи, открылась позже остальных, и на порог вышла девушка. Старуха повернула то, что осталось от её тела, в сторону девушки: 

-А вот и Генечка здесь! Деточка, я думаю, что этот молодой человек ищет тебя.

-Вы Лёня - Георгия Михайловича друг? Да, конечно, это вы. Заходите. 

Я поблагодарил старуху и переступил порог Гениной квартиры. Узкий коридор вёл в небольшую комнату. Тонкий солнечный луч из окна перерезал все предметы внутри. Мне казалось, что я попал в небольшой кинозал и что я пропустил начало фильма, в котором, кроме Гени, были и другие действующие лица.

Но это не было кино. На самом деле, всё в комнате было реальным. Было тихо и чисто. Потолок висел низко над стоящим посредине, покрытым старой скатертью столом. Две кровати, укрытые одеялами и кучей подушек, стояли у стен по обе стороны стола. Ещё вокруг стола было несколько табуреток. Комната была так мала, что добавить туда ещё какую-нибудь вещь было бы невозможно. Из всех её углов на меня глядела не прикрытая ничем бедность. 

Генин голос разрушил тишину. Она как будто читала мои мысли:

-Да, мы живём в очень маленькой квартире, но зато мы – очень близко от моря. Только три минуты – и я уже в совершенно другом мире, где волны и чайки, и ветер, а воздух пропитан солью и свежестью. Вот видите, романтики, оказывается, могут жить даже здесь. 

Геня стояла в тёмном углу, но я смог разглядеть её. Она мне показалась очень красивой. На лице, в обрамлении длинных ресниц, сияли большие темные глаза. Потом, как чистый мрамор на темном фоне, высветилась её шея и руки с тонкими, голубыми, как холодные горные ручьи, кровяными сосудиками. Она была невысокого роста и показалась мне чуть полноватой. 

-Хотите погулять у моря? – спросила Геня, - сегодня – замечательный день. Настоящая весна.

-Да, конечно. С удовольствием...

- Замечательно! Только один момент, и я буду готова. - и Геня исчезла в проёме стены, завешанной полотном, которое я вначале не заметил.

Она появилась очень скоро, одетая в длинное красное пальто. Каштановые волосы выглядывали из-под зелёного берета. Её глаза были ещё больше, чем мне показались сначала. 

Мы вышли за ворота и сразу очутились на залитой ярким солнцем улице. Геня взяла меня под руку, и мы направились в сторону обрыва. 

Было все также ветрено, но солнце уже успело подняться выше и тепло постепенно растворялось в воздухе. 

Мы медленно шли в стороу моря. Геня по-прежнему держала меня под руку, но даже сквозь рукав моего пиджака я чувствовал тепло её ладони. Волнение и нервозность медленно покидали меня. Я никогда раньше не чувствовал себя так хорошо...

-Лёня, Георгий Михайлович говорил мне, что вы пишете стихи. Почитайте что-нибудь. – Геня остановилась и посмотрела мне в глаза. 

Я считал, что мои стихи - очень слабые. Кроме того, я плохо читаю их. Я - очень плохой актёр, всегда волнуюсь, и сердце моё пускается в бег, как лошадь на скачках..

-Геня, – это плохие стихи, и вам будет скучно слушать их. 

-Нет, не будет! Я уверена, что они замечательные, – настаивала Геня. 

Я понимал, что мне не удастся отвертеться, и думал - с какого стихотворения начать. Вдруг кто-то позвал меня. 

-Лёньчик! Вот сюрприз! Какими судьбами? Ты, как профессор, – в модной шляпе! И с такой шикарной дамочкой! Скажите мне, люди, что происходит в этом мире?

Голос был явно знакомый. Я не слышал его уже много лет, но даже во сне я бы не хотел услышать его. Он мог принадлежать только одному человеку. И человек, чьё имя было Витя Степанов, стоял передо мной. 

IMG_8798.jpg

После войны я был в одном классе с ним. Он был на несколько лет старше меня и был отпетым хулиганом. Мой дед говорил о таких ребятах, что они – вус ин дер курт, и он был прав. Витька издевался над многими еврейскими мальчиками, и в том числе надо мной. Не только наш класс, но и вся школа боялась его. 

Когда мы были в пятом классе, он уже имел татуировки на обеих руках. Даже учителя не хотели иметь с ним дело, потому, что знали, что он связан с воровской шайкой. В нашем классе не учителя, а он был хозяином. В седьмом классе он исчез. Ходили слухи, что он попал в тюрьму. 

Я не ожидал ничего хорошего от нашей встречи с ним. Несмотря на его шутливый тон, в его глазах не было ни грамма тепла. Он имел волчьи глаза. 

-Эй, ребята! Вы не встречали Лёню раньше, но я уверен – он понравится вам. А это - его мадам. Очень хорошенькая! – Он повернул голову, и тогда я увидел двух парней, приближавшихся к нам. 

Это были здоровенные парни с холодными, как льды Антарктики, глазами, красными лицами и красными руками, такими, какие я видел у мясников на Новом базаре. 

-Лёня был первым отличником в нашем классе. Я всегда списывал у него. Так что мы должны относиться к нему с уважением. 

Витя был в ударе. Выглядело так, будто он разыгрывает пьесу, в которой уже знал её финал. Я только мог гадать, чем этот театр закончится...

Неожиданно один из парней подал голос: 

-Слушай, Витёк, я ещё ни разу не носил шляпу. Может, мне попробовать, а?

Он не ожидал ответа. Просто он сорвал шляпу с моей головы, осмотрел её со всех сторон, а затем швырнул в воздух. 

-Ха, ха, ха! Смотрите, как она здорово летает! Наверное – это волшебная шляпа! Ха, ха, ха!

Его смех звучал, как ружейные выстрелы. Они разрывали моё сердце. Трое парней явно наслаждались моим бессилием. И всё это – на виду у Гени. Я не знал, что делать с собой. Мне хотелось исчезнуть куда-то в ту же минуту. 

-Ребята, ну потопали! Эта шляпа будет летать вечно. Жаль Лёню, он всё еще надеется, что она вернётся на землю.

Витя и его дружки удалились. 

Что-то толкнуло меня в сторону обрыва. Я остановился на краю. Глубоко внизу лежало море. От него веяло безнадежностью и холодом. А надо мной, высоко в небе, над ужасной, изуродованной несправедливостью землёй, как подарок с других галактик, летала старая коричневая шляпа моего начальника.  

Высокий обрыв казался мне спасением, выходом в другой - более чистый мир. Не обязательно участвовать в великой трагедии. Даже маленькая драма, которая случилась со мной, способна остановить или изменить жизнь навсегда. Всё моё жалкое голодное детство и юность, где не хватало любви и тепла, в один момент предстали передо мной, как проступают черты в проявляемой перед тобой фотографии.

Я снова посмотрел в небо. Оно не изменилось. Оно по-прежнему было голубым, и облака всё так же неслись в сторону города. Но каким холодом веяло от него... 

А что шляпа? Шляпа продолжала свой полёт, вопреки всем законам физики. Я тоже был готов к полёту, когда чья-то рука тронула моё лицо. Рука была мягкой и очень тёплой.

-Лёня, открой глаза! Открой широко глаза, Лёнечка! Ты ещё ничего не видел в этом мире, - кричала Геня. - Дай мне руку! Я здесь! Я рядом с тобой! 

Мельбурн