Не знаю, кто это придумывает, но в этом безумии, безусловно, есть система. Только очень трудно без этой самой «Верхней» точки обзора, уловить связи. Но иногда, если очень повезет и если внутренний слух не совсем притуплен, вдруг на миг приоткроется, как тонко, сложно, как грандиозно все было задумано. Послушайте. А если это опыты? Если Он просто ставит на нас свои Божественные опыты, извлекая все новые мысли, знания, ощущения и со снисходительной улыбкой взирая на то. как мы тут барахтаемся.
Короче, одна особа в полузнакомой компании после кино, когда кто-то из этой компании ее узнал, поднялась наверх к хозяйке квартиры неподалеку от кинотеатра- выпить чаю. И пока та ставила на кухне чайник и развлекала гостей, эта нахальная особа совершенно случайно прочла на письменном столе в комнате хозяйки несколько строк из раскрытого письма - конверт с иностранной маркой и адресом на английском лежал рядом.
А прочла она эти несколько строк потому, что с некоторых пор усиленно занималась английским и любой текст на этом языке воспринимала как учебный. Так вот, она с некоторым напряжением прочла и перевела на русский фразу, что кто-то (видимо, автор письма) ни о чем не жалеет и вообще все all right, жалко только старого сарая (shed- это сарай или будка?) и пахучего табака (tobacco- это уж точно табак!). Странным показалось, что кто-то жалеет о такой ерунде - не о друзьях, не об оставленных книгах, а о каком-то старом сарае (или все-таки будке?), да еще о табаке (курильщик, наверное, жуткий). Разве там у них нет табака? Да еще, наверное, ароматнее, душистее!
Хотя ей рассказывали об одной старой тетке, которая просит прислать ей туда наши плохие лекарства, ей от них лучше, потому что она к ним привыкла.
Тут хозяйка ее пригласила к столу - чай пить. Занятно, но так уж вышло, что она здесь практически никого не знала или не узнавала. Случайно столкнулась в фойе кинотеатра с компанией из поэтического кружка, где занималась много лет назад, еще школьницей, причем всего несколько месяцев. Ее почти насильно затащили в этот дом, где хозяйкой была бывшая активистка кружка, ее она едва помнила, а остальных и вовсе не помнила - это все было давно и неправда. Но ее узнали, обрадовались, стали что-то вспоминать, даже какие-то строчки из ее плохих, полудетских, «идиотических», как она их сама называла, стихов. И у нее не хватило сил отказаться от этого приглашения зайти «на минуточку».
Все они были веселые, довольные, ухоженные и «состоявшиеся»,- одна она была не ухоженная, все еще молодая и на грани истерики почему-то.
В горле застрял ком, и чтобы его проглотить, хотелось крикнуть: - Не нужно мне вашего чая и ваших вопросов. У меня все равно ничего нет из того, что вы так цените и что положено иметь - ни степеней, ни поэтических сборников, ни детей, ни дачи, ни машины… И какой-то очкастый из их поэтического кружка, которого она смутно помнила или так только казалось?,- вдруг сказал, придерживая дужку очков :
- И зачем я все это наживал? Все равно все к черту бросаю!
А хозяйка вдруг пулей выскочила в другую комнату - за ней дети, муж и собака, опережая всех и радостно виляя обрубком рыжего хвоста.
-Это ведь Лиля?- некстати спросила она у очкастого. Тот вздрогнул, нахмурился и подлил ей кипятку из чайника, ничего не ответив. При этом он все еще поглаживал дужку очков, словно задачку решал.
И она поняла, что никто у нее ничего не спросит, не до того, - все словно на поминках каких-то. И сразу расслабилась, выпила две чашки чая с шоколадными конфетами «Петушок», а потом пошла танцевать в середину комнаты с очкастым, который был совсем, как тогда (правда, того она помнила весьма смутно), но только располневший и такой серьезный, что внушал ей робость. Какой-то ходячий Эйнштейн, и видно, что мозги постоянно в работе, напряжены, думают, - не то что у апатичных и сонных юнцов в автобусах, на улицах, в метро.
Раньше таких, как этот, она довольно часто видела в транспорте - они с ней встречались глазами и, словно узнав, вздрагивали и смущенно отводили глаза. Теперь их давно нет - разъехались по странам и весям, где еще нуждаются в Эйнштейнах.
Танцевала она нескладно - несколько дней, как натерла ногу, и нога болела. Сквозь шум и музыку прорвался чей-то голос, сообщивший о человеке, который уже забыл русский, пишет на английском и говорит с заметным иностранным акцентом. Все засмеялись, а она почему-то насторожилась, словно это ее как-то касалось. Очкастый, большой и серьезный, смутно напоминавший кого-то из поэтического кружка, вдруг прекратил свое не очень уверенное топтание вокруг нее и спросил с запинкой:
- Вы не Галя?
-Я?- удивилась она, скользя ногами по паркету и имитируя какой-то танец, видимо, африканский по степени спонтанности.
Тут очкастый прямо-таки выдернул ее, как морковку, из кучки танцующих и куда-то поволок. От удивления она не брыкалась. В маленькой, зашторенной комнате он еще и дверь прикрыл - стало совершенно темно. Ее соседка по этажу в таких случаях говорила - А еще галстук надел! Этот, правда, был без галстука, в вязаном свитере.
Очкастый подбежал к окну и приоткрыл штору - пробился желтый осенний луч. Помнила она его или нет? Профиль был похож на кого-то.
-Послушайте, вы же мне когда-то жизнь спасли, - выкрикнул он.
-Я не Галя,- пролепетала она.- Я совсем-совсем не Галя! Вы ошибаетесь.
Но очкастый был твердо уверен в своей правоте. Возможно, он помнил все-таки ее, но перепутал имена.
- А почему вы другая? А где косы? А худая почему? Я лежал тогда с воспалением в больнице и в бреду вспоминал… и стихи… А стихи-то вы пишете? Почему я нигде не встречал? Даже в самиздате?
Он сыпал вопросами, а она не знала, что отвечать, да и к ней ли они относились? Что, если в кружке была какая-то Галя, которой она не помнит? Ведь у нее кос никогда не было, а у этой Гали они, возможно, были. Но стихи-то очкастый припомнил именно ее- «идиотические»! Сразу в фойе кинотеатра давай их декламировать. Смутил ее страшно.
-Вы знаете,- очкастый подошел к ней вплотную, - я сейчас снова того… уезжаю. А что если вы меня опять спасете?
Он схватил ее руки и стал лихорадочно вглядываться, подставив их под луч, пробившийся из-за приоткрытой шторы. А она вырывала свои просиявшие золотом ладони - не такие уж у нее ухоженные ручки, чтобы их разглядывать. Маникюр облупился, отечественный лак совсем непрочный. А хороший, импортный - безумно дорогой.
- А можно я… Да что за детский сад, черт возьми!
Почему вы такая же? Вы что - не жили? Такая же дикая. И боюсь я вас так же!
- Жила, почему же? - огрызнулась она, а сама подумала. - Разве это жизнь? Все как сквозь сон, сквозь туман, сквозь морок. Не заряженная энергией любви, не пробужденная безумным чувством, как и эти юнцы в автобусах и метро.
Ночью, засыпая, она думала, что бы ей такое вспомнить - побеззаботнее. И вдруг увидела совершенно отчетливо бревенчатые стены, грабли и лопаты в углу, ощутила запах сырости… Да это же сарай на их даче, когда еще жива была мама и они снимали летом целый дом в Подмосковье. С этим сереньким сараюшкой связывалось что-то самое-самое, словно туда ушла душа и там поселилась,- а она продолжала жить без души. Рядом с сараем была разбита клумба, цветы сажали уехавшие хозяева, сдавшие им на лето свой дом. А ей достался единственный в мире аромат ярко-белых в темноте цветов, когда она вечерами шла на огород пропалывать морковь и свеклу.
Душистый tobacco (ей так и вспомнилось - tobacco). И она оттуда, из своего дальнего далека, из глубины воспоминаний, словно бы увидела, разглядела, прижалась, растворилась и услышала какую-то ломаную русскую речь с английским акцентом. И клок черных волос над лысеющим лбом, и трубку, испускающую душистый дым, и заинтересованный взгляд из-под очков, но это был вовсе не толстый серьезный Эйнштейн, а совсем другой, которого она, скорее всего, никогда не видела.
И этот незнакомый, неувиденный, но словно бы знаемый и любимый, был за морями и долами, куда дойти - истоптать семь пар железных сапог.
Но весть от него, пусть уже стершаяся, искаженная, как эхо в бездонном колодце, все-таки дошла до нее. Словно бы в непроницаемом небе вдруг открылась и стала явной глубина, - и она, всегда такая скованная, робкая, тушующаяся, ощутила вдруг свои скрытые силы, таланты, возможности, свою красоту, о которой намекали взгляды проходящих мужчин, все то, чем она могла стать и не стала, все те запредельности, которые она в своем скучном полусонном быту не ощутила. И все это пришло к ней как образ простого сарая из серых бревен, возле которого росли невзрачные белые цветы с таким тонким, мучительным ароматом…
И если его Божественное Высочество захотело испытать еще и такую возможность встречи, то оно может торжествовать - проставить в своем каталоге порядковый номер, год и число. Хотя зачем ему год и число, если у него в запасе вечность?
Добавить комментарий