В другой раз, уже много-много позже и тоже, кажись, по телеку или на фотографии я встретил доброго дядю Корнея Ивановича в обличье индейца с павлиньими перьями на голове и в простой бытовой блузе с пуговицами. Правда, без одной, только – след (однако при галстуке и в брючной паре), окружённого переделкинской деревенской детворой в пилотках. И с вытаращенными глазами. Он что-то танцевал, мяукал, мычал, кричал петухом, кукарекал. И тоже это было здорово солидно, необычно и смешно.
И запомнилось очень …
И все припоминается и припоминается
и конца этому не видно.
Про «Телефон »
Был я и на могиле Чуковского (студентом - заочником Литинститута) в середине 80-х в том же Переделкине. Это было зимой, такой вокруг живительный хрусталь на голых деревьях, серебристая, почтительная, не кладбищенская, не скорбная тишина, где-то гудит и бьётся проводами электричка и стынет – бьется речка Сетунь…
Сидим на лавочке, курим болгарские сигареты « БТ» с фильтром. И вдруг неподалёку, откуда-то то ли сверху, то ли снизу звонкий голос: « Февраль! Достать чернил и плакать … » Пастернак. Стихи. Читает кто-то … Борис Леонидович, многолетний сосед Корнея Ивановича по даче (и по земной жизни и злой эпохе). Всё правильно! И здесь! Он где-то близко. Здорово. Мы не одни. И я, сам не зная почему, решился откликнуться на эти бессмертные пастернаковские строки, на тот «голос», громко, наизусть, нарушая морозную тишину и под звон-перезвон хрусталя на ветках, во весь опор, начал читать моё любимое: чуковский «Телефон». Такая вдруг получилась славная перекличка…
«Ленинградским детям»
Моя начальная школа была на Невском. Мужская. Она называлась «Петершуле» и славилась на всем моем Заячьем Острове не только своим «седым» возрастом (она была основана аж в 1704 году) и выпускниками. Здесь учились уму – разуму будущие декабристы, профессора, статские советники, дипломаты, дети – детей, немцы, евреи, русаки, белобрысые эсты, шведы , угро-финны, католики, пасторы, провизоры, чуть ли не римские папы, храбрые ратники последних мировых битв и революции.
Потом – из нашего брата на слуху: Даниил Хармс, Эдит Сёдергран, Юрий Михайлович Лотман, Илюша Фоняков, Коля Браун¸ «золотой» боксёр – олимпиец Геннадий Шатков, актёр из актёров – Михаил Козаков, нынешний великий знаток и историк архитектуры Борис Кириков; да, да, всем прикасаемым - прикоснувшимся к этим, говорящим с историей на Ты, на равных и нараспашку стенам (кому довелось мизинцем, как мне, кому плечом, кому выпало на всю катушку) всем им и нам – легион Имя.
… Но конечно (см. – выше) не только ими (имярек) – выпускниками и педагогами, гордыми стройными рядами уже ступившими в пантеон Петербурга – городка славилась наша школа, нет! Речь идет о великолепном старинном светлом в сто окон Актовом зале с пожелтевшими в простенках старинными мраморными досками – табличками с выбитыми на них едва различимыми именами выдающихся выпускников и меценатов, весьма далеких и далеких времен.
Огромная оперная сцена. К крылатые к ней ступени с двух сторон, красно - чёрного благородного дерева скамьи, с высокой выше голов резной прямой спинкой, вышколенный паркет, орган, мраморный изразцовый камин, просторный рояль фирмы «Бехштейн» (вот слово и еще – одно – главное – исповедное « Петершуле », которым мы гордились, заполняя анкеты, несмотря на то, что оно было сплошь н е м е ц к о е), классная акустика, высоченный потолок и люстры.
В этом зале постоянно в учебный год (особенно в каникулы и в праздники) устраивались школьные концерты, ставились спектакли, давали уроки танцев, декламации, каждое первое сентября учителя встречали своих пугливых первоклашек, ибо по чуть ли не вековой традиции на эту церемонию родителей оставляли « за кадром», в гардеробе или на школьном дворе (так именно я первый и единственный раз в жизни « потерял» свою маму). Каждый год 22 апреля самых достойных принимали в пионеры с духовым оркестром, а медалистам вручали золотые и серебряные медали. Здесь же посвящали (принимали) в комсомол девчонок из соседней 217 – й женской школы. Как правило, это были шести – семиклассницы.
В качестве зрителей или – свидетелей (присяга, как ни крути) было обязательно присутствие всех старшеклассников. Их заводили строем, рассаживали на эти скамьи со спинками, и они восседали как судьи только без буклей и париков. Их основной обязанностью было хлопать каждой вновь посвященной барышне (моя богиня Мнемозина дергает меня за ухо – давай, ближе к делу, к Чуковскому « караул, мол, устал »), но как смолчать когда явилась такая картина? Одни из « судей » сидят тихо и спокойно исполняют свою роль, но иные, кто постарше + второгодники ерзают на своих местах, шушукаются, хлопают намеренно невпопад, шепчутся, хихикают, тыкая пальцем то на ту то на иную комсомолку: гормоны, брат, гормоны, брат, гормоны ...
И вот в 1954 году моя родная школа Петершуле готовилась отметить 10 - летие снятия Блокады концертом силами самых учеников. по одному номеру от каждого класса кроме начальной школы. В нашем классе это задание нежданно было поручено мне с наказом самому выбрать стихотворение, рассказать, почему именно оно, выучить и прочитать со сцены перед публикой.
« Женя, ты же не подведешь свой 5 бэ и меня, – сказала Белла Захаровна, моя самая любимая (« любимая в доску») учительница с 1 по 4 класс и отвечающая за весь концерт и за всех нас. Это был странный выбор, особенно когда в нашем классе был свой артист – Игорь Эм (Мушка тин) чуть ли не с первого класса мечтающий стать артистом, ездил в Артек, ходил в театральный кружок в Аничков дворец и вообще - любил поторчать перед школьным зеркалом петровских времен в гардеробе. А я!? Что я? Противно картавил, шепелявил, боялся собак и кошек, да и т.н. «общественного темперамента » – ноль без палочки.
Правда, для сцены я был (внешне) вполне пригоден, кучеряв (шевелюра) с басом, губаст, как эфиоп, черняв, сильно похож на маленького Пушкина – даже в кино хотели снимать, документальное, не хухры – мухры, да вот заболел ангиной (уж, сколько лет я мараю бумагу и все про себя, про себя, пора бы дать слово – другим, но тут из этой песни слово не выкинешь, терпите …). Да и пионером я, кажись, не был.
Вот брат мой, старший на три года, тот да, Толька, был и был звеньевым. … И еще « не в мою пользу » к этому моменту моей мальчишеской жизни « по – апрелю » 1954 года после школы я кучу времени (до темноты) проводил в нашем огромном проходном дворе, который одной аркой выходил на угол Желябки и Невского, а другой - на бессмертные гранитные берега Мойки, тянувшиеся от Вольфа и Беранже аж до Академической Капеллы. Эти стены, крыши и сараи и были моею alma mater + два заповедных школьных кружка: краеведческий в библиотеке у Раисы Григорьевны Рыжик и переплетный в мастерской на чердаке у школьного завхоза Михмиха …
Итак, стишок! Задание училки и мое обещание не подвести близкого человека, Беллу Захаровну, я принял как клятву. … А мы дома уже сколько - то лет (может – тыщу) почти каждый битый месяц получали на дом « Мурзилку » бесплатно, какой-то был блат. Мы с братом ее читали, листали, раскрашивали, вырезали картинки, но я не помню, чтобы журнал сильно нас занимал - мы как – то так быстро выросли из этих штанов. И мама по своей гимназической привычке все хранить для пользы дела и впрок исправно подшивала наши « Мурзилки » толстыми нитями и перетягивала шнурками.
Но от времени эти старые подшивки совсем растрепались, любимые картинки поблекли и стёрлись и и были отнесены в закуток на кухне. И вот уж не вспомню ввек - почему нам понадобилось приволочь из кухонного заточенья в комнату одну ( из нескольких ) мамину пухлую подшивку « Мурзилки ». Но шнурки как – то пожухли и моя поклажа что называется « дала течь», листы повылазили наружу.
… И вот – судьба! Один листик, как бумажный кораблик, поднял паруса и спланировал на пол. Смотрю. Читаю. Чуковский. Ленинградским детям. С картинками. Вот оно! И Чуковский – классик как Пушкин или Некрасов. И слово - блокада есть, совсем здорово. В самом конце. Да, стихотворение оно оказалось слишком длинное, трудное и какое-то нескладное, да ещё написанное лесенкой, но зато в нём оказалось много названий городов, стран (одна «Гаага» с двумя « а » чего стоит) В общем, прямо как яблоко Ньютона, как он (Ньютон) догадался – ведь я и есть – ленинградские дети, и блокада моя … Я был счастлив.
И вот настал тот январский денёк - вечерок, концерт, наш зал. В зале: мамы, папы, разный люд, медали, один товарищ был даже в бескозырке с лентами на затылке в простой одежде. По программе я был где-то посередке. Вот прошёл дуэт двух девчонок из соседней женской школы № 217 , которая была просто у нас за стенкой – вход с Софьи Перовской. Они пели « Катюшу» (в 99 году прошлого века одну из того дуэта, Зинку Ш-кую я встретил в Нью - Йорке в читальном зале Славянского отдела тамошней Публичной библиотеке на углу 42 улицы и 5 авеню в Манхеттене; узнали друг - дружку в миг), потом проехал акробатический номер двух братьев – близнецов Катревичей (близнецы аховые, просто один к одному Витя - Митя – Витя, потеха, первый второгодник и лапоть, а другой – нормальный. И этим даром своими природным они дурачили учителей своих и родичей.
И додурачились до того, что женились на двойняшках, не из нашего двора – чужаки, у нас были свои двойняшки – сестры-близнецы Зайцевы, Лора и Нора), потом или через номер « китаец » из соседнего 5 – а Арно Мовсесян играл скучного Бетховена на виолончели, за которой его самого было не видно, « китаец» – прозвище, хотя он был никакой не китаец, а жгучий армянин.
Стал врачом скорой помощи, погиб в Афганистане; дальше – гимнастка с обручем Галька Кузнецова, за ней Женька Шлюга – Шлюглейт пел что-то не своим голосом под свою гитару
… И вот – я! Меня обьявила сама Белла Захаровна и двинула прямо к рампе, носом к носу к первым рядам зрителей, самых – самых заглавных гостей. И ушла, бросив меня к ним на произвол судьбы. Прокричал одним махом в одно слово «Корнейчуковскийлениградскимдетям» - и все пошло – поехало как по маслу, автоматом, с паузами и с ударением и так далее. Еще бы не поехало, все по науке, как учили.
На самой последней репетиции мама моя (все мамины подружки по выпуску Бобруйской женской гимназии прочили ей бедовой, рыжей с голубыми глазами идти в артистки, да и по таланту, а она подалась в Петроград в биологи, но мечты - то остались) дала мне последний совет из своего опыта. Мол, заранее из-за кулис высмотреть в зале из публики одно лицо. Запомни его и как выйдешь - сначала узнай его, мигни сам себе и потом уверенно шпарь во весь опор как бы ему одному. И все будет на пять, что и требуется доказать.
… А если вдруг ты начнешь запинаться, забудешь текст или что-то пойдет не так - тот человек шестым чувством тебя выручит (вот ведь как в воду глядела). А пока я так и сделал и выбрал тайком того самого дядьку в бескозырке с лентами на затылке …
Итак – продолжаю, машу руками и кудрями, кричу своим картавым басом и каждый стих и мах – прямо вонзаю в этого человека - полный успех …
И вот финал …
Кричу
В те годы… вы знаете…
В годы блокады!»
И снимут пред вами шляпы. И тут у меня заминка прямо посредине строки, как свет погас. Из – за слова « блокада » (комок в горле) … Я опять начал. … И опять на этом слове заминка, комок, слезы вот – вот … Ступор … Это был миг и целая – вечность, стою, вперившись глазами в « бескозырку » (а ведь читал накануне с выражением от корки до корки маме, брату, Белле Захаровне на репетиции, соседям, закадычным, Борьке и Сявке Абрамову и Норке Зайцевой, во дворе и всем - всем все стихотворение и с этим главным – заглавными словом в финале, а братишка мой, Толька, придумал мне мизансцену – показать как некие « они » снимут перед нами, героями - блокадниками свои шляпы и кепки и картузы).
Повторяю, не миг – вечность. И тот, бескозырка, что-то смекнул. Встал со своего места, сорвал с себя эту бескозырку махнул ею и в придачу показал мне кулачище с большим пальцем вверх как гладиатору в Афинах …
… Или тогда же, в две тысячи
Двадцать четвёртом году,
На лавочке сядете в Летнем саду,
Или не в Летнем саду,
А в каком-нибудь
Маленьком скверике
В Новой Зеландии
Или в Америке, –
Всюду, куда б не заехали вы, –
Всюду, везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа,
Чикаго и Кракова
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
«Он был в Ленинграде…
Во время осады…
В те годы… вы знаете…
В годы блокады!»
И снимут пред вами шляпы.
Не сбился. И больше уже не собьюсь. Пошли хлопки. Поклонился и пошёл себе за кулисы. И вдруг этот «бескозырка» впрыгнул на сцену (мощный такой дядя, моряк, флотский, длинный как жердь) нагнал меня, схватил довольно больно за рукав, вытащил обратно к публике, вытянулся во весь свой рост и поклонился всем и мне до самого полу. …
Вот вам и весь сказ: все тут ясно, как сказал Федор Михайлович « до нитки » … Или как говорила в таких случаях тетя Хая, мамина старшенькая сестра « до наволки » , в поэме у этого слова роль иная – всечеловеческая.
Добавить комментарий