Там на краю небес она горит
Нед тающим дыханием заката-
Как странника мираж она томит.
Как среди тьмы напевы Сарасате!
НА ПЛОЩАДИ СВОБОДЫ КОГДА-ТО…
Как-то в полях своих томилинских над застружными волнами февральских снегов я увидел над закатом планету - Может быт, Венеру, Геспер, Веспер, Эстер. Как ее называли древние… Переливающуюся в ореоле закатных облаков... Или это была не планета, а просто звезда, бесконечно более далекая? Было это давно, десятки уже лет назад. Но конечно, она бывает там и сейчас, в этом месяце, и была много раньше. Но что мне в ней? В ее томящем душу призыве? Ведь далека ! Бесконечно далека!
Но вот же ее свет, переливы фотонов – здесь, в глазах, в отблесках снега? Так значит и она здесь, со мной?
… Память моя, меж тем, от мест подмосковных улетает уже дальше к детству и юности – на Волгу, в полуазиатский город, с церквами и мечетями, куда семью мою забросила Вторая Мировая война… Прямо с московского Рождественского бульвара, где мы жили во впадающим в него переулочке – забросила в виде несчастных беженцев. С убогим скарбом, или «эвакуированных», как тогда официально нас называли, а провинциальный русский народ точно нарек: «выковыренных!»
Хотя безусловно, местные власти отнеслись к нам намного лучше, чем теперешние наши к беглецам нынешним, и довольно быстро после нудных часов сидения на асфальте, на наших матрацах и одеялах, меня и двоих братьев моих, с отцом и матерью – во дворе общежития Финансового Института. Еще был август 1941 года - конец лета! Нас подселили в деревянный старый дом на улице Касаткина, к хорошей женщине с фамилией Батаргина – и сейчас помнится! В заднюю комнатку с печкой и окошком во двор на ледники и сараи, но и на огромную старую иву, буйно распускающуюся и цветущую веснами! Комнатка была, конечно, маловата, но мы, мальчишки, свободно бегали на хозяйкину половину с зальцем, где вольно росли в кадках тропические фикусы и другие странные растения и скользил рыжий вороватый кот… Ну, я, конечно, понимаю теперь, что все это произошло так быстро, потому что мой отец все же был сотрудником Наркомата финансов, который эвакуировал своих – «централизованно»!
...Военные зимы в Казани были аж жуть! Холод на улице до - 40 С. Коптилка с керосином вместо электричества. Меня с двумя младшими братьями уже шатало ветром... Отец еле добывал для нас еду по карточкам, иногда на базарах. Хлеба давали неработающим и детям по 400 граммов на день... Мать сначала работала, но потом, из-за частых наших хворостей, сидела дома. Как-то она, от голодной слабости и рассеянности, потеряла хлебные карточки и хотела наложить на себя руки. И только сознание ужаса за жизнь нас, троих детей, удержало ее...
Продав последнюю драгоценность матери — золотые часики с мелкими алмазиками и рубинами вокруг циферблата — а я их помню и сейчас!, отец смог купить хлебные карточки на базаре и мы спаслись. Он покупал миски, ложки, кружки, — дюралевую посуду, которую делали из ворованных кусков металла работяги с 22-го авиазавода, где, между прочим, работали в те годы известные советские заключенные: авиаконструктор Туполев и — будущий космический конструктор Сергей Королев. С мешком этой посуды отец мой, будущий профессор, садился в поезд в сторону ближних станций, Канаши или Арска, и шел по деревням, выменивая ее у людей земли - колхозников на картошку, лук, капусту, банку меда или морковь...
Народ воюя и воруя жил —
И вырастал я, и угрюм и светел,
А ветер годы гнал словно фалетер ,
Над похоронками по-бабьи выл...
Его хватали в поездах и на станциях, подозревая в нем дезертира... Один раз хотели отправить на фронт и еле-еле, проверив его "бронь," отпустили... Один раз сторож в поле застал его за вытаскиваньем из бурта брошенной под снегом капусты и посчитал это воровством. Отец снял очки, стал на колени: «Бей уж, - прошептал он, но не веди в правление — дети с голоду сдохнут!» Мужик, выматерясь, ударил раз его в ухо, а потом махнул рукой — отпустил. Отец вытаскивал нас из голодной смерти как мог, но жизнь наша висела на волоске несколько раз, о чем мы по малолетству не догадывались...
К 1943 году могучая помощь Америки, этих, ругаемых многими сейчас Соединеных Штатов — пеммикан , свиная тушонка, яичный порошок в навощенных коробках, сало, ветчина в банках — пошла в страну и стала доходить и до Казани, с ее работающими на войну заводами. Тыловые города, с их оторванными от кормилицы-земли рабочими, техниками, интеллигенцией, стали выживать на этом спасительном «ленд-лизе».
Армия на фронте и в тылу в госпиталях ела американскую тушонку и яичный порошок и стала получать самолеты, перегоняемые через Дальний Восток и другую военную технику. И поехала, уже не на гребаных «Зисах» и «Полуторках», а на трехосных, с лебедками, с ведущими передними и задними колесами студебеккерах и на легковых джипах!
Масса колхозов — неслыханное дело! — стала получать, - вы только вдумайтесь! - посевное зерно с неистощимых полей Айовы и Оклахомы. Сталин ведь, из-за идиотской самоуверенности, дал застать себя Гитлеру врасплох и отдал ему, отступая, все золотые хлебородные замли: Украину, Кубань, Дон, Воронежские черноземы и Предволжье ! Откуда же взять было нам хлеба-а-а-а?
- Мы бы все, Марик, сдохли бы с голоду, ЕСЛИ БЫ НЕ АМЕРИКА!— не раз повторяла моя мать. И когда при мне за то или иное начинают ругать Великую Заокеанскую Державу, я всегда вспоминаю слова моей матери.
Да, на голодное брюхо — не повоюешь! И если посчитать с честным сердцем весь объем заокеанской помощи, то уж процентов СОРОК, а то и ПЯТЬДЕСЯТ ПОБЕДЫ над нацистким ящером, придется отдать союзникам. К великому сожалению, слишком многие нынешние россияне, в том числе и весьма книжные, об этом не знают или знать не хотят! Когда же история не из единого, учебника, а горчайшая, но РЕАЛЬНАЯ история, хоть чему-нибудь нас научит?.
4.
…Фантазией безумного Эдгара
Вдруг стала жизнь, когда погнали нас.
А в дом модерн шарахнуть мог фугас, -
Всех на восток - подобием товара...
Нас повезли в товарных, где татара
С чуваш живут, и поселили нас
К хозяйке, где племянник был как раз
Из Куровской, и вот уж мы с ним-пара!
…По малу лет я много не тужил.
Мы с ним на чердаке сыскали "Ниву",
И в леди обнаженную Годиву
В плаще волос вперялись... Как кружил
Нам голову журнал, как ветер гриву
Ее коня - до трепетанья жил!
6.
До голубенья щек, прозрачья жил
Нас голод гнул и колыхал нас ветер...
Свет электрический уже не светил.
Лишь керосиновый едва коптил.
Народ, воруя и воюя, жил
И вырастал я, и угрюм и светел,
А ветер годы гнал, словно «фалетер».
Над похоронками по-бабьи выл...
...Но вот, после военных холодов и голодов и бесконечных детских хворостей – я, спасенный, наверное, еще воздухом Волги и вишней бесконечной на ее берегах, уже студент Университета Казанского, кружусь с какой-нибудь юницей в вихре вальса или движусь в плавной «елочке» танго в некоем Клубе меховщиков - и было это в далеком 54-м году, уже после смерти Сталин. И вдруг вижу стройную девушку в алом рдеющем платье. Черные трубчатые волосы вокруг нежнобрового татарского лица. Маленький упрямый подбородок. На щеке родинка! В пристальных черных глазах – бездна. Гриновская Фрези Грант, скользящая узкой туфелькой по ночной страшной воде вдруг привиделась мне! Я бредил Александром Грином в те дальние годы… Он, и конечно, Эдгар По и Брет Гарт и Джек Лондон пронзали меня ощущением, что в жизни в ее обыденном течении - может тебя манить таинственное НЕСБЫВШЕЕСЯ, безотчетно желанное, которое вдруг… сбывается !
….И вот заснеженная площадь, носившая имя Свободы, отчаянная решимость заговорить здесь с ней, уходящей наискось к путанице окраинных улиц по снеговым извивам – на вечере ведь я так и не успел пригласить ее на танец! И я бегу за ней, словно в некоем магнитном поле. «Ну не трусь же, робость несчастная! – кричу я неслышно сам себе! - Сейчас или НИКОГДА!» И – как прыжок с вышки в ночную воду:
-Простите! Скажите, пожалуйста, если кто-то на вечере не успел с кем-то потанцевать, а потом подошел и заговорил – то этого нельзя? - А что, вас кто -нибудь отверг?- услышал я. Свершилось – разговор родился! – Или нет? Пока еще нет! - А как ваше имя? – Соня. - Я назвал себя. - И где же вы учитесь? – В консерватории. – Рояль? – И рояль тоже! - А что же еще? - Я занимаюсь композицией. О! Мне осталось только открыть рот, но потом однако сообщить, что я учусь на геологическом, на последнем курсе, и пишу иногда…стихи! И вот я уже иду рядом, провожая ее по бревенчатой улочке старой Казани, ибо это была именно Казань, место, где неподалеку раньше жили мы, до переезда к центру города все в то же общежитие Финансово-экономического института, где начал преподавать мой отец.
…Январский день на запад, рдея, стёк.
Страниц усталые закрыты веки
И я иду сквозь вьюжный ветерок,
Метущий улицы - заснеженные реки.
А буйная мелодий карусель
Улыбок, смеха - мчится без умолку
И город, запахнувшийся в метель
Вдруг видится одной, огромной елкой!
И вот,рожденные блуждающей мечтой -
рисуются среди ее созвездий
Виденья вьюги смутно- голубой -
Творенья позабытых здесь поэзий...
Древнегреческое имя и простая татарская фамилия ее, встреченной тем новогодним вечером, известны всем, неравнодушным к звуку новейшей музыки ХХ и ХХ1 столетий, по обе стороны Атлантики и на дальнем Востоке. Ах, двадцатый век! Может быть, он самый трагический изо всех проходящих по планете Земля! Софья Губайдулина - головоломный, парадоксальный, утонченнейший, иногда невыносимо грозный музыкальный Космос!
« …На лучших из людей
Упало пламя неба…
Испепелило их
И даже дыма - нет!»
Редкие исполнения в Хрущевской, Брежневской и в Андроповской России…Музыка для кино – для заработка. Гонения в газетах, в журналах и, наконец, успех после отъезда в Германию - в Европе, в Штатах и, наконец, на родине. Лучшие виртуозы мира – Гидон Кремер, виолончелист Тонха, ансамбль ударных Марка Пекарского исполняют ее произведения на знаменитых мировых площадках. И, наконец, Орден Восходящего Солнца - за творчество от японского Императора…
Мы были вместе в Казани, а потом и в Москве - несколько лет.
Линия моей жизни в значительной степени определилась этим…. Мы уже давно расстались, она уехала после перестройки на Запад и живет все в той же любящей музыку Германии в домике, купленном на средства от продажи своего архива, не в дали от Гамбурга, в сельской местности, иногда давая концерты в Москве и в Татарии.
О ней появляются статьи в газетах, журналах и телепередачи, и даже не так давно открыт ее музей в старом казанском доме, на улочке Тельмана, где она жила когда-то.
Да, а я вспоминаю те давние времена нашей юности:
7.
…Но я люблю её, за что? — не знаю сам.
Идешь, лет тысяча тому — в Казани.
Послевоенно тощ. Но как в сказанье —
Вдруг музыка к февральским небесам! —
Шопен ли, Григ? Да кто ж играет там?
Зачем, какие силы приказали
Узнать мне муку музыкой в Казани?
Снежинок искры, к черным волосам
Летящие? Зачем ее касанье
До клавиш. И горящий «Исламей»?
И над провинцией — куда ж? Взлетанье?..
Зачем закатных ярусов зиянье
Мы любим?.. Или реи кораблей?
Иль тех степей, за Волгою молчанье?
И вот она, Казань послевоенная…. Молодежь, спасенная судьбой от военной жизнедробильни, недокормленная… Одетая в перелицованные довоенные отцовские или дедовские еще пиджаки, в перешитые из них же курточки, с медными пружинками молний. В чешские, с квадратными носами, ботинки фирмы «Батя», в подбитое ветром демисезонное пальтишко, привезенное из оккупированной Германии и купленное мне в каком-то комиссионном, на с трудом выклянченные мамой у отца моего для любимого сыночка деньги! Модным ведь быть так хотелось!... Молодежь, вдохновленная трофейными, вывезенными из фильмотек германских фильмами и вывезенными же вместе с ленд-лизовской тушонкой и яичным порошком из Штатов фильмами американскими !
И ослепительным самодельно записываемым на «ребрах», т.е. на старых рентгенпленках джазом, – рвалась к жизни, к удовольствиям, к романам, ужасаясь как тяжкой доле отцов и дедов, так и рабской их бессловесности..!
«Тише, тише! Марик услышит..!» - запомнил я с детства ночное перешептыванье родителей, – а жили мы тогда все в той же Казани, в одной комнатке, - хотевших видно поговорить о сосланных родителях и ссыльной же одной из сестер матери. Языки однако же развязывали и вернувшиеся из Европы уцелевшие солдаты. Они, возвратившееся после похода по десятку западных стран и осмелевшие после стопки - другой, отверзали рты и выдавали такое, что никак не влезало ни в какие мерки газет тех лет: -Эх, Степан или Ахмет, брякал в сердцах какой–нибудь Иван своему собутыльнику. - Да у немца в коровнике в сто раз чище, чем в твоей халупе! Да и вода и холодная и горячая из кранов течет…! .. А мы? Мы же победили их и что…? И Степан или Ахмет склонял думающую часть своего тела и начинал упорно чесать в ее затылочной половине… Все это многих, очень многих, заставляло задавать себе вопросы. Старались докапываться до причин. Иные поговаривали даже о роспуске колхозов – крамола по тем временам страшная! И ах, все это было до поры!
А между тем, Казань была городом десятка с лишним ВУЗОВ, знаменитого Университета, Консерватории. Оперного и Драмтеатра. Старинного Кремля. Старых церквей и соборов и многих и многих славных в российской истории имен! Город на Великой реке. Этот розановский «Русский Нил» собрал за время войны и эвакуации немало московской и питерской интеллигенции из русских и евреев, которая пополнила убыль местной, особенно татарской, выбитой почти напрочь в тридцатые годы «Великим спецом» по Нацвопросам, на что особо указывал Василий Гроссман в своем известном романе…
Комментарии
Приятно было читать такой
Приятно было читать такой поэтический текст о далекой молодости, особенно мне прожившим в Казани почти всю сознательную жизнь и хорошо знакомым с теми местами которые автор так ностальгически описал. Спасибо.
Марик, прекрасно!
Марик, просто замечательно! Поставь на ФБ!
Добавить комментарий