Ей все время хотелось не быть, то есть не то чтобы совсем исчезнуть, а как бы куда-то провалиться, выпасть из бытия, как птенец из гнезда. Это чувство трудно было уловить и логически сформулировать, но окружающие, должно быть, замечали, как она внезапно застывала с коляской где-нибудь на людной улице, где ее начинали толкать нетерпеливые, спешащие люди. И даже в очереди, в каком-нибудь универсаме, где покупатели стояли тупо и оцепенело, ее лицо отличалось какой-то особой отключенностью, так что кассирше иной раз приходилось окликать «девушку» и резко встряхивать ее корзинку с продуктами: «Да очнетесь вы или нет?».
Мама говорила, что это от недосыпания, от нехватки витаминов А и Б, а также сильно пониженного по сравнению с нормой железа, о чем свидетельствовали анализы, но она-то знала, что дело не в витаминах и даже не в железе, - просто... просто… Муж считал, что ей совершенно необходимо сменить работу: методист на курсах - это что-то малопрестижное да к тому же малооплачиваемое. И нервотрепка, ого, какая нервотрепка,- он-то видит,какая она приходит домой, ей слова сказать нельзя- взрывается,как порох.
Единственным преимуществом, которое он постоянно отмечал в непрекращающихся общесемейных разговорах о ее работе и необходимости подыскать какую-то другую, был достаточно свободный график, что позволяло сидеть с Вадиком в очередь с бабкой Феней, которую они специально для этого «сидения» вытащили из Харькова. Бабка Феня оказалась особой довольно строптивого и независимого нрава. Постоянно сидеть и гулять с тишайшим Вадиком она отказывалась, по вечерам отдыхала у себя в комнате и изучала при свете настольной лампы по карте Москвы ее достопримечательности. И почти каждый день совершала вылазки то в один музей, то в другой, независимо от их военного, биологического или художественного профиля.
Все же предпочитала бабка Феня искусство. Иногда она начинала рассказывать про какой-нибудь экспонат, особенно ей запомнившийся. Они втроем сидели, как обычно, на кухне за вечерним чаем. Вадик ползал где-то поблизости, а бабка, похрустывая сахаром, макая его в чай и снова вынимая, чем до невозможности раздражала Катю, скрипучим, поучающим голосом рассказывала про какой-нибудь гигантских размеров медный самовар или необыкновенную раму от картины, которая потрясла ее воображение. Когда Катя не могла уже сдерживать досаду, она обычно шла в ванную стирать ползунки и почти плакала там от какой-то совершенно неоправданной и необъяснимой злости: ну что ей эти музеи и зачем ей самовар?
Однако однажды, случайно освободившись на работе раньше, чем обычно, она решила не бежать в булочную, поликлинику или куда-нибудь еще по делам прозаическим и обыденным, которых все равно всех не переделать,- а поехать в какой- нибудь художественный музей. Она это делала словно бы в отместку бабке Фене, которая ничегошеньки не понимала в искусстве, а проводила в музеях большую часть своего свободного времени. А она, Катя, в тайне догадываясь, что лишь что-то музейное, ушедшее в себя, погруженное в какое-то иное время, может ее захватить, коснуться каких-то тайных глубин,- не бывала ни в одном музее много лет.
И она поехала. В картинной галерее народу было немного, сначала она неуверенно пошла от картины к картине, но подчиняясь инерции сохранившегося еще со школьных лет убеждения, что картины следует смотреть непременно с экскурсоводом, который все расскажет и объяснит, присоединилась к группе, которую водил по залу высокий немолодой уже чернобородый человек с длинной указкой в руке.
Легко и пружинисто переходя от картины к картине, экскурсовод говорил своим звучным голосом с каким-то легким восточным акцентом гладкие, обкатанные слова, но иногда, рассеянно глядя на посетителей, он на миг словно бы впадал в оцепенение, останавливался, но потом быстро и немного испуганно оглядывался по сторонам и продолжал говорить ровные, красиво закругленные фразы.
Однако эти мгновения оцепенения, которые другие посетители, возможно, объясняли рассеянностью экскурсовода, навязчивым стремлением что-то припомнить или просто не замечали их, - были для Кати своеобразными сигналами какого-то внутреннего духовного сродства. И когда экскурсовод, дойдя до одной картины, вдруг резко отшатнулся и повернул в другую сторону, она остановилась именно возле этой картины и долго стояла, вглядываясь в смятенное женское лицо на фоне идиллического паркового пейзажа.
-Туда, туда, возлюбленный, нам скрыться б навсегда!- крутилась в голове какая-то запомнившаяся с детства строчка.
Это было похоже на галлюцинацию. Она словно оказалась по ту сторону реальности и вдохнула какой-то совершенно иной воздух: пряный, душистый, свежий, напитанный какими-то немыслимыми ароматами. И страстей она хлебнула каких-то иных, неистовых и испепеляющих, и горя такого, что оставалось только умереть. Ей хотелось плакать, неудержимо, без конца, и смотреть на несчастное лицо женщины с огромными глазами и жеманным веером в руке, и быть этой женщиной, всегда и вечно.
-Туда, туда, возлюбленный, нам скрыться б навсегда!...
К ней подошла старушка-смотрительница и стала что-то спрашивать, участливо заглядывая в лицо. «А как зовут экскурсовода»? - внезапно спросила она у старушки. Та холодно ответила и тут же отошла с видом оскорбленной добродетели. Зачем Кате было нужно это имя, она и сама не знала. К нему, находящемуся со своей группой уже в другом конце зала,-она, разумеется, не подошла. Взглянув на часы, Катя ахнула и побежала из музея к метро - бабка Феня наверняка закатит ей скандал.
Но когда через несколько недель на курсах срывалось мероприятие,- неожиданно заболел доцент, который должен был прочитать лекцию о русском портрете для электронщиков,- она вспомнила об этом случайном имени и внутренне даже обрадовалась подобному стечению обстоятельств. По телефонной книге она узнала телефон дирекции музея и с необыкновенной легкостью, удивившей и даже несколько ее смутившей, договорилась с научным сотрудником музея Тиграном Аветиковичем Акоповым о том, что он прочтет на курсах лекцию на какую-нибудь достаточно широкую искусствоведческую тему. Вы же понимаете, они не специалисты…
Тигран Аветикович в разговоре с ней по телефону был корректен и любезен, подробно выспросил ее о составе аудитории, поинтересовался оплатой, дотошно выяснял подробности проезда к месту лекции и вообще своим педантизмом напомнил ей мужа, отчего ей даже несколько взгрустнулось – неужели правда, что все мужчины одинаковы?
Но случилось так, что когда он приехал, электронщики уже разбрелись по домам; никакие силы не могли их заставить сидеть и ждать лектора два пустых часа. Напарника Кати, методиста Кузнецова, давно пора было выгнать за разгильдяйство - сколько мероприятий он уже сорвал! Но ему все сходило с рук, он был родственником директора, не то шурином, не то деверем, в общем, кем-то…
Так вот, этот Кузнецов, нагло улыбаясь, сообщил ей о неявке первого лектора, читающего о метеоритах, когда сделать было уже ничего нельзя. И хотя она буквально умоляла электронщиков не расходиться, подождать, - будет замечательная лекция о русском искусстве всех периодов с показом цветных диапозитивов, потом можно будет задавать вопросы, устроить танцы, банкет, карнавал - они только ухмылялись и сразу же ушли. Причем Кузнецов имел наглость успокаивать ее тем, что лектору уже все равно выписаны деньги и он, мол, будет доволен.
Потом Кузнецов тоже ушел, оставив ее одну расхлебывать эту кашу . Она сидела в неосвещенном, полуподвальном помещении курсов, ждала Тиграна Аветисовича и ей было так не по себе, что даже домой звонить она не стала (А Вадик был простужен, всю ночь кашлял) и не выскочила в соседний магазин, а просто так, тупо и отрешенно, просидела почти полтора часа в этом, до отвращения унылом помещении, уставленном казенными столами и стульями.
Вдобавок, когда Тигран Аветикович пришел и она сразу же, даже не успев зажечь свет, начала торопливо и путано объяснять ему ситуацию, сторож дядя Федя, с пьяных глаз, очевидно, решив, что никого на курсах нет, куда-то вышел, закрыв входную дверь на ключ. Так что когда она, услышав звук запираемой двери, выскочила в коридор и стала толкать дверь, - та не поддавалась.
-Тигран Аветикович, нас закрыли,- вернувшись в комнату, сказала она с нервным смешком.
-А лекция?- спросил он, по-видимому не понимая уже решительно ничего. Она опять стала по возможности дипломатично объяснять, что произошло с электронщиками и почему они его не дождались, но он, окончательно уяснив, что лекции не будет, не проявил недовольства или нервозности, а даже как будто обрадовался.
- Деньги, говорите, заплатят?- спросил он.
Она кивнула. И по-видимому, это его совершенно успокоило, так что Кузнецов был не далек от истины.
-Знаете, сторож, наверняка, пошел в магазин и скоро вернется,- торопилась объяснить она. Он здесь ночами дежурит- у нас дорогая аппаратура. Так что волноваться не стоит.
Она взглянула на Тиграна Аветиковича, но он, вроде, не особенно волновался, положил портфель на пол и сидел на стуле, закрыв лицо ладонью,- в позе человека, бесконечно уставшего.
-Хорошо у вас тут,- сказал он.- Тихо. Света нет.
-Я могу включить люстру,- откликнулась она.
-Что вы! Не надо. Или вы боитесь?
-Я? Чего мне бояться? - сказала она с несколько преувеличенной уверенностью в голосе и нервно подошла к окну, где сгущались осенние сумерки.
- В самом деле, чего?- Он все еще не отрывал ладоней от лица. - Что-то все снится, снится,- пробормотал, словно разговаривая с собой.
-И вам?- вырвалось у нее.
Он отнял руку от лица и попытался в нее вглядеться. Катя стояла довольно далеко от него и чувствовала на своем лице странную игру света, падающего из окна.
-А вы - молодая, - сказал он.- У вас это, должно быть, какие-то иные сны. Хотя мне до сих пор снится…Я в молодости забрался на одну вершину, я тогда увлекался альпинизмом, знаете ли, взобрался, взглянул вниз и так захотелось испытать, испробовать, непреодолимо захотелось…
-Прыгнуть?- прошептала она.
-Странно, что вы это знаете.
Она опять почувствовала, что он в нее вглядывается и даже слегка отвернула лицо,- ей казалось, что она сегодня совсем не в форме, измученная и уставшая от всех этих бесконечных волнений.
- А я знаю, почему вы не рассказываете о даме с веером, той, что в углу второго зала,- она говорила с какой-то лихорадочной поспешностью, точно боялась самой себе дать отчет в собственных словах.
-Что? О чем вы?- не понял он.
-Я знаю…,-повторила она - Потому что я тоже там гуляла.
-Где «там»? Вы это серьезно?
-Там удивительно…такой воздух…парки…,- она поняла, что просто не в силах описать тех своих ощущений.
-Вы фантазерка! Я действительно люблю эту картину и не хотел бы…Как здесь тихо, черт возьми! Даже в музее так не бывает. Вы давно здесь работаете? Хотя не надо, не отвечайте. Это все равно.
-Да, - согласилась она, и ей даже стало приятно, что он не захотел задавать ей дежурных, ненужных вопросов.
-Послушайте, дайте руку,- попросил он вдруг.
-Руку? Зачем? - удивилась она, но все же подошла ближе. Села на стул рядом с ним и протянула руку с двумя кольцами на пальцах - обручальным и маленьким серебряным колечком с рубином - маминым подарком.
Он взял ее за запястье и повернул руку ладонью вверх.
- Вот теперь я вас чувствую … и теперь вы меня немного боитесь, правда?
-Правда,-сказала она, хотя понимала, что не нужно бы этого говорить.- Вы хотите погадать по руке?
-Здесь темно. Трудно гадать и не нужно. Гадай - не гадай…Значит вы там были?
-Была.
-И еще хотите?
-Да.
Что было дальше, Катя помнила очень смутно, как сквозь завесу. Была тьма и блуждание по каким-то лабиринтам с редкими, слабо вспыхивающими огоньками, было тихое восточное пение с подвыванием, и лунная ночь на берегу какой-то горной бурной реки, и высокая вершина, к которой ее подвели и сказали: «Прыгай !» А она ужасно боялась и цеплялась за камни, обдирая руки и колени, и ползла вниз, прочь от этого страшного обрыва…
Ее пробудил звук отпираемой двери. Тигран Аветикович все еще держал ее за запястье, а тут вдруг наклонился и прижался губами и жесткой курчавой бородой к ее ладони.
-Вот и все, - сказал он. - Пора нам уходить. Спасибо вам.
Она не понимала, за что он ее благодарит, и вообще не представляла, сколько продолжался этот ее полусон-полубред,- но в комнате и за окном было уже совсем темно. Она выбежала к сторожу, ругая его, смеясь и плача. Тот был уже сильно навеселе и принимал ее истерические крики с добродушным смирением неисправимого пьяницы. Они уже выходили из помещения курсов, когда Тигран Аветикович вспомнил, что забыл позвонить, вежливо извинился, включил свет, ее ослепивший, и, подойдя к телефону, быстро набрал номер, сказав какой-то Наташе, что скоро будет. Она вдруг вспомнила, что дома нет хлеба, а муж должен вернуться сегодня позже обычного - у него совещание-, так что хлеб нужно будет купить ей в дежурном гастрономе.
На перекрестке они расстались. Он пожал Кате руку в теплой кожаной перчатке и, глядя ей в глаза, на миг снова словно оцепенел. Она это почувствовала и гипноз передался ей - она тоже оказалась в другом, неизвестном мире, о котором когда-то что-то читала… «Без времени, без дней и лет, без промысла, без благ и бед, ни жизнь, ни смерть»…
Поразительно, но они,видимо, страдали какой-то сходной манией, каким-то одинаковым психическим изъяном или, напротив, чем-то избыточным, не нужным, мучительным в реальной жизни. И вот судьба их неожиданно столкнула…
-Прощайте,- сказала Катя и стремглав помчалась к только что остановившемуся троллейбусу, который должен был довезти ее до гастронома.
Но странно, - еще и через несколько лет, уже провожая сына в школу, она помнила ту полутемную комнату с сумрачным осенним светом, льющимся из окна, свой нелепый бред и то, как он прижался к ее ладони колючей, седеющей бородой. Никогда это место ее ежедневной работы, которую она так и не сменила, с унылыми столами и скрипучими стульями, не было больше таким, как тогда. И все же она входила в эту комнату с какой-то тайной радостью и надеждой, что когда-нибудь этот сон ей еще раз приснится.
Добавить комментарий