Будущее в книгах Станислава Лема

stanislaw_lem_portret_16.jpg

«Вообще, триумф Лема не поддается никакому описанию – его встречали в СССР как космонавта, высадившегося на Луне».

(Борис Стругацкий – письмо Аркадию Стругацкому). 

«Станислав Лем - это Хорхе Луис Борхес эпохи полетов в космос, всерьез играющий со всеми понятиями современной философии и физики, от свободы воли до теории вероятности»

(Нью-Йорк таймс). 

                                1. О чем вы, пан Лем?

В литературе Станислава Лема будущее уже наступило. То самое будущее, которого люди ждали с начала двадцатого века. О нем много спорили ученые, о нем писали научно-популярные журналы, о нем рассуждали футурологи. И вот, наконец, оно явилось. Оно пришло не из мифов и древних пророчеств, обещавших человечеству много странных чудес, но из учебников по физике и математике, в которых логика всегда важнее человеческих чувств. В этом рациональном, наукообразном будущем и оказываются литературные герои Станислава Лема, ищущие в нем ответы на сакраментальные вопросы о том, что есть жизнь, что есть разум, что есть сам человек.

Иногда эти вопросы задаются Лемом с простодушной детской наивностью, иногда с угрюмостью законченного мизантропа, а иногда с глубокомысленностью профессионального ученого или философа. Однако за всеми этими, так непохожими друг на друга авторскими лицами, всегда стоит Лем – подросток, которым, судя по многочисленным интервью, писатель ощущал себя на всем протяжении своего долгого творческого пути.

Вечный подросток Лем родом из Львова. Здесь он провел свое детство и юность. Здесь он встретил Вторую мировую войну и фашистскую оккупацию, участвовал в движении Сопротивления, работал механиком и скрывался от еврейской депортации в лагерь смерти.

По этой причине (это можно лишь предполагать) в те мрачные времена его юности различного рода механизмы казались ему более безопасными и человечными, чем страшные люди в серых мундирах Вермахта, о которых он вспоминает в своем романе «Глас божий» как о холодных, последовательных и лишенных каких-либо человеческих эмоций машинах убийства.

И тем не менее, главная тема литературы Станислава Лема – это жизнь. И прежде всего - жизнь неземная, которую человек напряженно ищет в глубинах космоса, чтобы узнать у нее что-то очень важное, причем не только о ней самой, но и о себе… 

2. Лем и сказки

Вообще-то, Станислав Лем большой сказочник. В любой науке он может обнаружить сказочный сюжет, даже в мудреной и неимоверно трудной для понимания теории относительности Эйнштейна.

Лауреат нобелевской премии по физике Роберт Фейнман в своей книге «Характер физических законов» писал по поводу этой теории: «Было время, когда газеты писали, что теорию относительности понимают только 12 человек». Лем явно входил в эту дюжину. Оттого он легко превратил теорию относительности в веселую литературную историю, найдя в ней место для живого, реального человека. Этим человеком оказался космический скиталец, исследователь глубин Вселенной, Ийон Тихий, угодивший в результате повреждения своей ракеты в релятивистскую петлю, в которой он встретил самого же себя, только из другого времени, вернее, из других времен, откуда явилось множество его подобий, начавших спорить, кто и как должен ремонтировать поврежденный корабль.

Однако, эта шутливая история, как и все иные истории Станислава Лема про космос, поднимают чрезвычайно трудную проблему, с этим космосом связанную. Потому что космос при его ближайшем, литературном, рассмотрении оказывается совсем не таким, каким он видится издалека.

Действительно, в космическом путешествии возможности человеческого общения резко сужаются. Все прежние человеческие земные контакты в тесном корабле, описанном Станиславом Лемом, заменяются отношениями человека с электронным мозгом, роботами, собственными двойниками или с таинственным инопланетным разумом, который понять, как правило, он не в силах.

И естественно, что в этих, совершено неестественных условиях резко изменившейся жизни, оказавшийся в космосе человек, подобно шекспировскому Гамлету, начинает мучительно задаваться вопросами о том, что есть жизнь, что есть разум и что есть сам человек.

И, наконец, еще одна особенность литературы Лема. В его произведениях, описывающих новый, технократический мир, меняется литературная эсхатология, присущая естественным земным, человеческим историям, и особенно сказкам, которые у Лема теряют естественные человеческие черты.

Так, в сказочном сборнике «Кибериада» два инженера-изобретателя Трурль и Клапауций мастерят удивительные машины. Они создают механические армии, превращающиеся живые, разумные существа, которые в конечном итоге, отказываются воевать. Они создают искусственные тела для переселения личностей или страшных драконов, снабженных инструкцией по их истреблению. Они, наконец, мастерят машину, которая сочиняет стихи. Однако в этих сказках, как и в иных, уже «взрослых» произведениях Лема, практически нет женщин.

Действительно, все прежние, написанные до Лема мифы и сказки про преобразующих мир мужчин всегда кончаются одинаково. Эти мужчины, после того, как они совершат все свои подвиги, завершат все свои путешествия и победят всех своих врагов, наконец, находят свою вожделенную половину – прекрасную принцессу, на которой женятся, получают полцарства и на том успокаиваются. И появление в конце этих историй женщины, свидетельствует о том, что мир, в процессе повествования, изменился. Вместо войны он обрел новый закон – любовь, которая без женщины невозможна. Поэтому воссоединение мужчины и женщины и является главной целью всех литературных мужских приключений.

У Лема же все не так. В его сказках женщина легко заменяется машиной – женотроном. Эта созданная конструктором Трурлем машина, с помощью различных приспособлений, механизмов и программ может дать мужчине все то, что обычно дает ему реальная женщина. За исключением лишь одного – машина не может стать целью и смыслом его долгого и трудного мифологического путешествия, в которое он отправляется, еще не подозревая о его запрограммированном конце, в котором он должен обязательно встретить свою возлюбленную. Поэтому в «Четвертом путешествии» Кибериады, идеально сконструированный женотрон все-таки не сработал и не заменил космическому принцу его космическую же невесту. Однако, для того, чтобы принц заполучил свою избранницу - принцессу враждебного государства, конструктору Трурлю пришлось бомбардировать это государство специальной машиной – детометом, обрушившей на врагов множество маленьких, толстеньких симпатичных карапузов, заставив врагов сдаться и отдать свою принцессу, но при этом лишив самих будущих супругов естественного человеческого счастья деторождения, которое в механическом мире космических сказок естественным путем уже не происходит.

Эта же проблема утери человеком своих половых характеристик, являющихся одновременно характеристиками психологическими, мифологическими и глубоко философскими, возникает и в современной идеологии трансгуманизма, в которой так же, как и в книгах Лема, предполагается замена естественного живого тела человека искусственным протезом, лишающим человека естественной, но как воздух необходимой ему полоролевой мифологии, а потому и самой жизни… 

3. Лем. Роман «Глас Господа». Мир глазами математика

Одной из главных тем Станислава Лема является Контакт человека с инопланетным разумом. Этот контакт необходим человеку не только для того, чтобы узнать что-то новое о Вселенной, но, прежде всего, для того, чтобы понять самого себя. И если профессиональные психологи в попытке ответить на вопрос, что есть человек, погружаются в темные и запутанные лабиринты человеческой души, впрочем, никогда не достигая в этом погружении глубин Толстого или Достоевского, то Станислав Лем в процессе постижения человека идет иным путем. Он пытается смоделировать чужой инопланетный разум на основе рожденных человеческой цивилизацией научных теорий, а затем выбрать из них наиболее адекватную, способную раскрыть природу иного разума, а потому и природу человека. Потому что человек способен понять природу иного лишь в одном случае – найдя в нем себя.

При этом множество различных теорий, с помощью которых ученые в романе Лема «Глас Господа», пытаются понять инопланетный разум, сводятся к одной общей парадигме, состоящей в том, что человек – это рациональная логическая машина, чья деятельность, помимо математической логики, подчиняется различным статистическим флюктуациям, определяющим эмоциональное состояние человека.

Носитель этой парадигмы – главный герой романа «Глас Господа», участник проекта по расшифровке поступившего на землю инопланетного послания, математик Питер Хогарт так описывает свое отношение к математике, которую он ощущает интимной основой своего внутреннего мира: «В математике я искал того, что ушло вместе с детством, - множественности миров, возможности отрешиться от навязанного нам мира, отрешиться с такой легкостью, словно нет в нем той силы, что прячется и в нас самих. Но затем, подобно всякому математику, я с изумлением убеждался, до чего потрясающе неожиданна и неслыханно многостороння эта деятельность, вначале похожая на игру. Вступая в нее, ты гордо, открыто и безоговорочно обособляешь свою мысль от действительности и с помощью произвольных постулатов, категоричных, словно акт творения, замыкаешься в терминологических границах, призванных изолировать тебя от суетного скопища, в котором приходится жить. Но именно этот отказ, этот полный разрыв и раскрывает нам сердцевину явлений; побег оборачивается завоеванием, дезертирство - постижением, а разрыв – примирением». И, наконец, завершается это описание погружения человеческой души в мир математики выводом о природе человеческого языка и его связи с математикой: «Мироздание запечатлело свои законы в человеческом языке при самом его зарождении; математика дремлет в каждом наречии, ее можно открыть, но не изобрести».

В этом чувственном описании математической души Хогарта, Лем постулирует две идеи:

Математика выводит человека из мнимой, иллюзорной реальности и открывает ему истинную реальность.

Математика является основой человеческого языка, данного ему мирозданием.

В качестве иллюстрации этих идей Лем, устами Хогарта, приводит математическую модель социальной жизни человечества и управляющих этой жизнью законов.

«Когда-то я разработал для одного из своих друзей программу
эксперимента, состоявшего в том, что цифровая машина моделировала
поведение семейства нейтральных существ - неких гомеостатов, которые
познают окружающую среду, не обладая в исходном состоянии ни «этическими», ни «эмоциональными» свойствами. Эти существа размножались - разумеется, в машине, то есть размножались, как сказал бы профан, в виде чисел, - и несколько десятков поколений спустя во всех «особях» каждый раз возникала непонятная для нас особенность поведения - некий эквивалент агрессивности. Мой приятель, проделав трудоемкие - и бесполезные - контрольные расчеты, принялся наконец проверять - просто с отчаяния - все без исключения условия опыта. И оказалось, что один из датчиков реагировал на изменения влажности воздуха; они-то и были неопознанной причиной отклонений».
                Это описание внутреннего мира математика, в котором вопросы добра и зла являются не вопросами этики, но вопросами статистики, отражающей лишь степень вероятности возникновения каких-то абстрактных, случайных и, на самом деле, чуждых человеку событий, рождают в сознании самого Лема психологический портрет Хогарта, с помощью которого он отвечает на вопрос о том - каким должен быть человек, обладающий подобным математически ориентированным сознанием. Этот портрет Лем воссоздает через детские переживания Хогарта, из которых выросло его математическое мировоззрение: «Моя тяга к злу была изотропной и совершенно бескорыстной. В местах почитаемых - особенно в церкви - или в присутствии наиболее почтенных людей я любил размышлять о запретном. То, что размышления эти были ребяческими и смешными, совершенно не важно. Просто я ставил эксперименты в масштабе, который тогда был мне доступен. Не помню, когда я впервые приступил к таким опытам. Помню только щемящую скорбь, гнев, разочарование, которые потом годами преследовали меня, когда оказалось, что голову, переполняемую дурными помыслами даже здесь, в соседстве таких людей, не поражает молния, что отпадение от должного порядка бытия не влечет за собой никаких, решительно никаких последствий».

И еще одно воспоминание Хогарта о своем детстве: «Я никогда не мучил ни животных, ни даже растения, зато стегал камни, песок, измывался над вещами, тиранил воду и мысленно разбивал звезды вдребезги, чтобы наказать их за полнейшее равнодушие ко мне, - и злоба моя становилась тем бессильней, чем яснее я осознавал, насколько все это смешно и глупо».

При этом, высказанная Хогартом мысль о расчеловечивании математикой не только мира, но и самого человека, лишенного в математическом описании каких-либо человеческих черт и превращающем его лишь в безличного «гомеостата», вызывает у Лема страшные воспоминания его юности, прошедшей в оккупированном фашистами Львове. На страницах романа «Глас Господа» эти воспоминания озвучивает философ Раппопорт, с которым Хогарт делится своими мировоззренческими идеями, основанными на исключении математикой человеческого начала из мира и человека. В качестве живой иллюстрации этой математической, расчеловечивающей человека идеи, Раппопорт рассказывает Хогарту о том, как в 1942 г. был свидетелем массового убийства евреев фашистскими солдатами, которые тоже прошли через расчеловечивание, в результате которого утратили ощущение того, что евреи – люди.

В своем рассказе Раппопорт подробно описывает руководившего расстрелом молодого офицера, в идеально сидящем, абсолютно чистом мундире с белоснежным платком в руках, похожим на античное божество, для которого живыми существами были только он сам и его подчиненные, но никак не жертвы, которые не могли вступить с ним человеческий контакт: «Хоть он и обращался к нам, мы не были для него людьми. Пусть даже мы в принципе понимаем человеческую речь, но людьми не являемся - он знал это твердо. И он ничего не смог бы нам объяснить, даже если бы очень того захотел. Он мог с нами делать что угодно, но вступать в какие-либо переговоры не мог - для переговоров нужна сторона, хотя бы в каком-то отношении равная, а на этом тюремном дворе существовали только он сам да его подчиненные. Конечно, тут есть логическое противоречие, - но он-то действовал как раз в духе этого противоречия, и вдобавок очень старательно. Тем из его людей, что попроще, не посвященным в высшее знание, наши тела, наши две ноги, две руки, лица, глаза - все эти внешние признаки мешали выполнять свой долг; и они кромсали, уродовали эти тела, чтобы лишить нас всякого человекоподобия; но офицеру такие топорные приемы уже не требовались. Подобные объяснения воспринимаются как метафора, но это буквально так».

Однако, несмотря ни на что: ни на странную, деформированную математикой личность Хогарта, ни на страшные воспоминания о фашистских расстрелах, вызванные у Лема ощущением уничтожения математической идеологией всего человеческого в человеке, тем не менее, на протяжении всего романа «Глас Господа», он настойчиво пытается любыми способами связать математику с жизнью. Для этого, полученное людьми послание из космоса, являющееся математическим кодом нейтринного космического излучения, руками работающих над Контактом ученых он превращает в форму биологической жизни, чья структура определяется математической последовательностью космических сигналов. В результате этой процедуры синтезируется биоплазма, которая за внешний вид студенистой субстанции, была названа «Лягушачьей икрой». Эта субстанция напоминала людям вечный двигатель, поскольку энергию для своего биологического существования она брала из ядерных процессов входящих в нее атомов, что никогда не происходит с обычными, земными живыми белковыми организмами. Однако ничего больше о ней узнать не удалось. «Лягушечья икра» не являлась, в полном смысле, живым существом. Она не подавала никаких признаков жизни, с помощью которых человек мог бы вступить с ней в информационный контакт. Она не заговорила с людьми человеческим голосом, наподобие сказочной царевны-лягушки. Она никак не помогла Контакту человека с космическим разумом, который так и остался для людей таинственным и непонятным «черным ящиком».

При этом, преобразование математики в живую речь, открытие у математики некоей таинственной живой изнанки - и было главной задачей написанного Лемом романа «Глас Господа». Этой проблемой и занималось множество ученых, участвующих в проекте по расшифровке послания, именуемого - Глас Господа, пытавшихся расшифровать этот Глас с помощью различных математических средств. Однако, Глас Господа так и остался не понят. Лем, словами Питера Хогарда, приводит для этого печального факта множество объяснений. Однако, главное из них – это проблема языка. Математика, в процессе ее тщательного анализа, проведенного Станиславом Лемом, тем не менее, не оказалась тем универсальным языком мироздания, о котором прежде говорил герой его романа Хогарт. Между математикой и жизнью существовал какой-то непреодолимый таинственный зазор. Лем, словами Хогарта так объясняет провал проекта, связанного с расшифровкой инопланетного послания: Математика ничего не может сказать о мире - она оттого и называется чистой, что очищена от всех материальных налетов; очищение столь абсолютное служит залогом ее бессмертия. Но как раз поэтому она произвольна, порождая какие угодно, лишь бы не внутренне противоречивые, миры. Из бесконечного множества возможных математик мы выбрали одну, и предрешила это наша история, ее сиюминутные и необратимые перипетии. С помощью математики можно сообщить, что ты Есть, что ты Существуешь, - и только. Если хочется большего, без посылки производственного рецепта не обойтись. Но рецепт предполагает технологию, а всякая технология мимолетна
и преходяща, это переход от одних материалов и средств к другим. Так что
же - описание "предмета"? Но и предмет можно описывать неисчислимым
множеством способов. Это вело в тупик».

Итог романа - математика для описания жизни и разума не полна. Для Контакта с другими цивилизациями и для понимания того, что вообще есть жизнь и разум, человеку требуется иной язык. 

4. Лем. Роман «Солярис»

Вспоминая, как создавался роман Солярис, С. Лем писал о том, что в начале работы над романом его содержание и в особенности его конец были ему совершенно неизвестны. В своих воспоминаниях он сравнивает себя с героем романа Крисом Кельвином, которого по прилету на орбитальную станцию Солярис никто не встретил. Кельвин шел по коридорам космического корабля не понимая, почему к нему не выходят члены экипажа. Точно так же не понимал этого и Лем. И лишь впоследствии, когда им был описан живой океан планеты Солярис, самому Лему, а вместе с ним и Кельвину, стало ясно, почему персонал межпланетной станции испугался и скрылся от появившегося на ней нового человека. Потому что еще до прилета Кельвина на станции уже появлялись новые существа. Однако это были не гости с земли, а материализованные живым Океаном планеты Солярис образы, которые хранились в памяти астронавтов.

Лем, вспоминал, что узнавал о живом Океане, подобно тому, как обычный читатель читает книгу: «Да, я решительно ничего не знал о каком-то там «живом Океане», покрывающем планету. Всё это открылось мне позже, так же как читателю во время чтения, с той лишь разницей, что только я сам мог привести всё в порядок». (Лем. «Размышление о методе»).

Все удивительные явления, происходящие на поверхности океана, тщательно изучались людьми, однако, постоянный прирост все новой и новой информации ни на йоту не приблизил их к пониманию того, что же все-таки происходит в океане и что значит его странная и чрезвычайно сложная эволюция.

При этом, описание Лемом процесса исследования учеными живого океана вызывает естественные ассоциации, например, с процессом исследования человека с помощью измерительной техники, раскрывающей физические и химические процессы его организма, но не способной извлечь из человека его личность, его биографию, его мысли, чувства, фантазии, наконец, его имя, до тех пор, пока он сам о них не расскажет, причем на совершенно ином языке, принципиально отличном от количественного, математического языка, который использует измеряющая его техника.

Аналогичная проблема возникла и при изучении живого Океана планеты Солярис, для понимания которого требовалась не только техника, но и непосредственный, личный, эмоциональный контакт людей с изучаемым ими объектом. В отсутствие же этого личного контакта, долгие годы формального изучения Океана не дали никаких результатов, что поставило сам исследовательский проект на грань закрытия.

При этом, личностный контакт между жившими на космической станции астронавтами и самим Океаном, тем не менее, был установлен. В ходе этого контакта Океан материализовал сознание изучавших его людей. Он извлек и превратил в реальность, хранящуюся в их памяти информацию, которая была для них значимой и важной во время их жизни на земле. Однако эта процедура не воспринималась людьми в качестве Контакта, и не вызывала у них ничего кроме ужаса и ощущения приближающегося безумия

В зону этого Контакта и попадает Крис Кельвин, прибывший на станцию Солярис, где Океан возвращает ему его бывшую возлюбленную – Хари, которая десять лет назад, на земле, после возникшей между ними ссоры, покончила с собой. Сейчас же она явилась Кельвину вновь, не помня обстоятельств их расставания.

Но если у других членов экспедиции материализация образов их сознания вызывала паническое отторжение, то у Кельвина, хотя и не сразу, сложились с посланной ему Хари близкие человеческие отношения. Это и был именно тот Контакт с инопланетным разумом, который в своем романе и пытался воссоздать Станислав Лем, описывающий взаимодействие человеческого и космического разума не только на основе известных ему научных теорий, но и исходя из своего глубинного, интуитивного, писательского, человеческого понимания того, чем вообще может быть космическая жизнь и в какой Контакт в, принципе, может вступить с этой жизнью человек. Лем писал по этому поводу: «Моя книга — естественно, косвенно, представляет собой ответ на довольно распространённое убеждение, что либо в Космосе существуют другие, технологически высоко развитые цивилизации, которые установят с нами контакт, либо там вообще никого нет. Но это то же самое, как если на Земле замечать только людей и шимпанзе, не учитывая гнёзд термитов, муравейников, всяких других социально организованных насекомых или хотя бы достаточно разумных дельфинов. Я представил существо, которое не является коллективно сливающимся в одно организмом и которое имеет свою собственную проблематику». (Под поверхностью океана. После американской премьеры «Соляриса»).

Описание Лемом живого океана планеты Солярис во многом напоминает метафизический мир, описанный Данте Алигьери в Божественной комедии. В этом мире – аду или раю: каждый человек, исходя из прежде прожитой им жизни, содержанием своего сознания сам формирует ту новую реальность, в которую он и попадает. В этой новой реальности и оказывается весь экипаж станции Солярис. А Крис Кельвин и обретенная им Хари, переживают в этой реальности судьбу описанных Данте Паоло и Франчески, которые любят друг друга даже в преисподней.

И тем не менее, книжный вариант романа «Солярис» печален. Жившие на станции астронавты, не поверившие, что появившиеся рядом с ними пришельцы – это реальные живые существа, на которых распространяются законы человеческой морали, в отсутствии Кельвина, безо всяких колебаний убивают Хари, предложив ей аннигиляцию, на которую она, терзаемая мыслями о своем «искусственном» происхождении, соглашается.

Для Кельвин же утрата возлюбленной – страшная трагедия. Пережив ее, он отказывается возвращаться на землю и остается на станции ждать от океана новых страшных чудес, в надежде вновь увидеть Хари, одновременно веря и не веря в ее новое появление. На этом роман кончается. Правда, лишь на бумаге. А его дальнейшее действие переносится в кинематограф, где начатая Лемом история доводится до своего логического конца двумя режиссерами: русским Андреем Тарковским и американцем Стивеном Содербергом.

При этом Лем не принял обе экранизации. В многочисленных интервью по поводу снятых по его роману фильмов, он упрекал режиссеров в том, что они поставили кино не про космос, но про любовь.

Сам же Лем считал, что «Солярис» - это атака на антропоцентрическую мифологию, лежащую в основе современной космологии» («Беседы со Станиславом Лемом»).

Космос же воспроизведенный в фильмах Тарковского и Содерберга, в отличие от космоса Лема, оказался глубоко антропоцентричным. Иными словами, человеческим. В этот космос в обоих фильмах Крис Кельвин является как в свою вожделенную обитель.

У Тарковского он находит там свой дом и своего оставленного на земле отца, иллюстрируя в одном из кадров фильма, написанную по евангельскому сюжету картину Рембранта «Возвращение блудного сына».

В фильме Содерберга тоже есть библейский кадр. Это иллюстрация фрески Микеланджело с изображением протянутых друг другу рук Бога и человека. Божественное прикосновение воспроизведено Содербергом в сцене явления Крису на корабле ребенка, символизирующего трансцендентное Божество. После этого Контакта Крис обретает в космосе свой дом, где и находит свою утерянную возлюбленную.

И, тем не менее, неантропоморфная позиция Станислава Лема также чрезвычайно важна. Она отражает тот необходимый этап эволюции коллективного сознания человечества, когда люди отправляются в труднейшее космическое путешествие по пустой и холодной материальной Вселенной, чтобы в конце его, совершенно неожиданно, открыть для себя тот древний, антропоморфный космос, о котором говорили древние философы и пророки, чьи идеи в начале XX в. повторили русские философы космисты и дело которых в экранизациях романа «Солярис» продолжили Андрей Тарковский и Стивен Содерберг.