Среди моих многочисленных безобидных родственников был, пожалуй, один, недолюбливать которого у меня и в самом деле были основания. Он был той самой паршивой овцой, без которой не обходится ни одно обширное семейство. Познакомился я с ним, когда был уже старшеклассником, то есть, лет шестнадцати-семнадцатп.
Звали его Саша. Приходился он мне дальним родственником со стороны отца, настолько дальним, что я не точно знал его фамилию. Была она не то Шнайдер, не то Шустер. Круглое раздобревшее лицо. Черные усики ниточкой. Мохнатые короткие бровки, из-под которых смотрели на вас дульца немигающих карих глаз. Одет он был по фасону ответственных работников того времени — хромовые сапоги, френч-сталинка темно-защитного цвета, широкий армейский пояс. Был он не то майором, не то полковником в отставке. Родом он, как и вся папина семья, был из Минска, но приехал к нам в гости из Воркуты.
Было это до знаменитой речи Хрущева, впервые объявившей о сталинских преступлениях. В кругу наших родственников и друзей политзаключенных не было. О лагерях Магадана и Воркуты взрослые, конечно же, говорили, но в мареве подросткового сознания, пытавшегося сразу постичь многие тайны жизни, смысл этих разговоров, состоящих, как правило, из недомолвок, доходил до меня плохо.
В отличие от прочих наших иногородних родственников, приезжавших летом в Одессу, к морю, останавливался он не у нас, а в гостинице “Красная”. Сам факт сразу обособил его в моих глазах. Не столько оттого, что он входил в наше положение, не желая стеснять в и без того тесной квартирке, но оттого, что мог себе позволить одну из лучших гостиниц города, доступную лишь туристам-иностранцам или высокопоставленным людям — известным актерам, директорам больших заводов, крупным партийным работникам. Как бы между прочим он сказал, что мог бы устроиться и в самой лучшей нашей гостинице — “Лондонской”, но там уже даже по спецброне не оказалось мест.
Хотя был он человек далеко не глупый, от переизбытка уважения к себе у него на лице всегда было несколько пустоватое выражение человека, который только что плотно пообедал. Впрочем, он прилагал немалые усилия казаться скромным. Говорил о себе как бы с трудом, словно ворочая во рту гальку. Говорил осторожно, короткими фразочками, обдумывая, что слушатель в состоянии переварить из сказанного, а что нет...
— Советской власти я обязан всем, — говорил он, картавя и шепелявя.
Казалось, что шепелявит он, бесстыдно высовывая во время разговора кончик языка, неспроста, как будто по какой-то причине поддразнивая меня.
Понял я в полной мере, кто такой Саша и что он собой представляет через несколько лет, когда Хрущев уже произнес свою знаменитую речь. На память пришли мои разговоры с Сашей по дороге в магазин. Мама посылала меня за покупками к семейному обеду, и он отправлялся со мной помочь принести провизию, щедро платил, покупал дорогой коньяк.
Постепенно из обрывков этих приватных разговоров и соткалось у меня понимание, кто же такой был Шустер-Шнайдер.
— Советской власти я обязан всем, — повторял он, удовлетворенно вздыхая.
Военный летчик, он был сбит во время войны, ранен в ногу. Из мимоходом брошенной фразы — “Много людей совершили неправильные действия против советской власти. Партия послала меня их охранять” — я понял, что его назначили начальником спецохраны в Воркуте. Очевидно, пытаясь смягчить свой имидж в моих глазах, говорил он о Воркуте таким тоном, что понимать надо было так: это город как город, ничего примечательного. Место для жизни не такое уж плохое. Снабжение на уровне. Есть даже театр. Многие после срока оседают там же в городе, заводят семьи. На вопрос, есть ли у него самого семья, он ответил уклончиво. Мол, у него есть женщина. Как я понял по отведенным на мгновение глазам (смотрел он, впрочем, чаще всего почему-то вниз, на свои всегда до блеска начищенные сапоги), она была из заключенных. Сказал скороговоркой: “Она мне как бы жена”. Что означает “как бы жена”, в мои шестнадцать я понимал еще смутно. От всякого намека на физическую сторону отношений между мужчиной и женщиной краснел.
Потом, не помню по какому поводу, Саша стал рассказывать, что дважды в год ездит развлечься и отдохнуть от работы в Москву. Тоном, в котором была убежденность, что так оно и должно быть у тех, кто это заслужил, он поведал о том, что в Москве останавливается не в гостинице — там мест всегда не хватает для командированных со всей страны, — а на особой квартире, которую его начальство держит для своих людей.
Потом, гораздо позже, я понял, почему он рассказал мне об этом не дома, а когда мы ходили в гастроном. Мои родители вряд ли порадовались бы тому, как отдыхает и развлекается в столице их родственник. Вряд ли одобрили бы...
— Приезжаешь на всем готовом, — говорил он с глубоким удовлетворением, что вот дослужился до специальных забот о нем, до услуг, которые обычному смертному и вообразить трудно.
— В квартире этой... гм, живет женщина. Готовит... Холодильник со всеми закусками... Вино, коньяк армянский, водка лучшего качества... Женщина помогает тебе отдыхать... Она живет в этой квартире, это ее работа — помогать отдыхать приезжим...
В общем, квартира со всеми комфортами для тех, кто устал охранять лагеря.
Моя юная флегматичность и ленца Сашу, видимо, весьма раздражала. Я чувствовал, что он себя сдерживает, что, не будь я его родственником, он бы меня быстро наставил на путь истинный.
— Ох, дай тебе Бог удачи! — говорил он, глядя на меня исподлобья неодобрительно и обнаруживая желваки на скулах. — Если не возьмешь себя в руки, ничего хорошего из тебя не выйдет.
Меня это даже не очень удивило. Я и сам не ожидал ничего хорошего от себя. Был постоянно подавлен тем, что меня несет в жизнь, как бревно по реке — неизвестно куда и каким концом.
Так и вижу Сашу, прогуливающегося перед строем своей охранной команды. Небольшого роста, с заслуженным брюшком, бесконечно уверенный в правоте своего дела. Вот он сгибается, подбирает какую-то щепку, рассматривает ее. Не поднимая глаз, шепелявя и высовывая время от времени язык, дает взбучку своим солдатам за какую-то промашку.
Между тем, советскую власть он не идеализировал. Однажды рассказал, как действует в незнакомом городе, в котором, очевидно, нет заготовленной квартиры с женщиной в придачу и приходится столоваться по собственному усмотрению:
— Первым делом узнаю, где в городе открыли новую столовую. Туда и иду. Почему? Раз столовая новая, директор с поваром могли еще не успеть договориться, кто сколько ворует. Они еще боятся друг друга. Чтоб спеться, нужно время. Вот туда и иду. Там еда более не менее приемлемая. А то у меня гастрит. В первую попавшую обжираловку не пойдешь...
Саша Шнайдер-Шустер был действительно исключением среди моих родственников. Впрочем, в последствии он перестал к нам приезжать. Времена, видимо, переменились не в его пользу.
Добавить комментарий