Редакция получила от дочери Александра Экменчи, чьи фронтовые рассказы уже публиковались в ЧАЙКЕ, три рассказа о Виссарионе Белинском, найденные в архиве писателя. В нашем журнале печатались рассказы, составляющие «Повесть о Висяше Белинском в четырех сновидениях» Ирины Чайковской. Рады продолжить традицию публикаций о Виссарионе Белинском, замечательном критике, о котором сегодня, к сожалению, мало вспоминают. Все три рассказа Александра Экменчи будут напечатаны в ЧАЙКЕ.
Редакция журнала
А.С. Экмекчи (1920-1982) был большим поклонником творчества выдающегося русского критика и литератора Виссариона Григорьевича Белинского. Александр Самойлович с 1948 по 1953 год работал над романом, посвященным жизни и творчеству Белинского, пытался неоднократно опубликовать его, но советская цензура роман к публикации не допустила. Три рассказа из романа, отобранные автором для отдельной публикации, издаются впервые, 70 лет спустя.
События, описанные в рассказах, относятся к той поре жизни Белинского, когда писатель уже был тяжело болен чахоткой. По совету друзей и на собранные ими деньги, Белинский собирался поехать на лечение в Силезию*, но разрешения на выезд за границу от властей не получил.
Его близкий друг и выдающийся русский актер, Михаил Семёнович Щепкин, уговорил Белинского поехать с ним в путешествие по Украине, к Чёрному морю.
Описанные в рассказах события произошли во время их совместной поездки.
Семья А.С. Экмекчи
К Калуге подъехали вечером. За густым сосновым бором на крутом берегу шустрой речонки Яченки и за луковицами глаз Лаврентьева монастыря показался город: чёрное поле, усеянное массой светящихся точек – домов.
— Хорошо! – воскликнул Белинский, не отрывая лица от окошка тарантаса. – Никогда не предполагал, что Калуга может быть такой красивой.
Щепкин флегматично заметил:
— Ночь-матка: всё гладко. Завтра утром убедишься, что в городе, кроме монастыря и губернаторского дома, нет ни одного порядочного здания. Да, между прочим, нам предстоит в Калуге приятная встреча.
— С кем?
— С женой здешнего губернатора – Александрой Осиповной Смирновой, урождённой Россет.
— Не та ли «черноокая Россети», приятельница Пушкина?
— Она. Нас недавно познакомили. Замечательно умная женщина.
— А не убил ли высший свет у неё, фрейлины императрицы, и ум, и душу?
— Нет, нет. Ведь это она выхлопотала Гоголю пенсию от императора.
— Он, наверное, потому и назначил Гоголю пенсию, что трудно отказать в просьбе хорошенькой женщине. Я даю голову на отсечение – он никогда не читал Гоголя, да и хотел бы я знать, читал ли он вообще что-нибудь в своей жизни, кроме воинского артикула?
Щепкин рассмеялся.
— Ты угадал. Смирнова рассказывала, что, когда она попросила государя о пенсии Гоголю, он заявил, что для её назначения нужны капитальные труды, таковых же у Гоголя нет. А «Мёртвые души» ?! – заметила Смирнова. – какие «Мёртвые души»?! – возмутился Николай. – Это же сочинение Соллогуба.
Белинский захохотал.
— Но ещё занятней её разговор с графом Орловым, – продолжал Щепкин, – нынешним шефом жандармов. На балу она объявила ему о назначении пенсии Гоголю. Он удивлённо спросил: «Что это за Гоголь? И охота вам хлопотать за всяких голодранцев!». «Стыдитесь граф, — ответила Смирнова, – что вы, русский, и не знаете, кто такой Гоголь».
— А она умница, – заметил Белинский. – Я начинаю заочно уважать её… Вот, кажется, мы и приехали.
Тарантас остановился около гостиницы.
***
Стояли солнечные дни. Михаил Семёнович с утра отправлялся на репетицию в местный театр, а Белинский уходил за город, в сосновый бор, подолгу гулял, всходил на курганы, лазил по оврагам, уставал, но чувствовал себя превосходно, в течение нескольких дней ни разу не кашлянул.
Однажды, бродя по лесу, он вышел к реке и вдруг остановился, словно завороженный. Обычный пейзаж среднерусской полосы. Как он был прекрасен! Словно богатырь, стоял на крутом берегу высокий дуб, раскинув ветви над речушкой. По его бокам робко жались две стройные берёзки, будто дочери с отцом. За речушкой зеленела стена кустарника. Вода текла лениво, нехотя отражая зелёные кроны деревьев и, то блестя под солнечными лучами, то насупясь, когда тучи заслоняли солнце. Белинский сел у воды. Послышалось радостное пение малиновки.
Счастливо поёт! – подумал он. А с чем можно сравнить её пение? С ароматом цветов? Но какого цветка? Конечно, как же я раньше не догадался, с запахом ландыша. Сюда бы сейчас Тургенева, он так точно чувствует природу, и так поэтично рассказал бы и об этих гудящих, как морские волны, вершинах деревьев, и о пении малиновки.
Белинский лёг на траву, закинув руки за голову, и закрыл глаза. Не думалось ни о чём. Лицо ласкал ветер. Шум листьев, журчание речушки казались лишь аккомпанементом к величавому покою природы. На душе тихо, спокойно. Так бы и лежать без конца. Ни дум, ни забот, ни волнений. Блаженство. Даже время и то остановилось.
Но вдруг он услышал или, скорее, почувствовал сзади чьи-то лёгкие шаги. Кто это? Он приподнялся, и ласковая улыбка осветила его лицо. К речке спускалась девочка лет семи-восьми, тоненькая, как стебелёк одуванчика, в разлезающемся от ветхости платьице, босая, с белокурыми волосами, непокорно выбившимися из - под старой косынки, и голубыми, слегка скошенными глазками.
— Не бойся, девочка, подойди. Как тебя зовут?
Девочка молчала, опустив глаза к земле. Наконец, она сказала, что её зовут Оля и ей пошёл девятый год.
Белинский зажмурил глаза и увидел свою дочурку. Она протягивает ручонки и смеётся. Оленька, барашек милый. Как она там? Как её шестой зубик, прорезался ли уже? Отняла ли Мари её от груди? Оленька, родная. Не успеешь оглянуться, как и ты вырастешь, станешь такой же хорошенькой, как эта девочка, но только не такой несчастной.
— А ты чья? - спросил он девочку.
— Господская.
— А твоя мама где?
— Мамка померла.
— А отец?
— Не знаю.
— С кем же ты живёшь?
— Я у тёти Палаши. – Девочка вдруг заплакала. - Она меня бьёт.
— Ну. Не плачь. Не плачь, Оленька. – Взял её за руки, притянул к себе.
— Не надо плакать. – Он посадил её на свои колени, достал из кармана фуляровый платок, вытер ей глаза, поцеловал. Девочка успокоилась.
— Хочешь. Я тебе сказку расскажу?
— Хочу.
Белинский рассказал сказку про Иванушку-дурачка, оказавшегося умнее самого царя. Девочка слушала, широко раскрыв глаза. На её лице легко можно было прочесть все перипетии сказки. Оно темнело, когда речь шла о тяжёлых испытаниях, выпавших на долю Иванушки, и сияло, когда он выходил из них с честью.
Белинский окончил сказку. Девочка прижалась к нему и звонко рассмеялась.
— А Иванушка не дурачок, он умный. Дяденька, а вы барин?
— Как ты думаешь?
— Барин. На вас одёжа господская.
— Значит, барин.
— А почему вы тогда такой хороший?
— Чем хороший?
— Сказку рассказываете. А барин завсегда или кричит, или бьёт. Вы не барин.
— А кто же я?
— И не мужик, и не барин.
— Ну ладно. Расскажи лучше, давно ли ты у тёти Палаши живёшь?
— Как мамка померла с голоду, так и живу. Той весной полдеревни померло.
— А отец? – снова спросил Белинский.
— Его барин в солдаты отдал, я ещё совсем маленькая была, ходить не умела, как тёти Палашин Ваня. А вы Ваню не видели?
Её суровое личико оживилось.
— А я его нянчу. Ему уже год. Тётка Палаша наказывает нянчить потому, как я большая, и бьёт, когда он сильно кричит. Сказывает – кричит потому, что худо нянчу. А он совсем не потому кричит.
На прощание Белинский вынул из кармана серебряную монету.
— Бери. Оленька, купи себе платьице. У вас тут коробейники, наверное, бывают?
— Ходют. А это много денег?
— Рубль серебром.
— Ой, как много! Так это же и ленту такую красивую, как у барышни нашей, купить можно?
— Конечно, можно.
— Ой, спасибо, спасибо.
Она убежала.
Также журчала речка, и ветерок освежал, напоенный лесным ароматом воздух, также радостно зеленели и лес, и стена кустарников, ещё звонче заливалась малиновка.
Но Белинский уже ничего этого не видел и не слышал. Сутулясь, он медленно побрёл в город.
Вечером Белинский и Щепкин были на ужине в губернаторском доме Смирновых.
За столом находилось всё губернское начальство: вице-губернатор, предводитель дворянства, командир полка, исправник, прокурор, председатели палат: уголовной, гражданской, казенной. Белинский сидел, сжавшись между прокурором и женой вице-губернатора – пышной дамой с пламенно-рыжими волосами.
– Ах, какую книжку я читаю! – воскликнула она, – «Парижские тайны». Сочинение господина, господина… Неважно. Просто очаровательно! А у нас в России так писать не могут! Почему?
– А потому, сударыня, что у нас настоящие писатели не занимаются столь пошлым сочинительством.
Дама удивлённо отпрянула. Фи, какой невежа! Белинский с трудом сдержал себя, чтобы не наговорить дерзостей, уставился в тарелку.
Безнадёжен, – решила она. Никакого воспитания. Наверное, из семинаристов. Только губернаторша может позволить себе приглашать таких в благородное общество!
Она демонстративно повернулась к соседу справа – толстому помещику, с которым так срослась тупо-нежная улыбка, не сходившая с его мясистого лица, что можно было подумать – так с нею он и родился на свет божий.
У другого конца стола уговаривали Щепкина прочесть отрывок из комедии или же рассказать что-нибудь смешное.
Наконец, Щепкин сдался и прочёл отрывок из «Горе от ума».
– Ещё, ещё, – кричали наперебой.
– Нет, нет, не просите.
– Ну расскажите тогда какую-нибудь из историй, бывших с вами.
– Хорошо, сдаюсь. Было это лет тридцать назад. Многие из вас, наверное, знают, что, когда кончилась кампания двенадцатого года и крепостные ополченцы вернулись к своим господам, правительство выдало помещикам за погибших крепостных рекрутские квитанции**.
Стоили они по тем временам большие деньги. И вот как-то на таком большом и званом ужине, одна, слывшая образованной и доброй, дама говорит: «Вообразите, господа, какое счастье Ивану Васильевичу: отдал в ополчение девять человек, а возвратился один, и он за погибших получил восемь рекрутских квитанций, каждую же продал по три тысячи. А я отдала двадцать шесть крепостных, и на мою беду, все, как один, возвратились живые – такое несчастье!».
И что вы думаете? Её обругали? Над ней посмеялись? Нет, напротив, гости не только согласились, даже посочувствовали. «Да, такое счастье, какое бог даёт нашему Ивану Васильевичу, – говорили они, - не многим дается…»
Щепкин развёл руками. Мол видите, какие дикие взгляды. Но никто не рассмеялся, не удивился, не вознегодовал. Молчание давило. Несколько мгновений было слышно лишь чавканье жующих. Наконец, заговорил губернатор:
– А знаете, господа, можно посочувствовать этой даме. – Говорил он басом, голос его заполнял собой большой зал столовой, и в нём вдруг показалось тесно.
– Ведь почти все крепостные, вернувшиеся из ополчения,- возмутители. Взять, к примеру, прошлогодний бунт в имении князя Голицына. Среди зачинщиков половина старики-ополченцы. Волю почуяли, мужичьё. Но воля им – гибель России. Насмотрелся я этой воли в Европе, один разврат.
– Совершенно правильно, Николай Михайлович, браво, – завизжала рыжая вице-губернаторша.
– Истина глаголет вашими устами, – пропищал её сосед, помещик.
Белинский, больно закусив губу, не отрывал взгляда от тарелки. Сдержаться. Не отвечать. Бессмысленно возражать здесь этому гнусному плантатору.
Он с трудом дождался окончания ужина. И как только все вышли из-за стола, отвёл Михаила Семёновича в сторону.
– Ну и пытка же. Если после смерти я попаду в ад, то и там буду вспоминать о сегодняшнем ужине с содроганием.
Щепкин рассмеялся.
– Между прочим, твоя соседка уже успела спросить: «Что случилось с вашим литератором? Он всё время молчит и смотрит в тарелку». «Он страдает, сударыня». «От любви?» - всполошилась она. «Нет, - ответил я, - от ненависти».
Белинский взмолился:
– Пойдём домой, не могу я больше в этом зверинце.
– Что ты, – Щепкин замахал руками. – Как можно? Сейчас все пойдут играть в вист или танцевать, а нас просит к себе Александра Осиповна. Она сказалась больной и ждёт нас с тобой в своём будуаре.
Белинский ещё за столом украдкой вглядывался в лицо Смирновой и так и не смог определить, хороша она или нет. Лицо усталое, худое, с желтизной и, если бы не глаза, его, пожалуй, можно бы было назвать некрасивым. Но стоило лишь встретиться с умным взглядом её больших и прекрасных глаз – чёрных, жгучих, как не оставалось никаких сомнений – она красавица.
Александра Осиповна приняла их, полулёжа на маленьком красного дерева диванчике, явно подражая и позой, и поворотом головы, и даже причёской мадам Рекамье – знаменитой хозяйке парижского салона. Этим она хотела подчеркнуть интимность предстоящего разговора. Она усадила гостей против себя на двух козетках.
– Рада знакомству с вами, господин Белинский, с удовольствием читала ваши статьи об Александре Сергеевиче.
– Благодарю вас, – ответил Белинский. — Это для меня особенно приятно и ценно. Ведь сам Пушнин так считался с вашим мнением и, кажется, вам первой читал многие стихи свои.
– Да, особенно много читал он мне летом, кажется, тридцатого года после своей женитьбы, когда мы жили в Царском Селе. Чудесное было время. Я заходила к ним каждый день. Он сидел с утра в кабинете и писал. Жара там была страшная. Не знаю, почему он любил жару. Прочитав стихи, всегда спрашивал меня: «Хорошо?». А как он смеялся, если бы вы только видели. Я никогда не встречала человека, который бы так искренно и заразительно смеялся. Знаете, что однажды сказал Брюллов? «Когда Пушкин смеётся, у него даже кишки видны…» Жаль, что во время его гибели я была в Баден-Бадене. Быть может, мне удалось бы удержать его от рокового шага.
Очень уж самоуверенна, – подумал Белинский, но промолчал.
– Однако, вы приобрели за границей другую дружбу, – сказал Щепкин.
– Какую? – испугалась Смирнова. Жёлтое лицо её вдруг покрылось румянцем.
Ей показалось, что Щепкин намекает на её связь с секретарём русского посольства в Париже Николаем Киселёвым.
– Я имею в виду Гоголя.
– Ах, Гоголя. – с облегчением повторила Смирнова и краска исчезла с её лица. – Да, Николай Васильевич – мой большой друг.
Белинский вдруг вспомнил страшный слух, который не давал ему покоя еще в Питере. И не удержался, спросил:
– Неужели говорят правду, будто Гоголь, окончив второй том «Мёртвых душ», сжёг его?
– Да, сжёг, – сурово ответила Смирнова, – и теперь пишет всё заново.
Губы её сжались, взгляд стал жёстким, ледяным, как бы говоря: «не пробуйте переубеждать меня. Пусть все нападают на Гоголя, но я то знаю, что он прав, и одобряю его».
– Ой, портит, портит парубка усе це закордонне житья, – Щепкин покачал головой, – да и одурманивает он себя излишним религиозным рвением.
– Простите за резкость, Михаил Семёнович, но вы говорите, не подумав. Чем крепче Николай Васильевич будет в вере, тем больше надежд на величие его новых творений! Кстати, сейчас он собирается на поклонение гробу господнему в Иерусалим. Я уверена, что поездка к святым местам даст ему новые силы.
Щепкин и Белинский иронически улыбнулись.
Смирнова гневно посмотрела на них. Тон её изменился. Она волновалась. И в блеске её глаз появилось что-то тяжёлое, злое.
– Как жаль, что и вы, люди, мнением которых так дорожит Николай Васильевич, я не говорю уже о себе, так же, как и другие, не можете, или, вернее, не хотите понять Гоголя и, наверное, видите в его сочинениях одну лишь насмешку над чиновниками и помещиками. Николай же Васильевич считает, что такое понимание его сочинений ложно.
– В чём же Николай Васильевич видит истинную сущность своих сочинений? – спросил Щепкин.
– Пока ещё истинный предмет «Мёртвых душ» составляет тайну.
– Тайну?! – неожиданно вспылил Щепкин. – Этак, чего доброго, Николаю Васильевичу вздумается сказать завтра, что и «Ревизор» не «Ревизор», не картина нашей жизни, а какая-нибудь неизречённая тайна? Нет уж, пусть он обижается, если ему угодно, но он больше не волен над своими героями. Они вошли в жизнь, и никто, в том числе и сам автор, не в силах отобрать от нас теперь ни городничего, ни Манилова и Ноздрёва, ни даже унтер-офицершу Пошлёпкину, кучера Селифана или Держиморду.
- Браво, браво, Михаил Семёнович! – Белинский захлопал в ладоши, но, поймав на себе холодный взгляд Смирновой, смутился и замолчал.
- Я не намерена вступать с вами в спор, господа, но согласитесь, что хватит представлять наше общество в одном только дурном свете. Чем мы хуже Европы? И, слава богу, Николай Васильевич понял теперь это. Он пишет новую книгу «Переписка с друзьями», и она будет совершенно в ином роде.
Смирнова поднялась с кушетки, изящным движением руки поправила причёску и вежливо улыбнулась. Мол, спор окончен. Давайте поговорим о чём-нибудь другом.
Белинский понимал, что возражать бесполезно. Каждый останется при своём мнении, да и неприлично спорить в губернаторском доме в будуаре светской дамы. Но что делать. Когда слова рвутся наружу?
– Простите, но я не могу согласиться с вами, – возразил он, – литература должна показывать общество таким, как оно есть. Маниловы же, Коробочки, Плюшкины и прочие дурны не по натуре, а по воспитанию, невежественности, среде. Наша действительность рождает этих уродов, европейская – других. Там те же Чичиковы, только они в другом платье; во Франции и в Англии они не скупают мёртвых душ, а покупают живые души на всяких парламентских выборах.
Смирнова смотрела на Белинского с неприязнью. Образованный плебей! Такого не переспорить. Она опустилась на кушетку.
– Извините, господа, но у меня что-то разболелась голова.
– И вы, пожалуйста, простите нас, – Щепкин поцеловал протянутую руку Смирновой.
Белинский тоже хотел подойти поцеловать ей руку, но вдруг смутился, покраснел и, невнятно попрощавшись, первым вышел из комнаты.
- Ну как тебе понравилась Смирнова? – спросил Щепкин.
- Умная женщина, но, как и многие, к старости превращается в ханжу и святошу. Да, жаль Гоголя. Не зря говорится: «Господи, спаси нас от друзей наших, а с врагами мы сами как-нибудь справимся».
---------
* В Силезию – на воды - Белинский все же съездил незадолго до смерти ( прим. ред.)
** Рекрутская квитанция давала право на освобождение от воинской повинности. Приобретая эту квитанцию, богатые слои общества откупались от обязанности несения воинской службы.
Добавить комментарий