Я люблю учиться. Но это вовсе не значит, что умный. Может быть, учась - умнеешь? Тоже вряд ли. Иначе почему: "Век живи, век учись, а дураком помрешь"? Но и учить люблю. Значит - дурак? Во всём сомневаюсь...
Не приняли в первый класс - трёх месяцев до семи лет не хватало. Боже, какая была трагедия! Сидел на полу посреди комнаты, рядом лежал новенький портфель с букварем и тетрадками. И ревел белугой. Не переставая. Мать испугалась, побежала в другую школу - и там не взяли. Вернулась в первую уговаривать учительницу, та сжалилась : пусть приходит, раз так плачет, посидит, посмотрим... Вроде как кандидат будет... И - всё! Я вцепился в парту намертво - ни разу ни одной четвёрки не получил! Одни похвальные грамоты за каждый класс, с портретами Ленина-Сталина и словами: за отличную учёбу и примерное поведение. Вот про примерное поведение -чистое враньё. Школа-то мужская, обучение раздельное. И в классе 40 послевоенных сорванцов.
Меня посадили за одну парту с сыном секретаря обкома партии. Кажется, классе в третьем, на урок пения пришла новая учительница, совсем молоденькая. Стала делать перекличку по журналу. Я сыну секретаря шепчу: "Давай поменяемся фамилиями!" Тот с радостью. Так и поём - под чужими фамилиями. Вдруг она мне замечание делает - мол, не ту ноту взял. А я ей: "Вы почему мне замечание делаете? Вы знаете - кто мой папа?" А она не знала: "Кто?" - говорит. Ну, я и сообщил. Пулей она выскочила из класса, вся в слезах, совсем молоденькая. Тащат к директору -иди за родителями, будем из школы исключать. Домой идти боюсь - отец круто мог разобраться. Прячусь у товарищей. Старший брат разыскал: "Иди домой, там все подыхают от смеха !" И правда, хохотали, отец больше всех - в нашей бедной многодетной семье такое вдруг начальство объявилось. Из школы не исключили -говорят, заступился секретарь обкома, сын же его замешан был. Вот только петь в хоре я так и не научился...
После смерти Сталина обучение стало смешанным, перешёл в другую школу, бывшую женскую, рядом с домом. Сижу на уроке и из окна вижу, что у нас во дворе происходит. Теперь, если что, за родителями идти недалеко. А поводов много было. Спасало, что учился хорошо, не то несколько раз могли выгнать. Отец много и тяжело работал, ему не до меня было, но иногда спрашивал: "Ну, ты в каком классе?" Я говорил. И дневник показывал - сплошные пятёрки. Этот дневник был предметом гордости семьи, им хвастались перед гостями. Через много-много лет уже мы с женой приехали в гости, он обнаружился - мои юные племянницы все-все пятёрки трудолюбиво переправили на двойки.
Отец брал у меня уроки русского языка. Он вырос в еврейской крестьянской семье в Бессарабии, учился при румынском правлении, знал несколько языков, но с русским не ладил. Мы с ним писали диктанты, учили правила произношения. В ответ он показал мне таблицу умножения - на пальцах. Она восхищала меня - и до сих пор восхищает, красотой и простотой, показываю теперь своим ученикам как пример таинственных возможностей человека. А ещё я научил отца переодеваться на пляже. Он взял меня в путешествие на родину - в Молдавию. В Кишинёве есть Комсомольское озеро, мы там купались, вместе плавали. Никаких кабинок для переодевания или кустов не было. Отец, смущаясь, стягивал мокрые трусы, надевал сухие. Тогда я показал ему известный мне способ вытаскивания мокрых трусов из-под сухих. Это его поразило: "Что же ты раньше молчал?!" Так мы и учили друг друга важнейшим вещам...
Увлечение театром началось в детском саду - там устраивались разные представления. Мне сшили специальный костюм из раскрашенной марли, я танцевал и пел: "Тили-тили-бом, пришёл Петрушка, тили-тили-бом, как весел он..." И в такт ударял в бубен. В нашем дворе было много детей, существовал дворовый театр: натягивали на верёвку простыню-занавес, приносили сиденья для зрителей, изготавливали и продавали билеты. Я опять пел, танцевал и ударял в бубен. Но был и "коронный номер" - меня ставили на табуретку, и я читал стихи, выученные с голоса, например, длинную поэму К. Симонова "Сын артиллериста", всегда с большим успехом.
В школе тоже "выступал" - участвовал во всех самодеятельных начинаниях, даже играл соло на мандолине - " Во поле берёза стояла". Этому научила мать - без нот, со слуха.
В четвёртом классе отправился в городской Дом пионеров поступать в драмкружок. Руководительница сразу вылила на меня ушат холодной воды: "Мальчик, взять тебя не можем - ты картавишь. Исправишь этот дефект - приходи, роль дадим." Это открытие потрясло - никто мне раньше не говорил, а сам и не догадывался даже. Разыскал в школе логопеда, начал усердно заниматься - исправил!
Снова явился в кружок - и получил первую большую роль: Гурд /друг/ в " Королевстве кривых зеркал". С этого момента все предыдущие увлечения - шахматы, фотография, музыка - ушли в сторону. Театр стал единственным светом в окошке, и, как выяснилось, - на всю жизнь...
Своим студентам-актёрам я с первых шагов советую пристально вглядываться в причудливую ткань жизни и находить там образные узоры. Рассказывая потом что-нибудь, они часто восклицают: "Это было так образно!" В том Доме пионеров соткался для меня весь рисунок будущей жизни: я нашёл профессию, жену и единственного друга...
Серёжа был внебрачным сыном прославленного военачальника генерала Пожарского и его военно-полевой подруги. И многое унаследовал от родителей. Видимо, от отца достались лихой авантюризм и безоглядная смелость, а от матери - доброта и артистичность. Один глаз у него косил. А стать актёром решил в детстве. Написал письмо самому Михаилу Царёву, у которого тоже с глазами были проблемы, и тот ответил - посоветовал не отступать от мечты. Мальчишка отправился к врачам, сделали сложную операцию, глаз выправился. Он играл у нас первые роли, например, Павлика Морозова, пионера-героя, донёсшего на отца. Эта история прошла тогда по всем детским театрам, а нашему кружку присвоили имя - Пионерский театр имени Павлика Морозова. Сюжет о таком важном событии сняла кинохроника, и его показывали в кинотеатрах, там и увидела меня впервые моя будущая жена, пришедшая потом, после окончания Московского университета, работать в наш ДПШ. Так переплелись судьбы. Из "Павлика Морозова" вышли вполне приличные деятели театра, кино и эстрады: Вадим Яковлев, Владимир Винокур, Сергей Пожарский, я...
Нас с Серёжей подружил Корней Чуковский. Кроме спектаклей, мы ещё выступали в сборных концертах. Серёжа предложил мне сделать номер на двоих - "Доктора Айболита". Получилось очень озорно, весело и даже остроумно, мы имели большой успех. Надевали специально пошитые рубашки с каким-то ярким вызывающе-абстрактным рисунком и выходили на сцену под аплодисменты, а уходили с овацией.
Показали по телевидению - стали героями дня. Это связано со временем "оттепели" - детям тоже хотелось нового, иного. И уже я предложил продолжить работу - сделать "Тараканище", казалось, такое актуальное после ХХ съезда произведение. /Я вообще был довольно политизированным, бродил по Красной площади в те дни, когда выносили из мавзолея злодея-вождя, участвовал в стихийных митингах. / Сделали, исполняли на бис после "Айболита". Эта работа нас и сблизила. И, конечно, участие в спектаклях. "Друг мой, Колька" Хмелика, где мы играли главные роли, очень способствовал и нашей дружбе, укрепил решение поступать в театральный вуз. Весной 1962-го сначала Сергей, а затем и я отправились в Москву. Оба не прошли никуда. Серёжа вернулся домой, в Курск, а я помчался в Ленинград.
Режиссёрский курс набирал Товстоногов. После третьего тура он сказал мне: "Приходите на будущий год, я вас возьму. В этом году берём с высшим образованием." А мне и 18 лет не было. Окрыленный таким напутствием, остался в Ленинграде, легко поступил в инженерно-строительный институт /поскольку до этого закончил с отличием строительный техникум/, получил место в общежитии, на Фонтанке, не далеко от БДТ. И в театр ходил чаще, чем на учёбу. Воздух Великого города опьянял. Записался на вечерние занятия в Эрмитаже - исходил его вдоль и поперёк. Школа!
Тогда бродила теория, что самодеятельные театры вскоре заменят профессионалов. При каждом Дворце культуры работал Народный театр с большим репертуаром, с известным художественным руководителем. Один новый знакомый, будущий режиссёр Леонид Эйдлин, привёл меня во Дворец культуры имени Первой Пятилетки, где был, как говорили, лучший из Народных театров. Руководил им Илья Саулович Ольшвангер, яркий театральный и кинорежиссёр. Меня прослушали, взяли и сразу дали главную роль в готовящемся спектакле "Новые игрушки" Леонида Малюгина.
Я должен был играть молодого прогрессивного художника, который борется с рутиной на фабрике игрушек, очень в духе того времени. Окунувшись с головой в эту работу, про учёбу в институте совсем забыл. Да и бросил вскоре - взял академический отпуск. Репетировали вечерами, когда освобождались от основной деятельности актёры. Сам Ольшвангер приходил редко, вместо него трудился его друг Борис Наровцевич, будущий известный строитель детского театра. То, что он делал, мне совсем не нравилось, какое-то наигранное бодрячество, веяло плохим театром, я очень заскучал. Ситуация зеркально отразила происходящее в пьесе.
Старшие и более опытные актёры советовали мне потерпеть, мол, придёт худрук и всё поправит. И я терпел. А любую свободную минуту проводил на балконе Большого зала - шли представления театра Аркадия Райкина, нас пускали смотреть. Наверное, десятки раз видел его миниатюры, его шедевры. И это - великая школа. Учитель ведь не обязательно тот, кто тебя учил, а тот, кого ты считаешь Учителем. Аркадий Исаакович Райкин - мой Учитель. Когда через много лет нас познакомили, я успел ему это сказать. И своим студентам даю слушать его записи из моей большой коллекции. Они мало о ком что слышали, но на Райкина отзываются сразу.
Однажды, после репетиции, ко мне подошёл "старший товарищ", актёр и режиссёр нашего театра Валентин Дорин. "Послушай, - говорит, - я вижу, как тебе трудно здесь. Я руковожу молодёжной студией, приходи к нам. Мы выпустили спектакль "Ворон" Карло Гоцци, там есть большая роль для тебя. Встречаемся в дневное время, так что сюда будешь успевать." Я даже раздумывать не стал - согласен! И это был зов судьбы. Помчался в библиотеку - читать Гоцци, а вскоре уже репетировал роль короля Миллона. Игравший до меня Марик Борнштейн, будущий известный театральный художник, ушёл в армию, а спектакль хотелось сохранить. Как же всё отличалось от "старшей группы" - настоящий студийный дух , о котором читал в книгах, казалось, царил здесь.
Душой компании, можно сказать, кумиром был Дорин, Валентин Петрович. Для меня - Валя, Валентин, мы были "на ты" - я же из "старшей группы", там все "на ты". Он учился на режиссерском курсе у Товстоногова, потом заболел, перешёл на заочный - к Вивьену. Жил на Лиговке - "парень с Лиговки", особое звание, - в доме Сан-Галли, был внуком его кучера. Феноменально одарён: прекрасно рисовал, ставил спектакли, писал пьесы, играл в кино Дзержинского, словом, на все руки мастер. И обладал огромным обаянием, редкой заразительностью,прекрасным чувством юмора, высокий, худой, пережил блокаду.
Во время репетиций мы подружились, несмотря на разницу в возрасте - он учил меня очень доброжелательно, но и строго. Я влюбился в свою роль и работал неистово. Бродил по ночным улицам и повторял эти возвышенные, чарующие "белые стихи". Для мистического города волшебная сказка Гоцци была родной. На спектакль пришли почти все участники "Новых игрушек" - мой дебют приняли и оценили. А молодая восходящая звезда Оля Антонова, посмотрев, горячо рекомендовала идти в театральный институт. Этого же мнения придерживался и мой наставник Дорин, но я мечтал о режиссуре. И готовился. "Новые игрушки" тоже увидели свет, известный критик Сергей Львович Цимбал даже написал большую рецензию в журнале "Театр", вполне положительную. Год получился очень насыщенным.
Но Народный театр Первой Пятилетки ожидали большие перемены. Ольшвангер снимал кино про Ленина. Со Смоктуновским в главной роли. Театр он решил передать другому руководителю. Им оказался ещё молодой Евгений Шифферс, режиссёр совсем другого направления - прославился несколькими скандальными постановками в ряде театров Ленинграда. Первой работой должна была стать "Антигона" Жана Ануйя. Мне светила роль Гемона, возлюбленного Антигоны. Эти планы не осуществились - чиновники от культуры опомнились и стали перекрывать кислород Шифферсу.
Вскоре он покинул театр, уехал в Москву, а потом и вовсе ушёл в церковь. Страсти вокруг Первой Пятилетки бушевали не шуточные. Для меня она навсегда осталась тем местом, где я очень многому научился. И когда это уникальное здание, дорогое целым поколениям ленинградцев, снесли, чтобы выстроить безликую Мариинку-2, я воспринял его утрату как личную потерю. Рядом с Пятилеткой, на Крюковом канале, стояла 243-я школа, там я осуществил первые педагогические опыты, создал школьную студию, поставил свой первый спектакль - "Обыкновенное чудо" Евгения Шварца. Многие выпускники нашей студии стали актёрами и режиссёрами, мы до сих пор поддерживаем дружеские взаимоотношения. Эту школу тоже снесли по плану Гергиева. Два дорогих мне места - в одном учили меня, в другом я сам учил - исчезли с лица земли. Самое время воскликнуть: "Как же всё в жизни образно!"
А в тот бурный год, весной, начались новые испытания. Серёжа Пожарский, поддавшись на мои уговоры, приехал в Ленинград. И Вадим Яковлев, будущий Народный артист, тоже прибыл, и мы держали вступительные экзамены, конкурс был огромный. В результате поступили все трое: Вадик к Товстоногову, Сергей - к Корогодскому, в студию ТЮЗа, а я стал студентом режисерского курса Мара Владимировича Сулимова, тогда главного режиссёра театра имени Комиссаржевской. Георгий Александрович Товстоногов слово сдержал. Он появился на вступительных экзаменах всего один раз, на втором туре, буквально перед моим выступлением. Я готов был исполнить положенную программу, но он остановил: "Я вас прекрасно помню, садитесь!" И о чем-то пошептался с другими членами комиссии. Этого оказалось достаточно - судьба моя была решена.
Учились мы, курские соловьи, очень хорошо. Вадик Яковлев стал лидером того легендарного курса, на котором родились "Зримая песня" и " Вестсайдская история", он там блистал, благодаря своим прекрасным пластическим и музыкальным способностям. Конная милиция на этих спектаклях - не преувеличение. И дальнейшая его актёрская карьера сложилась весьма удачно - главные роли в театре, востребованность в кино, звания и награды. На втором курсе он женился, скромная девушка из полиграфического техникума, соседка по общежитию, стала верной спутницей на всю жизнь. И сегодня он известная личность - выходит на сцену в театре "Балтийский дом", снимается в кино...
Серёжа Пожарский в студии ТЮЗа был партнёром и соперником Георгия Тараторкина, талант обоих особенно высоко ценил Зиновий Яковлевич Корогодский, руководитель театра и студии. Я видел фотографию, которую он подарил Серёже, с подписью: "Лучшему из лучших". Ленинградский театр юных зрителей той поры был в зените славы, и мой друг по праву занимал там ведущее положение. Ещё студентом он женился на однокурснице - сын генерала Пожарского взял в жёны дочь генерала Минина. /Как образно! / Она - москвичка, и через пару лет они уехали в столицу. В статусном фильме "Красная площадь" Сергей сыграл роль коменданта Кремля, открывшего ворота большевикам. До конца жизни он служил в Московском ТЮЗе, много играл, со спектаклем "Собачье сердце" объездил весь мир, снимался в кино и на телевидении, работал в антрепризе, увлёкся педагогикой. Заболел и ушёл, не дожив до 60 - нашей дружбе, начавшейся в детстве, было почти полвека...
Ленинград называли "городом одного режиссера", и им был, конечно, Г. А. Товстоногов. Он установил "добровольную диктатуру" не только у себя в БДТ, но и на всём театральном пространстве вокруг - ни одно важное решение не могло состояться без его участия. Это касалось и института на Моховой. Товстоногова все боялись - и ученики, и учителя. Слово его было законом. Ученики его резко выделялись, они даже в речи и в поведении подражали своему мастеру, это была некая "каста избранных". Странно, но когда я узнал, что не попал на его курс, то нисколько не расстроился.
Я очень высоко ценил достижения великого мэтра, но атмосфера страха мне противопоказана . А наш руководитель, Сулимов, казалось, не боялся "грозного". Он часто на занятиях выступал с критикой спектаклей БДТ, знал этот театр изнутри, поскольку вышел из его недр. И, как выяснилось, он ненавидел Гогу - так всё называли Георгия Александровича за глаза, конечно. Для этого, вероятно, были основания. Руководимый Сулимовым театр набирал силу, могло показаться, что появляется конкурент "главному театру страны". И организовалась пошлая интрига внутри "Комиссаржевки" , в результате которой Сулимова сместили, а назначили вместо него Рубена Агамирзяна, очередного режиссёра из БДТ. Кукловодом считали Товстоногова. Это произошло, когда мы были на втором курсе. И это не единичный случай. Куда более страшная катастрофа постигла позже Корогодского. Дело там дошло до уголовного преследования, лишения всех званий и наград. И одним замечательным театром в городе стало меньше. Ушли из жизни Вивьен и Акимов - авторитетов почти не осталось.
Наша встреча с ГА произошла примерно через месяц после начала учебного года, на знаменитой мраморной лестнице института. Я спускался сверху, а он хотел начать восхождение. Я поздоровался, он остановился, внимательно посмотрел на меня, нога так и зависла над ступенькой. Затем резко повернулся и пошёл назад, в комнату преподавателей. Мне показалось, я прочел его внутренний монолог: "Почему моё распоряжение об этом молодом человеке не выполнено?" Какая-то увиделась обида, он был очень выразителен в пластике. И - всё, последствий не было, никаких шагов я не предпринимал, никогда ни у кого не выяснял подробности. На третьем курсе я женился, жене нужно было работать, а для этого необходима прописка - Оля приехала из Курска, где начался наш роман.
С пропиской, даже временной, в режимном городе возникли большие проблемы. В институте мне дали письмо-ходатайство и посоветовали заручиться поддержкой Товстоногова, депутата Верховного Совета СССР. Я позвонил ему, попросил о встрече. Он сразу согласился и назначил её в тот же день в своём кабинете в театре. Коротко изложив суть дела, я попросил его подписать ходатайство. Гримаса неудовольствия исказила его лицо, видимо, он предполагал другую тему разговора. И резко отказал мне, хотя эта подпись ничего ему не стоила. Я вышел во внутренний двор театра, постоял, закурил. Вспомнил, как год тому назад шёл по этому двору под конвоем.
Возобновляли для гастролей в Лондоне легендарный спектакль Товстоногова "Идиот" со Смоктуновским, объявили единственный открытый просмотр на утренней генеральной репетиции. Весь институт ринулся туда - и никаких шансов попасть. От отчаяния мы с двумя однокурсниками решили взять театр штурмом - перелезть через задние ворота со стороны Апраксина двора. Ворота высоченные - полезли, втроём.
Примерно на середине пути видим сквозь решётку , что от служебного входа бежит к нам охранник. Мои товарищи соскочили, а я продолжаю лезть - совсем голову потерял. Перелез, опустился во дворе, охранник меня схватил, допрашивает - кто такой? Говорю: "Студент театрального института." «Покажи студенческий билет." Показываю. "Следуй за мной!" Покорно следую, будь что будет. Ведёт меня к служебному входу, входит в здание, я за ним, поднимается по лестнице, я за ним, открывает какую-то дверь: "Садись здесь!" И - уходит. Я оказался в верхней осветительской ложе, примерно на уровне второго яруса. Оттуда и смотрел весь спектакль, который уже начался...
А с пропиской мы с трудом, но уладили - мир не без добрых людей. Оля устроилась на работу - в Смольнинский Дом пионеров /всё образно! /, нам даже комнату там выделили, в исторических Кикиных палатах, где мы и прожили два счастливейших года, до самого окончания учёбы...
А учил нас Мар Владимирович своеобразно. На первом же занятии объявил, что один научить всему не сможет, что научить вообще нельзя и чтоб мы учились везде, где только сумеем, а главное - у жизни. Поломав всякие методические указания, предложил на первом курсе сделать полную экспозицию будущего спектакля по любой пьесе мирового репертуара. Нестандартность его мне очень нравилась.
И он ко мне был доброжелателен, хотя я многое себе позволял. Например, я критиковал его спектакль "Иду на грозу" на обсуждении, которое он устроил на курсе. Я воевал со вторым педагогом А. Шведерским, которого Мар ценил высоко, и т. д. А он назначил меня старостой курса, хоть я и был одним из самых молодых. Он сделал меня своим ассистентом на постановке в театре имени Ленсовета, когда остался без театра и его пригласил И. Владимиров. И он прилетел смотреть мой дипломный спектакль в Калининград, единственный раз за всю его многолетнюю педагогическую практику. Но и доставалось мне от него иногда очень крепко.
На третьем курсе надо было поставить рассказ из произведений советских писателей. Я выбрал Андрея Платонова, ещё мало известного тогда. Рассказ "Жена машиниста". Там три персонажа, я занял Ивана Краско, он недавно перешёл из БДТ в Комиссаржевку, Варвару Шебалину, студентку с курса Евгения Лебедева, и Анатолия Егорова, с курса Товстоногова, оба потом служили в БДТ. Показали на экзамене - получили самую положительную оценку. А как раз объявили в Ленинграде, "городе трёх революций", конкурс самостоятельных работ молодых режиссёров, посвящённый 50-летию Октября.
И мою постановку институт выдвинул на этот конкурс. И она стала победителем - Юрий Владимирович Толубеев , великий актёр, вручал мне диплом и награду - первую в жизни. Сулимов в это время возглавлял на телевидении театральный отдел, он сделал вечер инсценированных рассказов, куда попала и моя работа. Ленконцерт включил нас в свою программу. А критик Сергей Львович Цимбал предложил создать спектакль, добавив другие рассказы Платонова. Обещал договориться с театром Комиссаржевской. И договорился. Я сделал пьесу, назвал по-платоновски - "В прекрасном и яростном мире" , художница Алёна Коженкова, будущее светило сценографии, нарисовала декорации - отдали в театр. А руководил им Рубен Сергеевич Агамирзян, сменивший Сулимова. Через некоторое время зовут.
В кабинете худрук и его помощник по литературной части Якобсон. Началось с комплиментов. "Моя жена видела ваш спектакль, он ей очень понравился", - говорит худрук. "Пьеса сделана хорошо, отличный эскиз", - говорит завлит. Дальше начинаются но... «Но сейчас мы не сможем приступить к постановке», - и выдвигаются разные причины. Но - было очень приятно! На этом и расстались. А причина, думаю, главная - испугались, рано ещё было Платонову. Только гораздо позже стали появляться в театре и в кино его произведения. Мой институтский товарищ Лев Додин, например, осуществил в своём МДТ- Театре Европы грандиозную постановку "Котлована". Ну и, конечно, то, что я был учеником Сулимова, сыграло немаловажную роль.
Так вот, в рассказе Платонова есть атмосфера железной дороги. Я придумал, что гудки паровозов можно воспроизводить с помощью камертона, это такая маленькая трубочка, очень похожая на мундштук, из неё извлекается звук. Сам я это и делал во время спектакля, со звукотехникой тогда ещё трудно было. Эта трубочка всё время у меня в руках, приятная такая, эбонитовая.
На занятиях Сулимов перерывы делал редко, а я курил, вот и держал мундштук-камертон в зубах. И иногда из трубочки вырывался звук. Нечаянно. Однажды Мар Владимирович остановился, поискал источник звука. Во второй раз он выставил меня из аудитории. Когда я пришёл извиняться, он в гневе не хотел слушать. Много позже, простив, сказал, что решил, будто я подсвистываю ему. На его семидесятилетие я приехал из Москвы, где проходил стажировку у Эфроса. Мар рассказывал, что ему предлагали стать главным режиссёром при Эфросе, он отказался: "Одни думали, что я - дурак, другие, что подлец." Юбилей проходил в нашем институте на Моховой. Когда после официальных торжеств остались только ученики, он рассказал историю с подсвистываньем и, оказывается, после неё дал мне прозвище - "мальчик с дудочкой". Я вынул из кармана дудочку и вручил Мастеру. Он весь вечер забавлялся, подсвистывая всем...
К 50-летию революции все театры обязательно создавали что-нибудь "датское". Игорь Петрович Владимиров, худрук театра имени Ленсовета, пригласил Сулимова как раз для этого. Когда-то Владимиров ставил в Комиссаржевке спектакль, на котором познакомился с Алисой Фрейндлих, а потом увёл её у Мара, так что, видимо, считал себя должником. Это была очень плохая пьеса двух штатных драмоделов - про Коллонтай, но Мар почему-то согласился. Может быть, надеялся, что Алиса сыграет главную роль, не знаю.
В Москве, во МХАТе, репетировала это Ангелина Осиповна Степановна. У нас состав был сильный, достаточно сказать, что даже в маленьких ролях заняли первых артистов - Равикович и Петренко играли эпизоды - но главную героиню всё никак не могли найти, пробовались разные актрисы. Однажды я по делу зашёл в кабинет Владимирова , он разговаривал по межгороду с Москвой: " Наш Петренко будет лучше, чем их Петренко. И спектакль у нас будет лучше!" - убеждал он кого-то. А когда закончил, объяснил мне, смеясь, что во МХАТе роль большевика Гончаренко репетирует тоже артист по фамилии Петренко.
На репетициях Сулимов часто выглядел растерянным, будто не знал, что делать с этой драматургией. Там имелась одна сцена, где Коллонтай вспоминает свою первую встречу с Дыбенко, будущим возлюбленным, многолюдная и ужасно фальшивая. Она никак не получалась, режиссёр и актёры долго мучились, пытаясь честно следовать написанному. Я попросил у Сулимова разрешения написать свой вариант сцены, он согласился.
На следующий день я принёс переписанный текст - сократил его, ужал, оставил только реплики, которые можно произносить. И ввёл главное условие - вспоминает героиня, стало быть, она может вспомнить лишь то, в чём сама участвовалала. Мар прочёл и - повторил фразу моего отца: "Что же вы раньше молчали?!" За одну репетицию он поставил эту сцену по новому тексту - такой она и осталась в спектакле. Остановились мы и в поиске героини - роль досталась Галине Комаровой, ведущей актрисе из Комиссаржевки. Но все равно дело не складывалось. Мар очень нервничал. Я, хоть и жил близко, но иногда опаздывал - молодое разгильдяйство. Он меня как-то раз отвёл в сторонку и тихо так прошипел в ухо: "Вы разве не видите, что я не начинаю репетиции, пока вы не придёте?" И моё ухо покраснело, будто его надрали. Но с тех пор я никогда больше не опаздывал, и это осталось на всю жизнь: "Точность - вежливость королей... и режиссёров!"
Дальнейшие события на выпуске спектакля окрасились в драматические тона. В зале появился Владимиров и уверенно взял на себя "бразды правления". Он фактически отстранил Сулимова и стал "исправлять и улучшать" сделанное. Не знаю был ли между ними какой уговор, но Мар покорно сидел в стороне и молчал. Я сидел рядом, было довольно тошно. Под любым предлогом пытался уйти, но он меня удерживал: «Нет, сидите здесь, смотрите, как унижают вашего учителя!" Потом он сам исчез - заболел. Премьера состоялась, успеха она не имела, но галочку о "подарке" поставили.
Когда потом у театра возникала необходимость, вызывали меня - ввод сделать или ещё что. Я ходил, но Мару не говорил, а он, кажется, и не интересовался, - поставил на этом деле точку. Когда я сам стал худруком, то старался не вмешиваться в работу коллег, только если они просили, ограничивался советами, беседами с актёрами. Однажды Мар предложил принять для дипломной постановки свою ученицу, я, само собой, согласился. Пьеса была - "Самоубийца" Николая Эрдмана, очень дорогого для меня автора. А дипломница оказалась слабой, беспомощной, не смогла довести дело до премьеры самостоятельно, обратилась ко мне за помощью - и я вынужден был вмешаться. Не знаю, что она рассказывала Мастеру, но когда мы потом встретились в институте, он сердито отчитал меня, я даже оправдываться не стал, помня тот наш печальный совместный опыт...
Учиться в институте на Моховой в 60-е годы прошлого века - большое везение, я считаю. Одновременно вместе с прославленными руководителями кафедр - Товстоноговым, Акимовым, Вивьеном, Зоном, Макарьевым - находились и их ученики: Додин, Гинкас, Яновская, Пази, Фильштинский - режиссёры и педагоги, которыми сегодня гордится весь театральный мир. Мы учились у наших мастеров, но мы учились и друг у друга. А ещё, мне кажется, что и наши мастера учились у нас. И это нормально, это естественно - театр ведь дело коллективное...
У меня тяга к педагогике родилась с голодухи. Жить на одну стипендию невозможно - весь первый курс я постигал эту истину. И уже со второго начал подрабатывать преподаванием. Совмещать в себе две ипостаси - ученика и учителя - замечательное состояние, крепко я его полюбил, можно сказать, на всю жизнь. Первая запись в трудовой книжке - руководитель драмкружка в 243 школе. Театр в те годы в большом авторитете, в кружке много ребят из старших классов - хотят стать актёрами. Директриса, дама дореволюционного происхождения, трепетно опекала нас, даже полюбила. Мои юные артисты - настоящие любимцы школы. За три года мы выпустили обойму спектаклей : от сказки Чуковского "Чудо-дерево" до сказки Шварца "Обыкновенное чудо" . Оно, это чудо, и увенчало путь студии, оставив самое светлое воспоминание!
Примерно в это же время вызывают меня в ректорат и показывают письмо из Ленинградской сельскохозяйственной академии, в котором изложена идея создания " факультета общественных профессий": будущие агрономы и зоотехники должны приобрести за время учёбы ещё одну профессию - творческую, например, руководителя самодеятельного драматического коллектива.
И мне предлагают возглавить там это начинание - учить их театру. Говорят о большом идеологическом значении. Почему меня выбрали - понятия не имею, но даю согласие, очень деньги нужны, жениться собрался, а там какая-никакая зарплата обещана. И не смущает, что ездить надо в Пушкин, в Царское село, где расположена академия. За два года этот новый "факультет" приобрёл солидность и вес, нас всячески продвигали, возили со спектаклем "В день свадьбы" В. Розова в Нижний Новгород - как пример для всего сельского хозяйства страны , обычная советская показуха. Ну а мне здесь был дорог опыт педагогического общения со студентами-ровесниками, и не важно - будут они потом руководить чем-нибудь самодеятельным, или нет.
Кроме того, некоторые старшекурсники, уезжая на дипломную практику, обрушили на меня своё доверие: возьми, мол, на это время наши кружки. В какой-то момент я оказался руководителем сразу нескольких коллективов и носился по городу как угорелый - с одного занятия на другое. И везде успевал. За эти подвиги заработал сумму, достаточную для покупки одного приличного костюма, чтобы сменить единственную куртку и единственные брюки, в которых проходил все годы.
Торжественно отправились с женой в Гостиный Двор - покупать костюм. Купили. Брюки длинноваты, но видим объявление: в мастерской магазина можно бесплатно укоротить. Оля зашла в мастерскую с брюками, пока я курил, но вышла расстроенная - отказали. Я схватил брюки и помчался "качать права". Вижу, сидит портной, старый еврей, и не успел я рот открыть, как он, взглянув на меня поверх очков, заявляет : "Вам я сделаю!" Я сначала оторопел, а потом понял и рассмеялся. "Вот, - говорю жене, - первый случай, когда мне пригодилось моё лицо еврейской национальности!"
Как бы то ни было, учёба подошла к завершению, пришло время начинать самостоятельную творческую жизнь. Калининградский театр прислал на меня запрос, я подписал распределение, они обещали жильё и работу Оле в литературной части - чего лучше? Вдруг зовут в отдел кадров института и сообщают, что на меня есть новая заявка - из Куйбышевского театра имени Горького, от его худрука Петра Монастырского. Он прославился тогда постановкой " Ричарда III" , я как раз видел спектакль в Москве на их гастролях, очень интересный. Надо лететь в Куйбышев, говорят, и там решать всё на месте.
Я возражаю - я же подписал уже Калининград! Требуют строго - лети, спорить с отделом кадров не надо. Посоветовались с женой, ей волжская перспектива тоже не очень понравилась, но - ладно, слетаю. Встретили в Куйбышеве отлично. Театр на высоком берегу Волги в прекрасном состоянии, Монастырский обещает золотые горы. В качестве дебюта предлагает поставить "Доходное место" Островского, любимую мою пьесу, очень тогда популярную из-за Захаровского запрещённого спектакля в театре Сатиры. Звоню жене, она мудро так говорит: "Решай сам, смотри - станет ли это место доходным?!" Ну и последний козырь вынимает из кармана худрук : " Будете педагогом на моём актёрском курсе!" Это перевесило чашу - и я дал согласие...
Само собой, реальность оказалась не такой. Об этом надо рассказывать отдельно - как театры России, люди театра начали приспосабливаться к жизни "после Праги-68", после жирно поставленной, окончательной точки на "оттепели", это как раз тот год. У меня же сейчас другая тема...
Спектакль о честном молодом человеке, попавшем в жернова системы, состоялся. В роли Жадова дебютировал Юра Демич, будущая звезда БДТ и кино. А его дядю-взяточника сыграл Александр Иванович Демич, отец Юры, Народный артист, прошедший лагеря и Магаданский театр, у него были проблемы со слухом от побоев, и иногда на сцене он терял пространственную ориентацию.
В это же время ко мне обратился ведущий артист Михаил Лазарев с предложением принять от него руководство Народным театром в клубе имени Революции 1905 года. Там шёл спектакль "Между ливнями", где в роли Ленина выступал Александр Демич. Я пришёл в тот вечер, когда из Москвы приехала комиссия во главе с Борисом Голубовским, худруком театра имени Гоголя, принимать спектакль и подтверждать театру звание Народного. Зал торжественно полон, ждут появления Ленина, чтобы встретить аплодисментами. Художник выполнил декорации в два этажа, Ленин должен выйти сверху и идти вперёд на зрителя под соответствующую музыку. И вот - раздаётся музыка, свет фокусируется на выход вождя... но он не идёт. Вместо этого слышен какой-то грохот и прорывающийся даже сквозь музыку многоэтажный мат.
Музыка стихает и откуда-то снизу, из-под декорации, весь в пыли, изгвазданный выкарабкивается Ленин-Демич, отчётливо матерясь. Он, оказывается, оступился на мостике второго этажа и, потеряв равновесие, загремел вниз, слава Богу, не ушибся, но найти выход на сцену в темноте долго не мог. Этим событием ознаменовалось моё вступление в должность худрука Народного театра, которому московская комиссия в тот вечер звание всё же подтвердила.
А Михаил Гаврилович Лазарев, председатель местного отделения ВТО, чьим именем впоследствии назовут здесь Дом актёра, оказался и директором театральной студии, в которую меня зачислили педагогом по актёрскому мастерству. Я получил, таким образом, сразу три места: режиссёр театра, худрук в самодеятельности и педагог в актёрской студии. Это позволило сохранить тот творческий ритм, в котором жил в Ленинграде, да и материально, хоть и скромно, но всё же обеспечивало нашу с Олей жизнь.
Студия при театре давала молодое пополнение, их учили, так сказать, для себя. Выпускники столичных вузов редко приезжали на работу в провинцию. А если и появлялись, то ненадолго, как, к примеру, Вениамин Смехов, прослуживший здесь около года. Но за год до меня в театр взяли группу выпускников Щепкинского училища, да со мной приехали двое из Ленинграда, да с предыдущего выпуска студии осталось несколько человек.
Так что молодёжи оказалось много и нужен был молодой режиссёр, чтобы проводить молодёжную линию репертуара. Но второй моей постановкой стала пьеса Л. Рахманова "Беспокойная старость" - про профессора Полежаева, депутата Балтики. В кино его сыграл Николай Черкасов, в БДТ - Сергей Юрский , а у нас - Александр Демич. А жену его блистательно исполнила Вера Ершова, первая артистка труппы. Дуэт стариков был необычайно трогателен, об этом писала и местная, и центральная пресса, а журнал "Театральная жизнь" поместил их фотографию на обложке. И только после этого я принялся за молодёжь.
В студии девушки творчески превосходили ребят, с ними я сделал "Дом Бернарды Альбы" Г. Лорки, что по тем временам считалось смелым, новым. И спектакль "Человек и джентльмен" Эдуардо де Филиппо вызвал симпатии остротой формы и импровизационностью существования студентов. Студия, словом, жила весьма темпераментно. По возрасту мы были очень близки, а некоторые даже старше меня, - подружились. И двое студийцев, муж и жена, сопровождали меня во всех последующих странствованиях по театральному миру.
Всероссийское театральное общество - ВТО - мощная, авторитетная организация, объединяющая работников театров всех профилей. Впоследствии общество превратилось в Союз театральных деятелей. А тогда ВТО возглавлял Михаил Царёв, руководитель Малого театра. Меня приняли в члены ВТО через год после начала работы, это было очень престижно. И с тех пор состою в нём, пройдя от рядового до "генерала" - на одном из съездов в 90-е годы меня избрали Секретарём Правления Союза , отвечал за иностранную деятельность. Руководил Союзом в это время Михаил Ульянов. И сегодня работаю в комиссии по драматическим театрам при Секретариате, очень уважаю наш творческий союз, горжусь, что мой членский билет имеет номер 12.
Для молодых / и не только / режиссёров ВТО организовало лаборатории при ведущих мастерах театра - замечательная форма повышения квалификации, своеобразное "второе высшее образование". Попасть в такую лабораторию считалось большой удачей. Меня направили к Андрею Александровичу Гончарову, в Московский театр имени Маяковского. Приезжать нужно было три-четыре раза в год, примерно на неделю. Смотрели спектакли в Москве, присутствовали на репетициях Мастера, встречались с ним, выполняли задания. И так продолжалось несколько лет, затем состав менялся.
Андрей Гончаров - выдающийся театральный режиссёр и педагог, его ученики до сих пор играют первую скрипку в жизни театра. Но странности его характера и поведения были притчей во языцех, они многократно описаны. Мне их довелось ощутить на себе. Во время наших встреч на занятиях лаборатории он избирал кого-нибудь из участников в качестве "противника" и весь свой могучий темперамент обрушивал на него. Может быть, потому что я оказался самым молодым в том составе, он назначил меня своей "жертвой". Каждая встреча начиналась с того, что он задавал какой-нибудь вопрос, выдерживал паузу и... указывал на меня: "Вот вы-ы!.. "
Дальше предполагалось, что я должен что-то ответить. Но интуиция подсказывала мне, что лучше не отвечать, даже если знаешь ответ, что это - его педагогический приём, нужный для разгона. И я дипломатично молчал. Тогда он разворачивал свою тяжёлую артиллерию - против меня. Остальные участники понимающе кивали, поддерживая праведный гнев гуру. Так продолжалось многократно, пока мне не надоела эта забава. Гончаров требовал от нас письменный режиссёрский план пьесы Шекспира "Троил и Крессида", но, конечно, никто его не делал. Мне пьеса очень нравилась, я взял и сделал.
Очередное занятие началось привычно: "Так. Где план?.. / пауза /. Вот вы-ы!.." - и указание на меня. Я спокойно достаю из внутреннего кармана сложенную ученическую тетрадку и начинаю читать. Минут 10 читал. Остановился. Тоже паузу держу. Тишина - мёртвая. И голос Мастера: "Я был бы счастлив, если бы мои ученики сделали такую работу!" С этого момента всё переменилось. В антракте подошёл ко мне маститый главный режиссёр одного театра и предложил поставить у него спектакль по этому плану. А когда закончился срок лаборатории, меня, в виде исключения, оставили в новом составе - школу Гончарова прошёл дважды, за что ему необычайно благодарен и признателен. И было ещё несколько мастеров, в чьих лабораториях состоял: Игорь Владимиров, Олег Ефремов, Марк Захаров, Анатолий Эфрос. Последним по времени в этом списке стал Лев Додин, и там уже старшим по возрасту был я. "А ты что здесь делаешь?" - удивился Лев Абрамович, увидев меня. И я искренне ответил: "Учусь."
Да, я люблю учиться. Но тогда надо становиться "первым учеником", что ли? Вот здесь большой вопрос. Несколько раз судьба давала мне возможность стать учеником Товстоногова, и ни разу я этой возможностью не воспользовался. Почему? Ведь это было так престижно. Ответ пришёл от лучших и успешных его выпускников - Камы Гинкаса и Геты Яновской, они учились на год раньше меня. В одном совместном интервью эти уже зрелые мастера режиссуры заявили, что всю свою творческую жизнь изживают в себе школу Товстоногова. Вот это я интуитивно ощутил ещё в юности: авторитарный стиль, "добровольная диктатура" - не для меня. Да, он создал великолепную театральную "империю", основанную на его таланте и - на страхе, собрал лучшую труппу артистов, дал галерею спектаклей-шедевров.
Его заслуги бесспорны, БДТ по праву носит его имя. И всё же... Гораздо ближе мне во всём противоположный Анатолий Васильевич Эфрос - Моцарт театра. Как-то раз он точно сформулировал : "Если во время спектакля Товстоногова взорвётся осветительный прибор, его артисты даже не вздрогнут! Моим это не свойственно." И он не читал лекций ученикам. Просто давал возможность смотреть, что и как он делает. Никого не принуждал подражать. Любой вопрос погружал в глубину разбора - там мог забрезжить ответ, которого не знал заранее. И его актёры были настолько живыми, что их не могли переиграть даже звери и птицы.
Он делал ЖИВОЙ театр, снимал ЖИВОЕ кино, открывал горизонты телевидения, написал лучшие книги о профессии режиссёра, воспитал плеяду прекрасных актёров, оставил учеников-режиссёров. Я считаю себя его учеником, хотя провёл всего полгода рядом в качестве стажёра. За это время мы почти не общались.
Он не давал никаких заданий. На выпуске последнего спектакля "Директор театра" И. Дворецкого на Малой Бронной он вёл репетицию по установке света, сам, без художника по свету, без сценографа, в чьи обязанности это входило, им был сын Дмитрий Крымов. "Я всё в театре делаю сам - кулаком забиваю гвозди", - сказал однажды. И по памяти, без записей, давал ведущему осветителю реплики на перемены света, создавал партитуру.
Я сидел рядом, чуть позади. И вдруг вижу, что он пропустил одну реплику, по которой меняется свет, забыл, видимо, пошёл дальше, к следующему световому переходу. Тогда я негромко напомнил: "Там ещё одна реплика была." И называю её: " Фазу выбило!" Он остановился, замолчал, затем медленно повернул голову в мою сторону и посмотрел, будто впервые увидел: "Спасибо!" И, вернувшись к пропущенному моменту, продиктовал в микрофон: "Фазу выбило!.. "
И что делать? - да, люблю учить! На моём счету, кроме той студии в Куйбышеве, три актёрских выпуска в alma mater. Во время работы в Секретариате СТД познакомился с замечательным человеком - блистательным ректором нашей уже академии Львом Геннадьевичем Сундстремом. И мы договорились открыть в Орле, где я руководил театром имени Тургенева, экспериментальный очно-заочный актёрский курс - театр остро нуждался в молодом обновлении. Учиться студенты должны при театре, а сессию сдавать два раза в год в Петербурге. Эта форма обучения станет потом очень популярной, но мы были её зачинателями. Идея оказалась весьма плодотворной: мы провели три набора и более двадцати молодых артистов с высшим образованием составили творческое ядро театра. Особенно удачным оказался второй выпуск.
О нашей затее узнали в других городах - оттуда приехали абитуриенты. Худенький мальчик из Курска Петя Логачёв, из того самого бывшего "Павлика Морозова", покорил экзаменаторов. Общежития у нас не было, но город пошёл навстречу талантливому парнишке, приютил. Петя рос на наших глазах. В дипломном спектакле по чеховской "Каштанке" гусь Иван Иванович в его исполнении рвался ввысь, мечтал о полёте, но трагически погибал, не осуществив мечты. На фестивале-смотре студенческих спектаклей "Подиум" в Москве наша "Каштанка" вошла в тройку лучших. А Пётр Логачёв сегодня известный киноартист, снимался у больших режиссёров в центральных ролях. Когда мы с женой вернулись в Петербург, он поехал за нами. Теперь работает в театре, много играет и продолжает успешно сниматься. Мы стали родными людьми. У Пети чудная семья, недавно родилась дочь.
В отличие от гуся Ивана Ивановича, он свои мечты осуществляет, но кличка - Гусь - прилипла к нему. Другой наш выпускник Антон Багров тоже переехал в Питер, стал ведущим актёром в театре имени Ленсовета, за его плечами большой список ролей в кино. Ещё студентом он сыграл Жадова, спектакль получил высокую оценку жюри на фестивале А. Н. Островского в Малом театре, а его Бусыгин из "Старшего сына" вызвал похвалу профессора В. Галендеева и приглашение в молодёжную группу МДТ - Театра Европы. Мы встречаемся, он советуется по своим работам, иногда и по личным вопросам, очень дружит с Петром. Замечательные ребята, мы ими так гордимся!..
Живём мы с Олей в центре Литейного проспекта - самый насыщенный памятными местами, связанными с литературой и искусством, район Петербурга. Литейная часть. Не перечесть все великие имена и события. От Пушкина до Ахматовой и Бродского. И самое для меня сильное - буквально через стену от нас родной институт на Моховой. Когда я работаю в аудитории на четвёртом этаже, то вижу двор нашего дома. Мне предложили возглавить ГЭК - государственную экзаменационную комиссию по режиссуре. И вот уже много лет смотрю дипломные спектакли выпускников режиссёрской кафедры, читаю их письменные работы, руковожу защитой, в этом году - он-лайн. Вглядываюсь в лица, вслушиваюсь в голоса. Задаю вопросы. Вот эти молодые люди пришли нам на смену. Очень хочется заглянуть за границы времени - каким же станет театр будущего?
Добавить комментарий