Марлена Прайд (девичья фамилия Стеценко) родилась в Одессе в 1931 году. Окончила Биологический факультет Одесского университета. Преподавала биологию и химию в школе, затем работала в Одесском университете секретарём кафедры зоологии беспозвоночных. В 1989-м году с семьёй эмигрировала в США. В настоящее время живет в Бостоне.
Свои воспоминания она написала в форме писем к матери. Ее мать Вера Тимофеевна Кудрицкая (девичья фамилия Святенко) была расстреляна в марте 1938 года. В сопроводительном письме в редакцию Марлена Прайд пишет: “Воспоминания о своём детстве я написала для наших детей и внуков. Мне хочется рассказать им, на примере нашей семьи, в какой страшный период в “стране победившего социализма” жили их дедушки и бабушки... Всё чаще и чаще мы видим по телевизору, как в России на митинги и демонстрации выходят пожилые обманутые люди, забывшие прошлое. Они несут портреты Сталина... В Одессе, на 2-м Интернациональном кладбище было обнаружено огромное захоронение расстрелянных в 1930-е годы людей. Жители города собрали деньги и поставили им памятник. Там покоятся и останки моей мамы – Веры Тимофеевны Кудрицкой”.
* * *
Милая моя, родная! Я пишу тебе эти письма, зная, что никогда они не будут прочтены тобой. Это обращение к тени, к твоей невинной душе...
Почему я начала писать? Я видела тебя во сне сегодня, ты была такая юная, красивая, я так отчетливо разглядела во сне твои добрые глаза, светлые волосы, милую улыбку. Ты была такой, какой я запомнила тебя на всю жизнь, дорогая моя мама. Нас разлучили, когда мне было шесть лет, а брату моему Боречке — двенадцать.
Осень, ночь с 17 на 18 октября 1937 года. Звонок в дверь. Ты пошла открывать ее, так как папы дома не было, он находился в больнице в Москве. Вошли шесть человек. Помню, ты сидела в нашей гостиной напротив моей кроватки, и я из спальни в открытую дверь видела твое лицо, бледное, прекрасное, встревоженное. До утра молодчики обыскивали нашу квартиру, рылись в ваших книгах, журналах. Как мне потом сказал папа, искали портреты уже репрессированных: Блюхера, Тухачевского, Якира. “Черный ворон” стоял под нашими окнами, ждал. Тебе, родная, не разрешили попрощаться с нами, с детьми, которых ты так любила! Помню, как ты просила разрешения поцеловать нас, но молодчики торопились...
И вот, мамочка, наше счастливое детство закончилось. Остались мы с Боречкой вдвоем в холодной пустой квартире, двое сирот, брошенных детей. И никого не интересовало, что же будет с нами?
Через некоторое время приехал папа, больной, после тяжелой операции, подавленный, убитый горем. Его уволили из школы как мужа врага народа. Через неделю после того, как арестовали тебя, мамочка, так же ночью был арестован Борин отец Владимир Петрович. Через несколько дней “черный ворон” увез нашего соседа по коммунальной квартире Борисова. Соседи в нашей квартире притихли, стали разговаривать шепотом, боялись подолгу беседовать между собой, всех охватил ужас.
Мамочка, милая, как нам стало тяжко жить! Боречку взяла к себе тетя Шура, сестра Владимира Петровича. Нас разлучили на всю жизнь. Остались мы вдвоем с папой. Осень и зима 37-го года в Одессе были холодными. Папа болел, болели его раны, болела душа. Он ведь любил тебя, а надежды на то, что ты к нам вернешься, не было. Никто тогда не возвращался. Огромная машина поглощала безжалостно всех подряд. Как-то за одну ночь арестовали в Одессе всех людей, имеющих фамилию Каплан. Ежедневно исчезали тысячи бессмысленных жертв.
Холод, голод, безнадежность, тоска охватили нас с папой. Частными уроками папа понемногу стал зарабатывать на жизнь, я ходила в детский садик, неухоженная, слабая. Когда папа ездил в Москву хлопотать о тебе, меня брали к себе родственники: твой брат Костя с женой Илечкой, или твоя сестра Люба. Дядя Костя и тетя Илечка были студентами исторического факультета университета, комсомольцами. Дядя Костя вынужден был сообщить на комсомольском собрании о том, что репрессировали его сестру, после чего они вдвоем никак не могли сдать сессию, их “срезали” на экзаменах. Муж твоей сестры Любы, кадровый военный, тоже доложил начальству о том, что тебя арестовали. Его уволили из армии. Арестовали дядю Севу Левина — мужа твоей сестры Марии, и она с шестимесячным Марленом и восьмилетним Юрой приехали из Белоруссии в Одессу и тоже поселились у дяди Кости. В маленькой комнате в коммунальной квартире мы находились все вместе. Через некоторое время привезли Галочку, дочь дяди Кости от первого брака, ее маму тоже арестовали. Количество детей-сирот в нашей семье росло с каждым днем.
Мамочка! Помню, как я заболела гриппом, пришла к нам папина сестра Лиза, чтобы помочь нам: сварить еду, вытопить печь. И вот, возвратившись со двора, куда она ходила, чтобы вынести золу, она принесла твои фотографии. Кто-то из близких твоих друзей, живших в нашем дворе, выбросил их на помойку. Ведь ты была красавица, тобой все восхищались и любили и, видимо, просили подарить фотографию. А когда с тобой случилось несчастье, фотографии выбросили, боясь пострадать из-за них. Бедные, несчастные, запуганные люди...
Утро, в квартире холодно, я лежу в холодной кроватке, смотрю в окно. Два огромных тополя перед окном сплошь усеяны вороньем. Их крик наводит какой-то ужас. Папы нет, он, бедный, все хлопочет, Боречки нет, я одна. На столе кусок хлеба, сахар, электроплитка и кружка, в которой я себе грею чай. Иногда заходит соседка, тетя Франя, спросить, не нужно ли мне что-либо. Она тоже боится заходить к нам. Ее муж — единственный оставшийся мужчина в нашей квартире. “Черный ворон” увез всех...
Периодически папа отводит меня к дяде Косте, чтобы тетя Илечка меня выкупала, покормила, пожалела. Эта чудесная женщина оставила в моей памяти самые теплые чувства. Ведь дети очень чувствительны, особенно сироты. Она искренне меня жалела, я любила бывать в их доме, где нашли себе приют еще четверо таких же сирот...
В нашем детском садике висит огромный портрет: наш дорогой и любимый отец и учитель, которого ежедневно надо благодарить за наше “счастливое детство”... Сталин держит на руках румяную красивую девочку, то ли узбечку, то ли казашку. Девочка улыбается, она счастлива, я смотрю на эту девочку каждый день и завидую ей.
За всеми детками в садик приходят близкие, за мной приходит Аллочка, дочь твоей старшей сестры Анастасии. Аллочка учится в 8-м классе, ей поручено отводить меня домой.
Каждое лето наш детский садик переезжает на дачу. Это прекрасное время, я с теплым чувством вспоминаю его. Нас купают в море, мажут лиманской грязью нос и железы на шее, у нас добрые воспитательницы. Но никто не может заменить мне тебя, родная. По выходным дням дети стоят у забора, ждут своих мам. Я тоже стою с ними, жду, но я стала забывать слово “мама”, отвыкать от него, так как время идет, а тебя все нет. Иногда приезжает Боречка, навещает меня, иногда приезжает папа, измученный, печальный. Навещает меня тетя Илечка, привозит фрукты и еще что-то вкусное. Взрослые думают, что я не знаю, где ты, родная, а я все знаю и делаю вид, будто верю им, что ты в больнице и скоро выздоровеешь и вернешься к нам.
Когда я бываю у дяди Кости и у тети Илечки, я вижу, как дядя Костя, ложась спать, в манжет рубашки прячет фотографии тети Или и своих девочек, Галочки и Светочки. Это он делает ежедневно, так как знает, что когда приедет “черный ворон”, он уже не сможет спрятать фотографии своих любимых.
Закончилось лето. Дома опять холодно, неуютно, одиноко. Папа по несколько суток стоит в очередях, чтобы передать тебе чистое белье и еду. Очереди огромные, отлучиться, чтобы поесть или пойти в туалет, нельзя, так как в очереди потом не признают. Люди озлоблены, измучены, нервы их не выдерживают. Папа стоит с Боречкой вместе, по очереди отлучаются. Когда удается передать всё, они приходят чаще всего к дяде Косте, так как я в это время нахожусь там, и подолгу рассказывают о том, как тяжело было выстоять 3-4 дня и ночи, как они настрадались. Помню, как однажды, после того, как папа несколько суток зимой стоял в такой очереди, он с трудом добрался до квартиры дяди Кости, и в тот момент, когда ему открыли дверь, упал в обморок. Папу втащили в комнату, уложили в постель, укрыли, в ноги положили грелки, еле привели в чувство. За что все это, мамочка?
Папу вызывают на допросы, мучают, издеваются, спрашивают, была ли ты красивой, так как тебе придумали обвинение: “сожительница японского консула”. Они не могут позволить себе культурно выразиться, назвать тебя, например, любовницей. Называют унизительно — сожительницей. Видимо, фантазия у них иссякла, придумали бы что-нибудь более серьезное, скажем, “японская или английская шпионка”. Посчитали, почему бы молодой и красивой женщине не быть “сожительницей” японского консула, тем более, что жили мы совсем близко от консульства.
Милая! Опишу тебе все, что мне известно о Боречкином отце. До нас дошли слухи, что Владимир Петрович не выдержал издевательств и избиений на допросах и через год умер в одесской тюрьме. В чем его обвиняли, что придумали для него, мы так и не знаем. Иногда я слышала, как папа говорил о нем с родственниками, говорил тихо-тихо. Он говорил, что Владимир Петрович был прапорщиком в царской армии. Разве это преступление? При советской власти он закончил университет и преподавал математику в школе. Был скромным хорошим учителем, любил детей, пользовался уважением всех окружающих его людей. 1
Милая! В начале 1938-го года разрешили свидание с тобой, но почему-то папе и мне, Борик ждал нас на улице. Я помню этот день, как будто это произошло вчера. Мы вошли в здание НКВД, поднялись по лестнице, вошли в небольшую комнату, где сидели трое в форме. Молодой рыжий, как мне сказал папа позже, когда я стала старше, был твоим следователем, он вел твое дело. Ты, мамочка, стояла у окна, я тебя, родная, не узнала. Что они с тобой сделали!!! Я увидела перед собой не молодую красивую белокурую маму. Передо мной стояла старая, худая, изможденная женщина, пряди седых волос опускались на твои плечи. Только когда ты протянула ко мне руки, заплакала и тихо сказала: “Марленочка”, — я узнала тебя. Мы обнимались, целовались, ты посадила меня на колени, что-то спрашивала меня, я отвечала, папа стоял рядом бледный, ему не предложили сесть. Он молчал, ждал, пока ты нарадуешься встрече со мной. Помню, ты спросила папу, где Боречка, как его здоровье, спросила о своих близких: сестрах, братьях. И вдруг ты задала вопрос: “Как Сева?” — о муже тети Марии, отце Марлена и Юры, члене ЦК Белоруссии. Папа опустил глаза вниз и ничего не сказал. Ты поняла, что он тоже арестован...
Милая! Ты и твоя сестра были большими патриотками, вы назвали своих детей именами, производными от Маркса и Ленина. И вот — двое сирот, Марлен и Марлена, маленькие, жалкие, несчастные дети, дети врагов народа. Всю жизнь мы носим эти имена, напоминающие о честности, патриотизме, любви к Родине наших дорогих заблуждавшихся родителей. Таких же, как и миллионы других, безжалостно уничтоженных, безвременно ушедших, ни в чем неповинных жертв.
Свидание длилось 15 минут. Ты, мамочка, плакала, прижимала меня к себе, не отпускала. Рыжий все строже и строже напоминал нам, что свидание закончено. Наконец, мы расстались, расстались навсегда.
Мамочка! Помню, как однажды после нескольких мучительных суток стояния в очереди на передачу папа принес твое белье для стирки. Среди вещей тетя Илечка обнаружила носовой платочек, подрубленный тобою несколько раз. Когда его распороли, прочли написанное химическим карандашом: “Я ни в чем не виновата, меня путают с какой-то другой женщиной. Обращайтесь в Москву, добивайтесь правды”.
Бедная, ты не могла поверить в то, что тебе навязывают выдуманную любовную историю с японским консулом. Ты верила в то, что правда восторжествует. Ты не знала о том, что папа делал все возможное, чтобы спасти тебя: добивался приема у Ежова, писал во все инстанции о твоей невиновности, порядочности, честности, но все это было совершенно бесполезно, безрезультатно.
И вот однажды передачу не приняли. Папа пришел домой очень расстроенный и сказал нашим родственникам: “Моей Веры нет, видимо, ее отправили на Колыму. До меня дошли слухи о том, что большую партию заключенных отправили на Колыму”.
Ох, как тяжко стало жить! Надежды на твое, мамочка, возвращение таяли с каждым днем...
Прошел еще год, Я стала ходить в школу. Научилась сама себя обслуживать. Папа с моей помощью готовил еду на электрической плитке. Варили мы с ним макароны, картошку, кипятили чай. Три долгих года мы маялись вдвоем, тяжко было, ох, как тяжко! Вестей от тебя не было, папа ездил в Москву, все хлопотал о тебе и, наконец, мы получили сообщение о том, что ты, родная, осуждена на 10 лет без права переписки 2 . Десять лет!
Мамочка, милая, родная! Три года, ужасных, голодных, холодных, три года мы прожили вдвоем: больной, без руки отец и я, маленькая девочка. Однажды папа познакомил меня с женщиной, которую знал давно, сказал, что она добрая, хорошая, что она будет меня любить, украсит нашу жизнь. Ее мужа тоже арестовали в 1937 году. Папа мне рассказал позже, когда я повзрослела, что это был честный человек, преданный партии, по специальности инженер-строитель. Здоровье у него было слабое, он страдал туберкулезом легких. В 1937 году от одного человека, который находился с ним в тюрьме в одной камере и чудом оказался на свободе, стало известно, что муж моей мачехи после очередного допроса умер: его сильно избили, ночью началось легочное кровотечение, и к утру он скончался 3 .
Итак, мамочка, началась новая жизнь. В доме стало чисто, уютно, запахло едой. Нам с папой стало легче жить, но на душе было тяжело. Я думала постоянно о том, как же будет, когда ты вернешься? Папу я ни о чем не спрашивала, мы избегали разговоров о тебе... Евдокия Степановна оказалась женщиной с крутым характером, черствой, по отношению ко мне совершенно безразличной. Чем старше я становилась, тем больше я это чувствовала. Слез мною было пролито много, ее плохое отношение ко мне было связано с тем, что папа ее не любил. Он не мог забыть тебя, а эта женщина, видимо, не могла забыть своего мужа. И вот сошлись два человека с искалеченной судьбой, совершенно разные по характеру, по интеллекту. Единственное, что их объединяло, это общее горе, потеря любимого человека...
Началась война. Папу на фронт из-за руки не взяли. Всю войну мы жили в оккупированной Одессе. Боречка с тетей Шурой тоже находились в Одессе. После освобождения города Советской Армией Боречку взяли на фронт, так как ему исполнилось 18 лет. В 1946 году он вернулся из Германии, где после окончания войны еще год служил в армии.
И вот мы с ним начали писать запросы о тебе Генеральному прокурору. Ответ приходил один и тот же: “Осуждена на 10 лет без права переписки”. Я часами выстаивала под кабинетами в КГБ, все ждала, что мне скажут, так как не всегда ответы приходили по почте, чаще для сообщений вызывали. Повторялось одно и то же. На меня смотрели пустые, холодные, жесткие глаза, я слышала один и тот же ответ: “Осуждена на 10 лет без права переписки”. И только в 1957 году мы узнали правду. Папа привез из Москвы справки о твоей, мамочка, реабилитации. Нам с Боречкой за наше искалеченное детство выдали по 600 рублей — два твоих последних оклада. Как трогательно, не правда ли?
Родная моя! Я опишу тебе все, что знаю о твоем брате Володе. Его тоже арестовали в 1937 году в Донецке, где он жил и работал, где жила его семья — жена и двое детей, Виля и Леночка. Во время этапа ему удалось сбежать, что крайне редко бывало в те жуткие времена. Дядя Володя был человеком смелым, сильным физически и духовно. Без паспорта, без единого документа он скитался, как бродяга, по деревням Сибири, зарабатывая на жизнь разными способами: чинил крыши в домах, строил заборы. Так как он был мастером на все руки, ему удавалось заработать нужное количество денег, чтоб себя прокормить. Когда началась война, дядя Володя как честный, порядочный человек явился в военкомат какой-то сибирской деревни и представился бродягой без роду и племени, но, как и все советские люди, желающим идти на фронт защищать отечество. Его взяли на фронт, вначале в штрафной батальон, позже он отличился в боях, и отношение к нему изменилось. Всю войну дядя Володя находился на передовой, много раз был ранен, получил большое количество орденов и медалей. Его сын Виля погиб на фронте.
После окончания войны дядя Володя вернулся в Донецк к своей семье, считал, что его не будут преследовать. Но он ошибся. О нем не забыли. Очень скоро его вызвали в КГБ, откуда он уже не вернулся. Восемь лет дядя Володя отбывал срок в лагерях на дальнем Севере. Благодаря очень хорошему здоровью, закалке он выжил. Позже его реабилитировали. Прожил дядя Володя долгую жизнь, умер в возрасте 83-х лет.
Родная моя! Твой любимый младший брат Александр (мы его звали дядя Шура) погиб во время войны в немецком плену под Киевом в чине полковника Советской Армии. Нашлись очевидцы, которые рассказали о том, что немцы его страшно пытали. Фашисты выжгли на его спине звезду, издевались над ним. Дядя Шура умер в страшных муках. Этот замечательный человек избежал пыток и страданий в советских тюрьмах. Как получилось, что его не коснулись аресты брата и сестры — загадка...
Мамочка! И еще одна очень печальная история, о которой я часто вспоминаю с болью. Это история семьи твоей младшей сестры Марии и ее мужа Левина Евсея Яковлевича, коммуниста, члена ЦК Компартии Белоруссии. Ему было всего 36 лет. Над ним издевались в Бутырской тюрьме в Москве. После истязаний, избиений, страшных ночных допросов, которые длились месяцы, его отправили на Колыму. Но мы об этом не знали. Тетя Мария добивалась правды, писала во все инстанции, но ей тоже отвечали одно и то же: “Осужден на 10 лет без права переписки”. У них, видимо, были заготовлены шаблонные ответы для миллионов таких людей, как мы. И вот однажды, когда я училась в восьмом классе, это было в 1948 году, к нам в гости пришел старый друг отца — Козачков Роман Моисеевич. Инженер-строитель, Роман Моисеевич работал в Киеве по специальности, в 1937 году был арестован, обвинен во вредительстве, осужден на 10 лет и отправлен на Колыму. Он отбыл срок полностью, и, как он рассказывал нам, остался жив, так как из-за болезни рук не мог тяжело работать. В детстве он перенес полиомиелит, и у него были деформированные, больные, слабые руки. Его направляли на относительно легкую работу, что дало ему возможность выжить. И вот, рассматривая альбом с нашими семейными фотографиями, Роман Моисеевич вдруг воскликнул: “Это же Сева Левин, мы были с ним в одном из лагерей на Колыме!” Номера лагеря, где они были вместе, Роман Моисеевич не помнил, так как в одном лагере подолгу заключенных не держали, а пересылали в другие лагеря. Я тут же написала об этом тете Марии. Она несколько раз обращалась с запросами в ГУЛАГ и, наконец, прибыл ответ о том, что Евсей Яковлевич Левин жив, находится в таком-то лагере на Колыме. Тетя Мария написала ему письмо, послала фотографии сыновей — Марлена и Юры, но ответ получила она не от мужа. Прислали официальную бумагу, где сообщалось о том, что это просто совпадение имени, отчества и фамилии, что это другой человек. Так ли это — неизвестно. 4
Мамочка! О судьбе Николая Сергеевича, мужа твоей старшей сестры Анастасии, никто ничего не знает. Тетя Анастасия умерла в 1955 году. Сердце этой замечательной женщины, прекрасного преподавателя, не выдержало всех испытаний, выпавших на ее долю в связи с арестом мужа. Три ее дочери прожили в страхе свою жизнь, скрывая от всех, даже от собственных мужей, что их отец был репрессирован в 1937 году. Одна из них в память об отце назвала своего сына Николаем, и только тогда, когда он стал взрослым, ему рассказали о трагической судьбе его дедушки.
1 Кудрицкий Владимир Петрович реабилитирован посмертно в 1957 году за неимением доказательств преступления.
2 А фактически мою маму расстреляли 19 марта 1938 года в Одессе, где она была тройкой приговорена к расстрелу. В 1957 году моя мама Кудрицкая (Святенко) Вера Тимофеевна была реабилитирована посмертно.
3 Дымченко Алексей Николаевич реабилитирован посмертно в 1957 году.
4 Левин Евсей Яковлевич реабилитирован посмертно в 1957 году.
Добавить комментарий