«Изгнание - вынужденное пребывание где-нибудь».
Даль
«Эмиграция – вынужденное или добровольное переселение из своего отечества в другую страну».
Ожегов. Словарь русского языка
Эмиграция и изгнание - синонимы, и Даль, и Ожегов в этом сходятся. Правда, эмиграция еще бывает добровольной. Увы, не такой была судьба русских поэтов в двадцатом веке.
Но сначала вспомним о временах древних, когда слова такого - «эмиграция» - не было, а изгнание было, да еще как. Вот – Древняя Греция. Феогнид из Мегары. Аристократ, изгнанный плебсом - подлыми, как он сам пишет. Феогнид - поэт, но еще и воин. Он полон желания отомстить, взять реванш. Он не просто хочет вернуться, он хочет вернуть родину не только себе, но своим единомышленникам, соратникам. Такие были и в России через много веков. Послушайте Феогнида:
Странствуя, быть мне пришлось и в богатой земле сицилийской,
Быть и в евбойских пришлось лозами красных садах,
В Спарте счастливой я был, тростниковым омытой Евротом,
С лаской и честью везде гостя встречали друзья,
Все же ничем я не мог усладить огорченного сердца,
Все ж не нашел ничего родины милой милей.
(Феогнид из Мегары. Элегии. Петрополис. 1922, пер. Адриана Пиотровского)
Изгнание Овидия - иное. Его попросту выгоняют из Рима, не слушая жалоб и стенаний. Беда рухнула на него, как кирпич с крыши на уличного прохожего – неожиданно и страшно. Овидий не воин, да и не было у него противоречий с Римом, с Августом. Он просто, выражаясь языком совсем другого века, «попал в историю». Тем не менее, судьба всех изгнанников похожа – либо гнев, либо плач, либо проклятия, либо мольбы, а чаще - и то, и другое.
Ежели кто-нибудь там об изгнаннике помнит Назоне,
Если звучит без меня в Городе имя мое,
Пусть он знает: живу под созвездиями, что не касались
Глади морей никогда, в варварской дальней земле,
Вкруг сарматы, народ дикарей, и бессы, и геты –
Как унижают мой дар этих племен имена.
И в другом месте:
Ссыльного участь, поверь – неизбывный источник для жалоб;
В этих стихах не я - участь моя говорит.
(Овидий. Элегии и малые поэмы. Изд. «Художественная литература». М.,1973, пер. Сергей Шервинский)
Сразу отметим, что ссылка и изгнание - вещи все-таки разные, сослать ведь могли и в пределах отечества. Главный пример – Пушкин.
В средние века клеймо изгнанничества настигает поэтов не менее часто. Судьба Данте всем известна. В сущности, «Комедия», особенно «Ад», для того и написана, чтобы расквитаться с врагами, изгнавшими поэта из родной Флоренции.
Ближе к нашему времени – покинуть Англию вынуждают Байрона, и хотя здесь случай другой, поэт не впадает в отчаяние, не полыхает гневом, но презрение и горечь переполняют его. Байрон, в чьих жилах текла норманнская кровь, был склонен к путешествиям, к авантюрам, он считал себя гражданином мира. Но, «простясь, как добрый враг с моей страной», он все же тоскует по ней, эта тоска угадывается, хотя строки, казалось, говорят иное:
Я изучил наречия другие,
К чужим входил не чужестранцем я.
Кто независим, тот в своей стихии,
В какие не попал бы он края, -
И меж людей и там, где нет жилья,
Но я рожден на острове Свободы
И разума – там родина моя,
Туда стремлюсь! И пусть окончу годы
На берегах чужих, среди чужой природы,
И мне по сердцу будет та страна.
И там я буду тлеть в земле холодной –
Моя душа! Ты в выборе вольна.
На родину направь полет свободный,
И да останусь в памяти народной,
Пока язык Британии звучит.
(Д.Г.Байрон. Сочинения в трёх томах, т.1,1973, пер. Вильгельм Левик)
Настоящий поэт и не может чувствовать и мыслить иначе. Такова же была судьба Шелли.
А теперь переходим к главной теме – к поэту Владиславу Ходасевичу и его судьбе. До Октября 1917 года, который сам Ходасевич назвал катастрофой, он был уже известным поэтом и не помышлял об эмиграции. Но катастрофа произошла. И в эти же годы поэта посетила настоящая любовь, и вот это страшное – революция и прекрасное – любовь причудливо сплелись и изгнали – увели его из России. Был 1922 год.
Здесь необходимо процитировать ту, кого полюбил Ходасевич, Нину Берберову – «Курсив мой», ее воспоминания, главную ее книгу:
«Ходасевич принял решение выехать из России, но, конечно, не предвидел, что уезжает навсегда. Он сделал свой выбор, но только через несколько лет сделал второй: не возвращаться".
Они вырвались. Впереди была чужбина.
Разлука с Родиной, для поэта особенно, мучительна. Он теряет язык, что бы там ни говорили апологеты эмиграции. Да, ностальгия рождает великую поэзию, музыку, живопись. И у Ходасевича так было. И в случае Мицкевича и Словацкого, Байрона и Шелли, и, конечно Цветаевой и Георгия Иванова, и Набокова, и, наконец, Бродского. Но не эмиграция рождает поэта. Тут другое. Бердяев однажды написал: "Обогащает не само зло, обогащает та духовная сила, которая пробуждается для преодоления зла". Вот этой силе мы и обязаны «Европейской ночью», но зло, о котором говорил Бердяев, все же заставило замолчать великого поэта за десять лет до смерти.
Нищета. Иногда голод и холод. Тесный и грязноватый отель на улице Амели. Постоянные болезни. Документ «апатридов», людей без родины, не имеющих права работать на жалование, принадлежать к служащим и пролетариям, имеющим место и постоянный заработок.
Россия для них закрыта. Там большевистская власть все сильнее и тюремнее. Ходасевичу обратной дороги нет. Берберова пишет о тех отчаянных днях: «Ходасевич, изможденный бессонницами, не находящий себе места: «Здесь не могу, не могу, не могу жить и писать, там не могу, не могу жить и писать». Я видела, как он в эти минуты строит свой собственный «личный» или «частный» ад вокруг себя и как тянет меня в этот ад и я доверчиво шла за ним…Я леденею от мысли, что вот, наконец, нашлось что-то, что сильней и меня и всех нас. Ходасевич говорит, что не может жить без того, чтобы не писать, что писать может он только в России, что он не может быть без России, что не может ни жить, ни писать в России - и умоляет меня умереть вместе с ним.»
Страшные слова, страшные признания. Быт уничтожал бытие жадно и безжалостно. Но Ходасевич тогда еще писал стихи, рыцарь еще сражался своим огненным мечом с фосфоресцирующим скелетом Смерти, горечь и муку переплавляя в гордые слова осознания места поэзии в мире.
В эмиграции особенно угнетающе на Ходасевича действовала двойственность жизни – необходимость зарабатывать хлеб насущный и духовная необходимость - творить. Как пишет исследователь поэзии Ходасевича Н.А.Богомолов:
«Эта невозможность соединить газетную поденщину, выполняемую неизвестно для кого, и серьезное творчество послужила для Ходасевича сигналом того, что с этого времени не только поэт-Орфей, поэт-пророк никому не нужен, но и всякие серьезные занятия литературой должны уйти в прошлое. В письме к Берберовой от 16 августа 1932 года он пишет:
«Думаю, что последняя вспышка болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным. (Речь идёт о замысле Ходасевича написать биографию Пушкина и нежелании эмигрантских издательств поддержать его в этом начинании− А.Б.) Теперь и на этом, как на стихах, я поставил крест. Теперь нет у меня ничего. Значит, пора и впрямь успокоиться и попытаться выуживать из жизни те маленькие удовольствия, которые она еще может дать, а на гордых замыслах поставить общий крест».
(Н.Богомолов. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича в книге «Владислав Ходасевич. Стихотворения». Библиотека поэта, 1989
Тяжело ему было видеть и политическое оглупление не только русской эмиграции, но и европейской интеллигенции. Левое помешательство захватывало Европу (увы, и сейчас еще не отпускает). Но тогда…
Во Франции Ромэн Роллан, Андре Жид и многие, многие. С их подачи верили советской России, Горькому и ему подобным. Знаменитое письмо русских писателей 1928 года об ужасах советской жизни, о подавлении творчества, о всеобъемлющей цензуре никак не подействовало на « просвещенный мир». Ему попросту не придали значения, не поверили. И Ходасевичу, Бунину, Мережковскому, Зинаиде Гиппиус - тем, кто еще сохранил честь и совесть, кто видел, что происходит ,– было особенно тяжко на европейской земле. Люди убежали от зла и вдруг почувствовали, что зло проникает в окружающих, одурманивает их. Как в каком-нибудь научно-фантастическом рассказе Брэдбери, который еще появится через десятки лет. А они – Ходасевич, Бунин, Мережковский и иже с ними – почувствовали это в реальной жизни, здесь и сейчас. Эмиграция предавала в самом главном – они ей доверились, а она не верила им, не слушала, верила врагу.
Это было тяжким разочарованием, еще одним из многих на дороге изгнанничества.
Не выдержав испытания бытом, болезнями, страданиями, Нина Берберова ушла от Ходасевича в 1932 году.
За последние десять лет жизни поэтом написаны воспоминания, статьи и всего несколько стихов. Необратимо, неотвратимо повлияла на Ходасевича эмиграция, разбив его сердце, но как прекрасны, как эстетически безупречны эти «осколки» - стихи « Европейской ночи».
Сквозь облака фабричной гари
Грозя костлявым кулаком,
Дрожит и злится пролетарий
Пред изворотливым врагом.
Толпою стражи ненадежной
Великолепье окружа,
Упрямый, но неосторожный,
Дрожит и злится буржуа.
Должно быть, не борьбою партий
В парламентах решится спор:
На европейской ветхой карте
Все вновь перечертит раздор.
Но на растущую всечасно
Лавину небывалых бед
Невозмутимо и бесстрастно
Глядят: историк и поэт.
Людские войны и союзы,
Бывало, славили они;
Разочарованные музы
Припомнили им эти дни –
И ныне, гордые, составить
Два правила велели впредь:
Раз: победителей не славить.
Два: побежденных не жалеть.
Эти стихи – предостережение, которое не услышали. Уже через 16 лет после их написания разразилась Вторая мировая война, порвавшая карту Европы. Владислав Фелицианович Ходасевич умер за несколько месяцев до ее начала – 14 июня 1939 года. Он не успел последовать правилам, провозглашенным в собственных строчках. Но это завет будущим поэтам. Да, в сущности, всем людям, которому, увы, не последовали и вряд ли последуют.
Ходасевич понимал, как важно помнить прошлое и предугадывать будущее. Но еще важнее ощущать настоящее частью себя. Без этого нет поэта. Берберова почти сразу узнала в нем человека «раненного нашим временем». Как поэт он был по крайней мере где-то с 1914 года поэтом двадцатого века, наследником Блока, которого другой поэт ХХ века - Николай Заболоцкий считал поэтом века Х1Х, впрочем, в своем суждении, как кажется, был он не совсем прав. Блок третьего тома уже во многом поэт нашего времени, а поэма «Двенадцать» послужит ему пропуском в ХХ век, и, может, кто знает, и в ХХ1. Но стихов «Европейской ночи» из двадцатого века изъять невозможно. Они его плоть и кровь. И с двадцать первым аукаются.
Берберова была поэтессой незаметной, но одна ее строка помнится:
«Мы не в изгнании, мы в послании».
И это во многом относится к Ходасевичу. Его судьба, его путь – это воистину послание к нам, сегодняшним. И отношение к большевизму, шире говоря, к левым течениям ХХ века. Это все чрезвычайно актуально. Сколько людей еще обманываются этими затхлыми иллюзиями. И самое страшное, когда эти люди стоят во главе государств, решают судьбы мира.
И возникает вечный вопрос искусства: что важнее жизнь или творчество? Каждый решает по-своему, но настоящий поэт решает так, как Ходасевич. И трагедия эмиграции дивно преобразуется в бессмертные стихи. И мы, жалея человека Ходасевича, сочувствуя его судьбе изгнанника, упиваемся его поэзией, понимая в душе, что не будь эмиграции – не было бы этих стихов. Странный, жестокий цинизм нашей психики – мы внутренне уже не согласны с другим поворотом судьбы поэта, мы принимаем это как факт искусства, эстетическое побеждает человеческое, в сущности, на этом и держится настоящее искусство. И это выбор поэта, выбор творца. А, значит, и наш выбор.
Закончить я хочу словами Ходасевича из его письма к бывшей жене А.И.Чулковой:
«Офелия гибла и пела» - кто не гибнет, тот не поет. Прямо скажу: я пою и гибну. И ты, и никто уже не вернет меня. Я зову с собой – погибать. Бедную девочку Берберову я не погублю, потому что мне жаль ее. Я только обещал ей показать дорожку, на которой гибнут. Но, доведя до дорожки, дам ей бутерброд на обратный путь, а по дорожке дальше пойду один. Она-то просится на дорожку, этого им всем хочется, человечкам. А потом не выдерживают"…
Добавить комментарий