Kогда Бекки медленно, круговыми движениями, втирает молодость в кожу своих рук, я начинаю верить в эффект плацебо. Что может быть в этом желтоватом, жидковатом креме в старомодном жестяном полусморщенном тюбике, чтобы над ним так трястись? Подозреваю, что eё подружки думают то же самое: они переглядываются и усмехаются каждый раз, когда Бекки достаёт свой эликсир и бережно, боясь уронить хоть каплю, наносит тонкий слой на тыльную сторону ладони. Историю о том, как в 50-е годы “самый дорогой ей человек” повёл ее в некую крошечную аптечку на краю Парижа и там местный алхимик-чародей приготовил этот крем специально для неё, мы слышали, наверное, раз двадцать. Впрочем, другие женщины тоже пересказывают свои истории по многу раз — то ли старость виновата, то ли то, что они собираются за этим столом три раза в неделю уже Бог знает сколько лет и исчерпали темы для разговоров.
— Бинго! — визжит Фиби.
Фиби обожает выигрывать. Я знаю, вы скажете, что все любят выигрывать, но Фиби единственный известный мне взрослый человек, который скачет вокруг стола, поёт и хлопает в ладоши, сорвав пятидесятидолларовый куш в лото. Её морщинистоe лицо озаряется столь неподдельным детским восторгом, что все невольно радуются вместе с ней. Гораздо хуже, когда Фиби проигрывает. Она сидит, насупившись, едва ли не плача, морщит свой курносый носик и обиженно говорит, что тем, кому не повезло в любви, должно везти в азартных играх. “Так не честно, — хнычет Фиби, — так не честно!” Каждый проигрыш для неё — личное поражение, невыплаченный по векселям долг Госпожи Удачи. Фиби вышла замуж в восемнадцать лет, в 44-м году, почти сразу после замужества проводила мужа на войну и больше никогда его не видела. У неё никого нет, даже котов — аллергия.
Фиби любит сплетничать. Не зло, без зависти, без задней мысли: просто за неимением собственной личной жизни хочется посудачить о чужой. Это Фиби рассказала мне пару лет назад, когда я только начинала тут подрабатывать, что “самого дорогого человека” Бекки звали Эмили. И что она до сих пор раз в месяц идёт в ту аптеку, покупает крем и посылает его Бекки. А что между ними было — никто не знает. Бекки провела в Париже два года — училась. Потом вернулась домой, в Вирджинию, как-то очень быстро вышла замуж, родила сына, потом дочь... Если честно, сплетни про романы пятидесятилетней давности я пропускаю мимо ушей. Да, американский Юг в 50-е годы — это вам не Париж, и что сказали бы родители Бекки, я могу только представить, но всё уже таким мохом поросло... Гораздо интереснее было бы узнать содержимое тюбика. Ингредиенты на нём не указаны, даже названия нет, поэтому мы все называем этот крем просто — французский. Бекки намазывает им руки через каждые два часа, говорит, что без него не может. У Фиби есть её “везение”, у Мэгги — Христос, а у Бекки — французский крем.
Перерыв заканчивается. Сейчас пойдём по второму кругу.
— Семьдесят шесть!
— Тринадцать!
— Сорок один!
Непыльная работа, и платят хорошо. Идеально для студента, я считаю. Тоскливо немного, конечно: три раза в неделю собирать деньги, расставлять столы и стулья, выкрикивать номера, выдавать призы, потом собирать столы и стулья... К тому же здесь накурено, яркий электрический свет режет глаза, одни и те же “божьи одуванчики” успели поднадоесть, горло после двухчасового ора (пойди их перекричи!) болит, а микрофон мне так и не выделили. Зато полтинник за вечер в кармане.
Что-то не нравится мне сегодня Бекки. Она достаёт свой злосчастный крем уже в третий раз. Я замечаю, что тюбик практически пуст и ей приходится прикладывать довольно много усилий, чтобы выдавить последние капли; у неё слегка дрожат руки. Я никогда не видела этот тюбик пустым: как только крем кончается, Бекки берёт новый. Она уже два раза пропустила свой номер. Я вижу, как она смотрит на Фиби, будто ища поддержки. Но Фиби поглощена игрой: ей пока не везёт, и она сосредоточенно смотрит на цифры на своей картонке, будто пытаясь загипнотизировать их, призвать везение. Бекки переводит взгляд на Мэгги, но быстро опускает глаза. Мэгги приходит сюда только потому, что доходы от игры достаются церкви, а церковь — это святое, ради нужд церкви и проиграть не жалко. Каждый раз, когда Бекки в очередной раз заводит разговор о “самом дорогом человеке” в Париже, Мэгги поднимает глаза к небу и произносит что-то одними губами. Мне кажется, она говорит “спаси Господь твою грешную душу”.
Ни одной из них в этот раз не везёт. Какая-то новая бабуля справа от меня зычно выкрикивает: “Бинго!” Фиби дуется — ей не хватило всего одного номера. Дедок за соседним столиком разочарованно стучит кулаком по столу. Казино в нашем городе нет, и лото — единственный способ насытить прожорливого демона азарта. Я делю всех людей на тех, кто умеет проигрывать и тех, кто не умеет. Я с детства по разным спортивным командам мотаюсь, в софтбол играю, и привыкла, что если что не так, то тренер так наорёт — мало не покажется. С грязью смешает. И пока команда выигрывает чемпионаты, никто ему и слова не скажет — плевать им на политкорректность, результаты подавай... Но это в настоящих спортивных командах, а в обычных, школьных, — одни сопли и призы для всех. Я на врача учусь и уже несколько раз практику проходила, видела, как врачи с резидентами обращаются. Врачи — что наши тренера, за каждую мелкую ошибку или неправильный ответ орут на резидентов, обзывают их идиотами, кричат, что из них коновала и то хорошего не выйдет, по стенке размазывают. Я могу их понять — речь идёт о человеческих жизнях, о здоровье пациентов, тут не до реверансов. И вот что интересно: те ребята, которые играли в спортивных командах в школе и в колледже, воспринимают это совершенно нормально, как здоровую критику. Отряхнулись и вперед... А те, которые спортом серьёзно не занимались, в настоящих командах не играли, — не могут отойти несколько дней, впадают в депрессию, у них руки трясутся. Они даже от более мягкой критики расстраиваются — проигрывать не привыкли.
Я уважаю тех, кто умеет проигрывать. Мэгги, например. Поэтому я радуюсь, когда ей везёт, с удовольствием отсчитываю деньги, стараясь не замечать скуксившуюся в углу Фиби. Я бы пожала Мэгги руку, но знаю, что причиню ей боль — каждый сустав воспалён, пальцы искривлены, ладони почти зажаты. Мэгги очень тяжело ходить, мы с Фиби всегда помогаем ей дойти до машины.
— Где Бекки? — вдруг спрашивает Мэгги.
— Кажется, она уехала домой не дождавшись конца игры, — поясняет Фиби и, не выдержав, добавляет, — она сегодня утром узнала, что Эмили умерла в Париже.
— Ой, — выдыхаю я, — как жаль...
— Самое интересное, — с заговорщицким видом шёпотом произносит Фиби, — что она умерла уже несколько месяцев назад. Её дочь знала всё про Бекки, поэтому она ходила, полупала очередной тюбик крема и посылала его по почте. Кажется, она сделала это несколько раз.
— Как же Бекки узнала?
— У неё пару недель назад был день рождения, Эмили всегда звонила. Это был единственный день в году, когда они разговаривали по телефону, потому что муж Бекки, пусть земля ему будет пухом, очень плохо относился к этим звонкам. Когда Эмили не позвонила, Бекки позвонила сама. Дочь сначала пыталась соврать, что мать в больнице, но не выдержала и сказала правду.
— То есть теперь кремы ей будет посылать дочь? — поинтересовалась Мэгги.
— Нет, Бекки попросила ей больше ничего не слать.
— Как же так? — изумилась я, — она же без них жить не может!
— Откуда я знаю, — пожимает плечами Фиби, — от Бекки разве чего-нибудь добьёшься? Вечно всё в секрете держит. И вообще, сейчас столько прекрасных кремов в магазинах есть, а она этой полужидкой жёлтой ерундой 50-х годов мажется.
— Я ей свой крем посоветую, — говорит Мэгги, — если уж мне помогает с моими болячками, то кому угодно поможет. Ладно, поехали, поздно становится.
— До четверга.
— До четверга, всего хорошего.
В четверг вечером меня встретил у дверей церкви пастор.
— Сегодня лото отменяется, Миссис Томас умерла, будет поминальная служба.
— Бекки?!
Мне страшно заходить внутрь. Я сажусь на скамейку у входа, опускаю голову на руки и прихожу в себя только тогда, когда рядом опускается Фиби. Она рассказывает, что Бекки нашли накануне вечером, что она выдавила себе на руки последние капли французского крема, выпила целую бутылку какого-то снотворного, надела своё лучшее платье и легла в кровать. Она оставила открытой дверь, позвонила в цветочный магазин и заказала доставку цветов на вечер — хотела, чтобы её нашли сразу после смерти. Бекки сказала цветочнику, что хозяйка дома глуховата, и чем звонить, пусть входит прямо в гостиную и ставит цветы на стол. Там он её и нашёл, на диване: в одной руке выжатый, скрюченный тюбик, в другой — бутылочка от снотворного. Прекрасные, не стареющие, гладкие руки Бекки, сжимающие два пустых сосуда.
— Ты забыла рассказать про записку! — к нам, тяжело опираясь на палку, подходит Мэгги. В её голосе слышно плохо скрываемое раздражение.
— Мэгги, ну почему тебя это так разозлило? — огорчается Фиби, — Её уже нет с нами, успокойся.
— Я вообще не должна была сюда приходить, — Мэгги с силой ударяет палкой по асфальту, — покончить с собой — страшный грех, жизнь даётся и забирается Богом. Но эта записка — просто святотатство!
— Что же было в записке? — не выдерживаю я.
— Она написала: “Я не хочу видеть свои руки постаревшими”, — вздыхает Фиби.
— А я не хочу видеть свои руки скрюченными и бесполезными! — Мэгги никак не может успокоиться, — И от болей в каждом суставе страдать не хочу! Но это жизнь, Бог дал, Бог взял, надо нести свой крест.
— Знаешь, — тихо говорит Фиби, — если бы у меня было что-то, что-то одно, за что я держалась, а потом его не стало, я бы тоже... то есть, я не знаю, но не берусь её судить.
— А не надо держаться за что-то одно, — ворчит Мэгги, — когда жизнь тебя бьёт, надо выпрямляться и давать сдачи. Ладно, я пошла внутрь, тут слишком жарко.
— Я тоже пойду, — вздыхает Фиби, — заходи, там кондиционер работает.
Не хочу внутрь, не хочу видеть её мёртвой. Я закрываю глаза и вижу перед собой Бекки, медленно втирающую последние капли молодости в свои руки.
Добавить комментарий