Рука не подымается назвать это некрологом; еще свежо звучит его не по летам бодрый голос: «Вас беспокоит Сергей Голлербах. Хочу узнать, как Вы.» За этим следует долгая беседа о том, о сём. Он непременно поделится чем-нибудь забавным и на прощанье скажет: «Что ж, будем дальше жить». А утром в пятницу 19 февраля его не стало: Сергей Львович Голлербах скончался у себя дома, в своей квартире, в прекрасном районе Манхеттена, где прожил многие годы и где находилась его мастерская. Удивляться его кончине не приходится, ведь прожил он 97 лет, и все же, слово «некролог» к этому талантливому жизнелюбивому человеку не подходит. Скажем лучше, очерк, очерк, посвященный его светлой памяти.
Фамилия «Голлербах» была мне знакома давно: мама рассказывала, как в детстве она ездила со своими братьями и сестрами к бабушке в Царское Село, с непременным посещением «Кондитерской Голлербаха.» Сергей, потомок этого немецкого кондитера, тоже родился в Царском Селе, к тому времени переименованном большевиками в Детское, а позже в Пушкино. Рос он в полностью обрусевшей русской интеллигентной семье, высоко ценившей литературу и искусство. Дядюшка Сергея, Эрих Федрович Голлербах, – он же и его крестный отец – был известным искусствоведом Серебряного века и автором книги о Царском Селе «Город муз».
В беседе с поэтессой Валентиной Синкевич Сергей рассказал, что в детстве он увлекался передвижниками, тогда как дядюшка, знаток современной живописи, любил художников «Мира Искусства». «Но надо сказать, что я был советским мальчишкой и о всяких художественных и умных вещах говорить не мог», - признался он* . Тем не менее, что-то от влияния дяди несомненно сказалось впоследствии на живописи Голлербаха. Но перед тем как выработался его уникальный стиль и Голлербах состоялся как художник, было много чего. Был Воронеж, где семья жила подальше от всевидящего ока НКВД и где Сергей начал рисовать и даже получил приз на каком-то детском конкурсе, потом была война. Отец ушел на фронт. Его тяжело ранило, и он от ранений умер. Мать с сыном вернулись на старое место.
В 1942 году начался новый этап: они были отправлены в Германию. Оказалось, что тут соприкоснулись Сергея и мои царскосельские корни: Сергея с матерью немцы вывезли одновременно с двумя сестрами моего деда и моей девяностолетней прабабушкой, поселив всех царскосельчан, преимущественно немецких кровей (моя прабабка была урожденной фон Газен), в беженском лагере города Кёниц. Жили там впроголодь, но режим был вольным, не то что в остовских лагерях, тем более в лагерях для советских военнопленных. Правда, Сергея отправили в принудительном порядке на сельские работы, но это было лучше, чем быть забритым в Вермахт.
В лагере мать его, Людмила Алексеевна, возобновила дружбу с моими двоюродными бабушками, возникшую в старые царскосельские времена. Позже их разметало. Прабабушка моя умерла еще в Кёнице, а дочери ее встретили окончание войны в Австрии, тогда как Людмила Алексеевна с сыном пробрались в Мюнхен. Там Сергей стал работать на американской военной базе, быстро освоив английский язык, и одновременно поступил учиться в мюнхенскую Художественную академию. Потом судьба снова свела их в Нью-Йорке. Хотя жили они в разных концах города, Людмила Алексеевна часто навещала своих подруг. Иногда к ней присоединялся и Сергей. Именно тогда я и познакомилась с этим начинающим художником.
На первых порах жизнь в Новом Свете была у него, как и у многих других, нелегкой. Приходилось искать случайные заработки, вроде ухода за собаками; более престижной стала работа печатника галстуков в мастерской шелкографии. В той же мастерской зарабатывали себе на жизнь и несколько других русских художников, с которыми Сергей подружился.
Поселились они с матерью не в лучшем районе Манхеттена, а там, где квартиры были подешевле. Из тех же соображений там селились и другие новоприбывшие, зависевшие от общественного транспорта. Вот почему во второй половине прошлого столетия, до распыления эмигрантов по пригородам, русская общественная жизнь в Нью-Йорке была оживленной и насыщенной. Сергей в нее окунулся. Он стал членом Объединения русско-американских художников, участвовал в его выставках, посещал литературные салоны, танцевал на русских балах, оформлял обложки русских книг и принял участие в создании поэтического альманаха «Перекрестки» (позже «Встречи»), сделавшись одним из его постоянных участников.
Голлербах не ограничил себя русской средой, что было свойственно многим его собратьям. Он принялса энергично осваивать другой мир: делается членом американских художественных обществ, начинает выставлять свои работы в коммерческих галереях, оказывается принятым в престижную Национальную академию дизайна. Он стал разъезжать по Америке и давать семинары живописи. Мало кому из художников, тем более прибывших в США после войны, удавалось прокормить себя живописью. Голлербах в этом преуспел: начиная с середины семидесятых годов прошлого века, он не должен был искать себе других заработков. Его картины и семинары полностью его обеспечили и дали возможность часто ездить в Европу, где он знакомился с лучшими музеями мира. Имя его становилось в США известным. Он удостоился признания и наград, одной из которых можно назвать Золотую медаль Американского общества акварелистов.
Как определить манеру письма Голлербаха? В биографическом словаре Александрова «Русские в Северной Америки» говорится, что он писал «в жанре неоэкспрессионизма». Не чуждался он гротеска, иногда его работы граничили с абстрактной живописью. Не важно, к какому направлению его причислять; важно, что увидав его картину, сразу скажешь — это Голлербах. Какие сюжеты питали его воображение? Не красивые пейзажи, не отблески восходящего солнца на которые он любил смотреть с высоты выступающего в Атлантический океан пирса. Это удел других художников.
Голлербаха интересовали люди. И не какие-нибудь там известности, а люди самые простые, даже нищие и обездоленные. Их силуэты он ловил на улице, в вагонах метро, в разных сомнительных заведениях. Мне всегда казалось странным, что Голлербаховские объекты картин и манера письма, в которой он смело использует тени, не увязываются с его солнечным характером и неувядающим оптимизмом. Но зоркий глаз Голлербаха старался увидеть «обратную сторону медали». Так, один из его многих альбомов называется «Улица», а сюжет его – бездомные. В предисловии к нему Голлербах поясняет, что нищета, как ни странно, имеет некую эстетическую притягательность.
Конечно, Голлербах писал не только нищих. Будучи талантливым рисовальщиком, он любил, например, несколькими штрихами, и не без юмора утрируя части тела, изображать загорающих на пляже людей. Некоторые зарисовки превращались им потом в цветные полотна. А есть у Голлербаха и очаровательный альбом выразительных собачек всевозможных пород и мастей.
Живя в Нью-Йорке, потом в Вашингтоне, я видалась с Сергеем не слишком часто, но у нас были общие друзья, и потому он всегда оставался в моем поле зрения. А дружеские наши отношения сложились только в пожилом возрасте, и вот на каком основании: как-то мой бывший коллега по «Голосу Америки», собиратель картин и друг Голлербаха Сергей Зорин, привез мне огромный фолиант его работ для передачи в Художественный музей Нижнего Новгорода, откуда Зорин был родом. Часть этих картин он разрешил подарить Дому русского зарубежья им. А. Солженицына в Москве, с которым я сотрудничала. В Москве дар Зорина окантовали и обрамили; была подготовлена выставка. Выставку приурочили к дате представления книги «Судьбы поколения 1930-1930-х годов в эмиграции», для которой я просила Сергея Голлербаха написать очерк о русских художниках в Америки. Таким образом, на состоявшемся в Москве 9 ноября 2006 года мероприятии Голлербах участвовал в двойной роли – в качестве автора картин и участника сборника. Его статья о русских художниках получилась панорамной, он, насколько я могу судить, никого не забыл и о всех написал доброжелательно.
То было не первым возвращением Голлербаха в Россию; еще ранее ему удалось побывать в своем родном Царском Селе, где вышел большой сборник его очерков под названием одного из них - «Свет прямой и отраженный». Первоначально очерки публиковались в различных эмигрантских журналах, преимущественно в нью-йоркском «Новом Журнале», членом корпорации которого он состоял. Тут я снова сделаю личное отступление: обе сестры моего деда, одна художница, другая искусствовед, в свое время работали в Эрмитаже, получив прозвище «эрмитажных старушек». Этим «эрмитажным старушкам» (а были они дочерьми сенатора Н.Б. Якоби) Сергей посвятил в «Новом Журнале» один из своих очерков, отметив их жадный интерес к искусству, но как ему было удержаться от такой детали: по рассказам матери, злые языки в Царском Селе судачили, что «девушки Якоби ведут себя совершенно неприлично: они не носят корсетов и играют в теннис!».
Общение с Домом зарубежья способствовало растущей известности имени Сергея Голлербаха в России. Помимо показа картин у себя, а число их там все росло, Дом содействовал организации выставок в других городах. Недавно репродукции работ Голлербаха даже были выставлены на одной из центральных станций московского Метро. Кроме того, при содействии Дома о Сергее Голлербахе был сделан документальный фильм. Известность в России ему явно льстила. Начав ездить в Россию, Голлербах, по его признанию, «почувствовал себя более полным человеком.» Вот что он сказал Валентине Синкевич: «Я когда-то где-то написал, что вот находят римский бюст и на лице обычно отбит нос. Лицо есть, но настоящего характера нет. Так вот: вернувшись в Россию, я нашел свой нос, приклеил его и получилось более полное лицо. Не то что я был каким-то безличным, но возвращение в Россию меня как-то дополнило.»
Голлербах не пользовался Интернетом, и я исполняла для него роль передаточной шестеренки для связи с Домом зарубежья. Но нашей – преимущественно телефонной – дружбе способствовало и другое: долголетие. По мере ухода из жизни наших современников, все меньше оставалось людей, с которыми так легко было находить общий язык, оперировать общими понятиями, оглядываясь на опыт военных лет, перемещений (вольных и невольных), отращивания новых корней.
В старости Сергей стал терять зрение. Что может быть хуже для художника? Но его творческая натура обратилась к иным средствам самовыражения. Пользуясь пишущей машинкой, увеличительной линзой и специальной лампой, стал он больше писать, занося на бумагу свои размышления, памятные встречи, наблюдения. Писал не только прозу, но и стихи. В результате, «Новый журнал» выпустил две книги его очерков на русском языке и одну на английском, а также небольшой сборник по большей части юмористических стихов.
Многие к старости живут исключительно прошлым. Не Голлербах. Он живо интересовался всем происходящим, особенно в США и России; звонил поделиться услышанными новостями. Мы не во всем соглашались - и тогда кончали разговор словами «ну, поживем - увидим». Ему обязательно хотелось дожить до президентских выборов в Америке, и дожил. А за три дня до того, 1 ноября, он отпраздновал шампанским и икрой свой 97-ой день рождения. Икра была черная, а шампанское – самое дорогое, «царское» Veuve Clicquot. Другого он не признавал.
----------
* Валентина Синкевич. «О незабываемых» (Москва, Дом русского зарубежья им. А. Солженицына, 2019) с. 160
Добавить комментарий