Как это часто случается в Новой Англии, март 1990 года выдался снежный. Дома по самые окна первого этажа были плотно подпёрты сугробами, с крыш угрожающе свисали снежные полотнища, тротуары исчезли, а запаркованные на улице машины уютно спали под белыми пушистыми одеялами и злобно рычали, когда их хозяева заводили моторы, счищали со стёкол снег и отправлялись на работу. Впрочем, больших проблем со снегопадом не возникало, так как городские службы со своими обязанностями справлялись добросовестно. Каждую ночь все улицы расчищали для проезда, и Бостон жил почти нормальной жизнь.
В субботу 17 числа в День Св. Патрика, как по заказу, засияло солнце, повеяло весной, снежные наносы на крышах сплющились и потекли вниз сосульками, по улицам заструились ручьи и город с удовольствием очнулся от зимнего оцепенения.
Из окон звучала праздничная музыка, двери домов были украшены изображениями трилистника и ирландскими флагами, с лотков продавали зелёное печенье. Ирландцы, а также примкнувшие к ним итальянцы, немцы, вьетнамцы и другие почитатели Св. Патрика, да и все прочие любители заложить за воротник, заполнили бары и рестораны, горланили песни и веселились. У каждого в одежде было что-то зелёное: у одного свитер, у другого шарф, шапка, или на худой конец — доллары в кармане. Пиво пенилось, лилось рекой и ещё выше вздымало приподнятое настроение.
Веселились все, вернее, — почти все. Только Шон и Пат, служители частной охранной фирмы «Пинкертон и Сыновья», не пили пиво, не веселились, а тосковали на своём посту. В 9 вечера они заступили на 12-часовую смену в музее Изабеллы Стюарт Гарднер. Вместо того, чтобы, как их ирландские родственники и друзья, тоже гулять и получать удовольствие от жизни, они скучали в служебной комнате перед пультом охранной сигнализации и смотрели по телевизору на праздник, что разворачивался на улицах Бостона. Вечер неумолимо шёл к полуночи, и веселье сходило на нет. Вскоре крики и песни в соседнем парке стихли, и, когда часы на стене дежурки показали час ночи, Шон зевнул и переключил телевизор на какой-то детектив десятилетней давности.
В полвторого ночи на пульте зажглась красная лампочка и звякнул звонок сигнализации: наружные датчики движения сообщили, что кто-то приблизился к служебному входу. Видеокамер наблюдения в музее и вокруг в те годы ещё не было, и Пат пошёл к дверям проверить, кто там. Через стекло он увидел двух усатых полицейских, которые знаками показали, что им надо с ним поговорить. Пат отпер дверь и спросил, в чём дело. Один из полицейских сказал:
— Полиция Бостона. Мы получили сигнал, что у вас в музее на втором этаже какая-то активность. Для ночного времени это подозрительно. Нас послали проверить, всё ли в порядке, и узнать, не нужна ли помощь.
Охранник ответил, что у них в музее всё тихо и спокойно, ничего подозрительного не происходит, однако полицейские захотели в этом лично удостовериться и спросили, можно ли им пройти на второй этаж, и проверить, всё ли там в порядке. Хотя это было против правил, Пат кивнул в знак согласия и повёл их к служебной комнате. Там он представил полицейских Шону и сказал, что пойдёт с ними на второй этаж на проверку, а затем повёл их за собой.
По широкой мраморной лестнице они поднялись наверх. Когда подошли к первому залу, один из полицейских неожиданно левой рукой сзади обхватил Пата за шею, а правой прижал к его лицу тряпку, пропитанную жидкостью, по запаху напоминающую хлороформ. Стражник от удивления замахал руками, но через секунду обмяк и повалился на пол. Фальшивые полицейские быстро залепили ему рот широкой клейкой лентой, а потом такой же лентой туго спеленали руки и ноги, вытащили из его кобуры пистолет и отцепили от пояса связку ключей. После чего они спустились обратно вниз к служебной комнате. Один из «полицейских» стал сбоку у входа, а второй постучал в дверь, зашёл внутрь и сказал Шону:
— Сэр, ваш напарник хочет вам показать что-то странное на втором этаже.
Шон нехотя оторвался от экрана телевизора, вышел из комнаты, после что с нем произвели ту же не очень вежливую процедуру. Когда оба горе-охранника были надёжно спелёнаты и заботливо уложены под лестницей, «полицейские» направились в голландский зал, где висели самые ценные картины.
Они сняли со стен картины Рембрандта и Вермеера, затем прошли в соседний зал, где висели работы Мане, Дега и других художников, сняли их тоже и отнесли в голландский зал. Неторопливо прошлись по другим комнатам и по пути прихватили небольшую древнюю китайскую вазу Го, возраст которой был более 3 тысяч лет, да ещё бронзового орла — наконечник знамени наполеоновской гвардии.
Вернувшись в голландский зал, грабители достали из карманов складные лезвия, довольно грубо вырезали из рам холсты картин и листы рисунков, свернули их в рулоны, аккуратно упаковали всё в пластиковые мешки и унесли вниз к служебному входу музея. Работали они спокойно и не торопясь, будто знали, что им нечего опасаться — в трудах и хлопотах провели в музее без малого полтора часа. Когда всё, что их интересовало, было готово к вывозу, один из них вышел на улицу, завернул за угол, где был запаркован внедорожник, подъехал к служебному входу и помог сообщнику погрузить в машину всё награбленное.
Видимо, будучи людьми от природы не злыми, они вернулись в здание чтобы проведать незадачливую музейную стражу. Убедившись, что бедолаги уже пришли в себя и только в страхе хлопают глазами, грабители послали им на прощание воздушный поцелуй, сели в свою машину, отклеили фальшивые усы — и были таковы.
С тех пор прошло более 30 лет, но до сего дня никаких следов драгоценной пропажи найти не удалось. Кто только не искал: полиция, ФБР, Интерпол, частные детективы. Музей предложил 10 миллионов долларов за информацию — безрезультатно. Где сегодня все эти ценности, целы ли они, с какой целью были украдены? — покрыто тайной. Поскольку основательница музея Изабелла Гарднер в завещании указала чтобы никаких изменений в залах и расположении экспонатов не производили, на стенах остались висеть пустые рамы, которые в наше время привлекают даже больше посетителей, чем когда в них находились картины.
***
Через шесть лет после этих событий мне понадобилось по делам посетить Гонконг. Там я встретился со своим добрым знакомым известным гонконгским бизнесменом Гарольдом Сэндлером, который был знаменит тем, что он фактически являлся отцом электронной индустрии в этой британской колонии. В середине 50-х годов прошлого века он, молодой инженер из Нью-Йорка, приехал туда со своей женой и в просторном гостиничном номере в Коулуне (материковый район Гонконга) начал производство полупроводников. Гарольд продавал их японской фирме Сони, которая в те годы очень нуждалась в транзисторах, но сама делать ещё не умела. За 40 лет жизни в Гонконге Гарольд основал несколько электронных компаний и стал очень богат.
На следующий день после моего прилёта он пригласил меня на ланч в Гонконгский Королевский Гольф-Клуб — престижное заведение для миллионеров, в котором последние 30 лет Гарольд числился почётным членом и потому платил, по его словам, пустяковый ежегодный взнос: всего 80 тысяч местных долларов, тогда как стандартная плата для «непочётных» была под миллион. На следующий год после этого моего визита, когда Гонконг присоединился к Китаю, слово «королевский» из названия убрали, но на качестве обслуживания и цене это никак не отразилось.
Клуб располагался на холмистом плато в южной части острова. Из роскошного ресторана под открытым небом перед нами открывалась потрясающая панорама залива Глубокой Воды, а вдалеке справа высились небоскрёбы Гонконга. Внизу был виден большой песчаный пляж, принадлежавший клубу. Для защиты от акул зона для купания была огорожена подводным стальным забором.
Когда мы заканчивали свой ланч, к нашему столику подошёл невысокий европейского вида худощавый господин в белом костюме. На вид ему было лет шестьдесят, слегка округлое красивое лицо с усиками-ниточками, на голове чуть набекрень сидела соломенная шляпа, а в руке он держал трость с золотым набалдашником в форме льва — эмблемы Гонконга. Он по-приятельски поздоровался с Гарольдом, который представил меня и предложил ему присесть к нашему столу. Этого господина звали Филип, говорил он на красивом королевском английском и оказался хозяином большой художественной галереи, где Беатрис, жена Гарольда, изредка покупала украшения для дома, картины и старинную китайскую мебель.
Гарольд заказал бутылку кьянти, мы выпили за встречу, поговорили о томо сём: о погоде, ценах на нефть и пофантазировали, что может случиться с Гонконгом, когда через год им завладеет коммунистический Китай. Филип сказал, что он всё предусмотрел и уже имеет запасной аэродром — купил себе квартиру в Ванкувере, а Гарольд сообщил, что решил продать все свои компании, уйти от дел и переехать обратно в США.
Потом Филип спросил, что у меня за дела в Гонконге и откуда я прибыл в их пока ещё благословенную колонию? Когда я сказал, что живу в Калифорнии, он поинтересовался, известно ли мне, где там находится район Rancho Santa Fe? Я ответил, что очень даже хорошо известно, так как это место, где живут далеко не бедные люди, расположено всего в 20-минутах езды от моего дома. Это сообщение его почему-то очень обрадовало, и он спросил, когда я собираюсь обратно домой. Я ответил, что, скорее всего, через неделю, как только будут закончены все дела в Гонконге и континентальном Китае, куда я завтра утром уезжаю на пару дней. На что он сказал:
— Тогда у меня к вам будет большая просьба, надеюсь, это вас не очень затруднит. Если не возражаете, я перед самым вашим отъездом зайду к вам в гостиницу. Запишите мой телефон и дайте знать, когда вам будет удобно со мной встретиться.
Через неделю я был готов к полёту домой, позвонил Филипу, и мы встретились в просторном вестибюле моего отеля Conrad. У подошедшего официанта заказали по коктейлю и уселись в мягкие кресла. Филип поставил свой портфель-дипломат рядом на пол и сказал:
— У меня в Америке есть постоянный клиент, некто мистер W., бизнесмен и коллекционер. Живёт он в Rancho Santa Fe. Две недели назад он должен был прилететь сюда в Гонконг на встречу со мной, но у него оказались неотложные дела и он поездку отложил на неопределённое время. У меня к вам просьба: когда прилетите домой, договоритесь с ним о встрече, вот его телефон, и отвезите ему от меня конверт с бумагами. Только лично в руки.
Филип протянул мне листок с номером телефона, поднял с пола портфель, открыл его, достал большой жёлтый конверт без каких-либо надписей и подал мне. Я сказал, что никаких проблем, сделаю это для него с удовольствием, только мне непонятно, почему ему нужно было ждать моего возвращения домой, а просто не отправить конверт через одну из служб срочной доставки, скажем, Federal Express или DHL?
— Обычно я так и делаю, — сказал он, — но тут деликатный случай. В этом конверте весьма конфиденциальная информация, и я боюсь отправлять его по почте. Мало ли что! Надёжнее передать из рук в руки. Вы друг Гарольда, и для меня это лучшая рекомендация, поэтому я прошу вас об одолжении — передать конверт лично мистеру W. А это вам за труды…
Он снова открыл портфель, достал оттуда небольшую шкатулку из сандалового дерева с традиционной китайской резьбой на крышке и открыл. Внутри на голубой шёлковой подушечке лежала прелестная стеклянная скульптурка, изображавшая тончайшие лепестки камелии на нефритовом стебле. Филип сказал:
— Это ручная работа, 19-й век. Уверен, что вашей жене понравиться.
Я пытался отказаться, сказал, что мне не нужны никакие вознаграждения и что это слишком ценный подарок за такую пустяковую просьбу, но щедрый гонконгский галерейщик был непреклонен. Тут подошёл консьерж и сказал, что машина для поездки в аэропорт ждёт у входа и багаж из моей комнаты уже погружен. Я поблагодарил Филипа за подарок, попрощался с ним и тем же вечером улетел домой.
Через день после возвращения я позвонил мистеру W. и мы договорились встретиться на следующее утро на завтрак в ресторане Morada, что недалеко от гольф-клуба Rancho Santa Fe. Мы уселись за стол и заказали кофе с круассанами. Мой визави оказался поджарым господином лет семидесяти с весьма загорелым лицом, серебристой шевелюрой и окладистой бородкой того же цвета.
На нём были безрукавка и шорты, на носу дымчатые очки, а на голове козырёк от солнца. Он сказал, что сразу же после завтрака отправляется играть в гольф. Когда я передал ему конверт, он нетерпеливо его распечатал, достал оттуда письмо и два больших фотоснимка с репродукциями каких-то картин. Он бегло прочитал письмо и стал внимательно рассматривать снимки, периодически хмыкая, затем спрятал всё обратно в конверт и спросил, не передавал ли Филип для него что-то на словах? Я сказал, что нет, и вообще я с Филипом знаком мало и лишь выполняю его просьбу — передать конверт. После завтрака мы расстались, и с тех пор этого мистера W. я никогда больше не встречал.
***
Прошло ещё года три, а, может, и пять, сейчас точно не помню. Однажды вечером у меня дома зазвонил телефон — это был Гарольд. Он сказал, что теперь живёт в Калифорнии, купил себе дом в Rancho Bernardo, который всего в получасе езды от La Jolla, где живу я, и он на следующей неделе приглашает меня с женой к себе домой на обед.
Дом Гарольда был не очень большой, но впечатлял богатством и изысканным вкусом. В обстановке и оформлении чувствовалось, что большую часть жизни хозяева провели в Азии: старинная китайская мебель, японские гравюры на стенах, входную дверь из красного сандалового дерева по бокам охраняли грозные цветастые драконы, сидящие на фарфоровых вазах. В углу столовой стояло антикварное механическое пианино, а около него — сундук с перфорированными бумажными рулонами, на которых дырочками были закодированы музыкальные пьесы.
После элегантно оформленного и вкусного обеда в традиционном кантонском стиле, который приготовила Беатрис, женщины ушли в другую комнату для обсуждения своих проблем, а мы с Гарольдом уселись на диване с бокалами старого терпкого вина из его собственного винного подвала, что находился под домом. Гарольд горестно сетовал на то, как трудно ему привыкать к американским порядкам, которые сильно изменились за те 40 лет, что он провёл за океаном. Особенно его злили большие налоги. В Гонконге он платил фиксированный налог в 7% и не было у него с этим хлопот, а, приехав в Америку, он был совершенно обескуражен сложной налоговой системой, которая изрядно пощипала его состояние, когда он перевёл деньги в американские банки. Я обещал познакомить его со своим бухгалтером и как-то с этим делом разобраться.
Когда мы Гарольдом опустошили бутылку и он распечатал третью (первую с помощью жён мы прикончили ещё за столом), язык у него несколько развязался и он спросил:
— Вы помните Филипа, с которым я вас познакомил в Гонконге? Так вот, к вашему сведению, Филипа больше нет.
— То есть как нет? Куда он подевался? — спросил я.
— А вот так — совсем нет! Два года назад беднягу нашли в его галерее с простреленной головой. Об этом писали газеты, было громкое расследование, но убийцу не нашли и скоро всё постепенно затихло. Интересно, что ни из галереи, ни из его сейфа и даже бумажника ничего не пропало. Стало быть, это был не грабёж, а какая-то вендетта. Этот бизнес, которым он занимался, я имею в виду торговлю произведениями искусства, часто бывает в некотором смысле… не очень кошерным что ли. Я сперва подозревал, что Филип кому-то перебежал дорогу, что-то с кем-то не поделил, да мало ли что! Мы были знакомы лет десять, часто встречались и беседовали на разные темы, в том числе он мне много рассказывал, как он покупал и продавал картины.
Скользкий бизнес, скажу я вам, особенно в Азии. Когда Филип через меру накачивался китайской водкой сорго, до которой был большой охотник, становился невероятно болтлив. Подозреваю — не только со мной, что могло для него плохо кончиться, и, как теперь видим, кончилось. Из разговоров с ним, а потом через мои контакты в гонконгской полиции я узнал кое-какие детали его убийства и для меня ситуация несколько прояснилась. Если вам интересно, могу рассказать.
Может, помните, лет десять назад в печати писали про ограбление картинной галереи в Бостоне? Не знаю, как тут, в Америке, но в Гонконге это была большая сенсация. А как же — самый дерзкий и крупный по масштабу грабёж музея за последние сто лет! Обычно воры из музея или галереи украдут одну или две картины, а тут — целую коллекцию. И ведь ничего не нашли. Всё исчезло без следа. Украли с десяток очень ценных картин, в том числе две работы Рембрандта. Думаю, с этими двумя картинами и связана смерть Филипа, вернее, не с самими картинами, а с их… Впрочем, давайте объясню вам по порядку, как сам это понимаю. Подождите, я сейчас вернусь.
Гарольд встал с дивана и вышел в соседнюю комнату. Его не было минут пять, наконец он появился с толстым альбомом в руках. На обложке было написано «Рембрандт». Уселся он на диван, положил альбом рядом на подушку, раскрыл и стал листать страницы с репродукциями:
— Ага, вот одну нашёл. Эту картину украли из музея в Бостоне. Смотрите — очень интересная и необычная для Рембрандта работа. Я уверен, вы знаете, что он был знаменит своими портретами: порой одиночными, иногда групповыми, а тут on изобразил шторм на Галилейском море. Я часто бываю в Израиле, провожу там много времени, но ничего подобного на Кинерете (его в прошлом называли Галилейское море) я не видел, и даже не представляю, как там может быть такая буря. Ну ладно, дело не в этом — видать, у Рембрандта была большая фантазия, тем более, что он никогда не бывал в Палестине.
Это, пожалуй, единственная картина у Рембрандта с таким драматизмом. Обычно у него всё сравнительно спокойно, умиротворённо, минимум эмоций. А вот тут смотрите: на большой парусной лодке поместилась дюжина людей, буря рвёт паруса, все в панике, одного тошнит, лодка вот-вот перевернётся, и только Иисус спокоен — видите, он сидит в тени справа рядом с рулевым. А вот здесь Рембрандт даже себя самого в лодку посадил, его легко узнать. Картина единственная в своём роде, а значит ужасно дорогая, уж не знаю, сколько миллионов она бы сегодня стоила. Думаю, не меньше десяти, а, может, все пятьдесят. Погодите, дайте-ка я поищу в альбоме второго украденного Рембрандта.
Он опять стал листать альбом и через минуту нашёл:
— Вот она. Это его более традиционная картина — двойной портрет женатой пары из Амстердама. Как всегда, у него тёмный фон и световые контрасты. Все удивляются — какой смысл был красть эти картины? Работы Вермеера, Рембрандта и других великих наперечёт. Они широко известны, их репродукции в альбомах, о них книги написаны. Ну, украл кто-то картину, а дальше что? Что с ней делать? Продать ведь невозможно — враз попадёшь в руки полиции.
Я сам, когда про кражу в музее прочитал, тоже удивлялся, никак не мог понять — зачем? И Филип удивлялся, хотя недолго. Однажды ему в голову пришла блестящая идея, как на этом хорошо заработать. Идея, может, и блестящая, но, по моему мнению, она стоила ему жизни. Он решил сыграть на двух факторах: на том, что краденые картины такого масштаба ни в какую галерею продать невозможно, и на том, что есть люди с деньгами, которые готовы их купить.
— Погодите, Гарольд, — перебил я его, — какие люди? Зачем им покупать ворованного Вермеера или Рембрандта, если они его не только никому показать не могут, но даже в своём доме на стену повесить — вдруг увидит кто? За такую покупку могут арестовать и хороший срок дать.
— Верно, за скупку краденого могут посадить. Если, конечно, поймают. Только это поверхностная логика, но, кроме логики, есть ещё психология. Людьми чаще движет не здравый смысл, а эмоции. Сейчас поясню. Один хочет повесить на стену нечто ценное и бахвалиться перед друзьями и знакомыми: глядите, что у меня на стене висит, и завидуйте! Это гордыня. Мелкое чувство, пустяковое. Но есть другой тип людей.
Такому человеку важно утолить свою куда более сильную жажду — жажду власти, то есть безраздельного контроля над чем-то, что больше его, лучше его или важнее его самого. Этим он часто, сам того не осознавая, возвышает себя в собственных глазах. Не понимаете? Вот смотрите: есть два главных человеческих порока, а, может, достоинства — смотря на чей взгляд — это жажда богатства и жажда власти. Существует немало людей, у которых денег вдоволь, а власти нет. Но очень хочется.
Жажду власти можно утолить разными способами. Скажем, идти в политику, управлять каким-то бизнесом или стать тюремщиком — у кого какое призвание. Но можно такую жажду утолить ещё проще. Если есть деньги, купи себе нечто невероятно ценное, что недоступно другим: роскошную яхту, футбольный клуб, красавицу кинозвезду, остров в Карибском море или вот картину Рембрандта, хотя бы и краденую.
Для такого человека не имеет значения, знает кто про его владение или нет — главное, что он сам знает, что ощущает это в своих руках, чувствует себя её полным хозяином, то есть имеет над ней неограниченную власть. Я думаю, что тайное обладание может утолить жажду власти даже лучше, чем явное. Купит он себе такую картину, упрячет в тайник и будет в одиночку упиваться обладанием.
Впрочем, возможно и более прозаическое объяснение покупки краденого: не есть ли это примитивное желание купить задёшево то, чему цена во много раз больше? Нет, не для инвестиции, а просто не упустить шанс что-то хапнуть по случаю. Всегда хочется больше, чем у тебя уже есть. Если у тебя, скажем, 100 миллионов, хочется иметь 101, если миллиард — хочется два, и предела этому нет. Я это по себе чувствую.
Вот смотрите: мне семьдесят четыре года, денег, что я заработал за свою жизнь, хватит до конца дней не только нам с Би, но и нашим детям, внукам и правнукам. И всё же, если вдруг подвернётся шанс без больших хлопот заработать, к примеру, сто тысяч — обеими руками ухвачусь. Почему? Зачем? Не знаю… Наверное, такова человеческая натура. Скорее всего, это тоже чувство обладания. Вывод какой? Даже на краденые сокровища можно найти покупателя.
— Гарольд, — сказал я. — Дайте я угадаю. Вы хотите сказать, что Филип как-то заполучил украденные в Бостоне картины и тайно продал их какому-то коллекционеру. Верно?
— Нет, вы угадали только половину. Продать-то он продал, но краденых картин он и в глаза не видел. Филип поступил хитрее и, как он думал, безопаснее. Вот слушайте, что он сделал, а потом решайте, нарушил он закон или нет.
У Филипа в городе Худжоу, это в Китае, в двух часах поездом на север от Гонконга, был знакомый художник-реставратор, которому он изредка отвозил порченые картины, чтобы привести их в порядок перед тем, как выставить на продажу в своей галерее. Этот же художник мог изготовлять отличные копии, полностью имитируя оригинал. У Филипа на складе было множество картин старых голландцев, цена на которые была бросовая — то ли у художника имени не было, то ли картина сильно повреждена и реставрации не подлежала. Их единственная ценность в том, что писаны они на старых холстах.
Филип на всякий случай скупал такие по всему миру, благо голландцы были очень плодовиты. Вот случай и представился. Подобрал он из них шесть штук, чтобы подходили по размеру к украденным в Бостоне картинам, потом бритвой вырезал холсты из рам и увёз их в Худжоу. Привёз китайскому копиисту также альбом с репродукциями Рембрандта, вроде вот этого, что у нас тут лежит, и попросил его старые холсты записать сверху копиями двух краденых картин. Три одинаковых копии каждой, как под копирку. Я сам не видел, но Филип мне говорил, что качество вышло блестящее. Копии выглядели реально старыми: с пожелтевшим лаком, мелкими дефектами, кракелюрами — всё, как должно быть на картинах, которым четыре сотни лет.
Самое ценное и самое секретное, что есть у любого опытного галерейщика, — база данных потенциальных покупателей. У Филипа была большая картотека с именами и адресами кураторов галерей и коллекционеров по всему миру. Он в ней порылся, выбрал там подходящих кандидатов и стал с ними договариваться. Разумеется, не по телефону и не по почте — летал в разные страны на личные встречи.
В конце концов нашёл трёх человек, которые были готовы за краденые картины выложить кругленькие суммы. Он мне намекнул: там речь шла о трёх миллионах за две картины Рембрандта с каждого покупателя — почти даром, если сравнить с реальной ценой оригиналов. Договорился, отвёз всем троим копии и продал их как подлинники, уворованные из Бостонского музея. Один клиент был из Калифорнии, кстати, вы ему от Филипа отвозили конверт со снимками картин. Другой был в Кувейте — какой-то шейх или набоб, я в их титулах мало разбираюсь. А третий был некто Самюэль Ли — владелец казино «Золотой Лотос» в Макао. Я с ним был немного знаком. Склизкая личность.
— Ну а если бы эти люди отдали картины на экспертизу, как тогда? Или вдруг краденые оригиналы найдутся и вернутся обратно в музей? Что бы он сделал, как бы выпутался? — спросил я.
— Да вы что! В этом-то и был замысел Филипа. Кто же будет отдавать такую покупку на экспертизу? Любой серьёзный эксперт сразу увидит, что это ворованное — и с приветом, можно сушить сухари.
Такой покупатель будет держать эти картины в полной тайне. А с другой стороны, если всё же коллекционер обнаружит, что его обдурили, что он сможет сделать? Подаст на Филипа в суд и скажет, что ему всучили вместо ворованной картины подделку? Признается, что хотел скупать краденое и тем погубит свою репутацию? Да никогда! Человек, который может запросто выложить три миллиона, не станет из-за них ставить себя под удар. Себе дороже. Так что Филип был уверен, что его махинация пуленепробиваемая и бояться ему нечего. Но не учёл бедняга одного обстоятельства: счёты можно сводить и без суда.
Когда два года назад его нашли с пулей в затылке, началось серьёзное расследование. Было ясно, что это заказное убийство и сделано профессионалом. Искали долго, но никого найти не могли, хотя подозревали, что здесь как-то замешан Самюэль Ли — некоторых завсегдатаев его казино в Макао иногда приканчивали похожим способом. У киллера был свой почерк, и в убийстве Филипа он чётко прослеживался.
Однако никаких улик против Ли не обнаружили, а, скорее всего, я подозреваю, полиция Макао была у него на зарплате. Что именно там произошло в реальности, мне неизвестно, но я не исключаю, что этот Ли как-то выяснил, что две картины Рембрандта, за которые он заплатил три миллиона, — это подделки и стал требовать от Филипа вернуть деньги, но тот заартачился. Тогда Ли решил вопрос по-своему.
Мой вам совет, не связывайтесь с галерейщиками, — закончил свой рассказ Гарольд.
Рассказы и эссе Якова Фрейдина можно прочитать на его веб–сайте: www.fraden.com/рассказы , а книги можно приобрести через: http://www.fraden.com/books
Добавить комментарий